– И что ты тогда сделала? – Я сбежала из монастыря и во всем призналась своей матери. Она мне простила, хотя, точно так же, как и я сама, не знала еще самого страшного, а именно, того, что под сердцем я ношу грешный плод позорной страсти. На четвертом месяце беременности, раздираемая отчаянием, приехала я к своей тетке в Сан Витале, о которой говаривали, будто бы она занимается колдовским искусством, во всяком случае: помогает опозоренным женщинам. После того, как я уговорила ее своими рыданиями, она изгнала плод. Да, maestro! Совместно мы убили мое дитя! Знает ли кто-либо из мужчин, чем является подобный поступок для женщины… Долгую неделю валялась я в горячке, ожидая смерти и жалея, что та никак не приходит. Но я выжила. У меня была надежда на то, что это означает возможность божьего прощения. На последней пасхальной неделе, посещая Розеттину, я решила исповедоваться. Со всей откровенностью призналась я в страшных своих грехах одному доминиканцу в исповедальне костела Сан Марко. И в своей глупости считала, будто бы получила отпущение грехов. К сожалению, из лап Люцифера попала я в когти Вельзевула. Fra Якопо верно понял ценность услышанной им исповеди. – Fra Якопо? – тут я почувствовал, как мой пульс ускорился. – Ну да, наушник эрцгерцога. Воистину: человек родом из преисподней. Поскольку я не сообщила ему своего имени, он потратил массу усилий. Он отыскал меня, мою тетку, могилку в урочище… А потом посетил меня в Монтана Росса и, попросив о возможности переговорить минутку в стороне, показал мне одеяльце с разлагающимися останками. "О, Боже!", шепнула я. А потом потеряла дар речи от испуга. А монах грозил мне вечным проклятием, адским огнем, сожжением тетки на костре, процессом над всем моим семейством. Но одновременно он показал и шанс на выход. "Ты можешь стереть все свои проступки, дочь моя, – искушал меня, – служа слугам божьи". "Как мне следует вам служить?". "Мы научим тебя, ибо у тебя имеются ценые способности, которых нет у других наших сотрудников". Я еще не знала, что речь идет о моем теле и девичьих годах. Только мне весьма быстро пришлось обо всем узнать, многому научиться. Следует признать, что чрезмерно fra мною не пользовался. Один раз, изображая монашку, я согревала постель одному кардиналу из Урбино, от которого несло козлом, зато я добыла доказательства его связей с французами. Другой раз я похитила письма у посланника русского царя. Моя невинная внешность, по мнению fra Якопо, была моим величайшим козырем. Еще он манил меня обещанием, что после того, как я отслужу три года, он позволит мне выгодно выйти замуж. С его стороны я получу полнейшее отпущение грехов. Я уцепилась за эту надежду, отодвигая от себя очевидную истину, что никто и никогда меня не освободит. Не для того ведь инквизитор обучал меня фехтованию и верховой езде, пользованию стилетом и ядами, подслушиванию через стену с помощью приложенного стакана и написанию донесений симпатическими чернилами, чтобы свои дни я завершила как домашняя квочка. И, между тем, ты уж прости мою откровенность, обманывать людей мне стало все больше нравиться, ну а соблазнение мужчин… Ты сам знаешь, грех гораздо более привлекателен, чем добродетель. А потом ты вошел в дом моего отца. И случилось нечто удивительное. Ты и вправду увлек меня. – И потому ты донесла о моем появлении людям Ипполито? – Пречистой Девой клянусь, нет! На тебя донес Асканио, поверенный отца, не я. Этот ублюдок всегда увивался за мной. Я же, когда тебя посадили за решетку, поняла, что по-настоящему люблю тебя. И я делала все возможное, чтобы помочь тебе. От брата Якопо я вынудила обещание, что к тебе станут лучше относиться, я чуть ли не умерла, когда узнала, что тебя подвергли пыткам, и сходила с ума от радости, узнав о приезде синьора Мазарини. – И потому охотно согласилась на роль Иуды. – Если бы не я, за вами послали бы других шпиков. Я же хотела быть с тобой. Впрочем, fra Якопо утверждал, что смогу защищать тебя от французов. Еще он обещал, что когда уже тебя поймают, я поеду с тобой к венскому двору, где ты поступишь на службу к императору. Ты мне веришь? – Тут она обратила ко мне свои огромные, наполненные слезами глаза. – Веришь? – Мне хотелось бы, – ответил я, стараясь не проявить то, насколько я тронут. – Но мне нужно время, чтобы забыть. – После чего, отдав краткий поклон, я вышел из ее каморки. Около полудня Мазарини, по моей просьбе, позволил девушке покинуть трюм. Мне было интересно, не попытается ли она соблазнить кого-нибудь из экипажа. Только мы не заметили, чтобы она предпринимала подобные попытки. Переодетая, как и прежде, в пажа, часами просиживала она на носу, глядя на расступающиеся волны. Я же присматривался к ней издали, так как не мог ни подойти, ни прекратить свое наблюдение. А на четвертый день путешествия, проплыв мимо мрачных стен крепости Иф, "Святая Женевьева" прибыла в порт Марселя. 5. Порог тайны О надеждах, которые возлагал на мою особу Великий Кардинал, более свидетельствовал эскорт, ожидавший нас перед портом. Десять молодцев в плащах со знаками королевских мушкетеров – это было явно слишком большой свитой как для неофициального приветствия папского легата и итальянского интеллектуала. Небольшим отрядом командовал молодой человек, которому еще не исполнилось тридцати лет, худощавый, с узким лицом, которому острые дуги бровей придавали выражение хитрости и коварства, за то шельмовская улыбка говорила оь открытой и чистосердечной натуре. – Познакомьтесь, мастер, с месье младшим лейтенантом Шарлем де Баатцем, – представил мне Мазарини этого сорвиголову. – Надеюсь, что ты станешь его другом, ибо ничто так не вредит здоровью, как быть врагом месье де Баатца. – Вообще-то говоря, у меня нет врагов, – с улыбкой заметил на это младший лейтенант. – И как такое возможно? – А никого из них уже нет в живых, – спокойно ответил молодой командир. Слыша подобную похвальбу, я хотел было возмутиться. А Мазарини лишь усмехнулся. – Это хорошо, что Его Высокопреосвященство этого не слышит, ведь он ужасный противник дуэлей и уже двадцать лет назад издал указ об их категорическом запрете, который, естественно, нашего приятеля никак не касался. – Я сражаюсь исключительно в защите собственной чести и своего короля, – ответил на это храбрец, подкручивая ус. Уже в экипаже легат прибавил, что младший лейтенант и вправду первым фехтовальщиком Парижа и неоднократно заслуживал на то, чтобы занять подвал в Бастилии, но, несмотря на юный возраст, предоставил Короне и Церкви серьезные услуги, а что касается дуэлей – ну что же, во Франции имеется множество младших сыновей обедневших дворянских родов, для которых не хватает патентов, соответствующих их положению, ergo, дуэли представляют собой наиболее благородный вид естественного отбора для этого храброго народа. Если не считать двух фургонов со снаряжением, наш караван состоял еще из трех экипажей. Нам достался первый, с наибольшим количеством подушек; во втором путешествовал медик, на время выделенный легату епископом Марселя, с ним повар-испанец и карлик-грек, роль которого была мне не известна; третий экипаж занимали Лаура, Ансельмо и юный, пятнадцатилетний кузен Джулио, ехавший в Париж на учебу. Можно сказать: целая свита. Но Мазарини старался не сильно разглашать нашу поездку, наоборот, повсюду ему чудились габсбургские шпионы. Лишь только он остановился в местности Салон, в замке архиепископа Прованса, он тут же постарался добыть для мушкетеров одежду, не столь бросавшуюся в глаза, и, одев их, несмотря на протесты бравого младшего лейтенанта, словно простолюдинов, разделил всю экспедицию на три группы поменьше. Только лишь после подобных предприятий мы могли отправиться дальше, на север. Мы проехали, не вызывая особого интереса черни, древний Арль, всего лишь половину дня и ночь отдохнули в Авиньоне, где в давнем папском дворце нас принимал тамошний вицелегат Града Петра, Франческо Сфорца. Из полуденной дремы меня вырвал звон клинков. Я сорвался с места и прильнул к окну. В высохшем крепостном рву, идущем в сторону реки, на которой темнел взорванный наполовину знаменитый мост святого Бенезета, я увидел шевалье де Баатца, раздетого до штанов и рубахи, скрестившего оружие с каким-то молодым человеком, голова которого была подбрита по-чужеземному, и который явно здорово владел шпагой, как и наш младший лейтенант. Если сравнить это с известными мне фильмами плаща и шпаги, поединок, скорее, походил на танец, ведущийся на глазах секундантов, чем на реальный бой ни на жизнь, а на смерть. Хотя… Противник моего мушкетера внезапно ускорил, а мастерские рубящие удары сменились настоящей лавиной движений. Шевалье Шарль начал отступать, словно бы сбитый из ритма, только с его стороны то была, по-моему, хитрость, поскольку он тут же выполнил финт и сделал сильный выпад. Он явно пробил бы смельчака навылет, если бы тот находился там, где должен был находиться; тем временем, юноша с подбритыми волосами, сильно изогнувшись, избежал удара, после чего, резко закрутив мельницу, выбил шпагу из рук младшего лейтенанта. Де Баатц остановился в изумлении и, вырвав из-за пояса стилет, ожидая нападения, тяжело дышал. – Господа, шпаги в ножны! – закричал вдруг кто-то в стороне, а через мгновение подбежал разгневанный Мазарини и граф Сфорца. Младший лейтенант подчинился приказу, как пристало военному. Его противнику не оставалось ничего другого, как пойти по его примеру, правда, сделал он это весьма неохотно. – Встретимся в Париже, мосци[10] д'Артаньян, – воскликнул он с сильным чужеземным акцентом. – Для меня это будет честью, ваше княжеское высочество, – ответил наш мушкетер. Побужденный любопытством, во время ужина я подсел к лейтенанту, пожиравшему громадный олений окорок, и спросил: – Так вы и есть тот самый знаменитый д'Артаньян? – Ну да, ответил тот, не переставая пережевывать мясо. – Как младшему сыну шевалье де Баатца, графа Кастельмор, – тут он выплюнул какой-то хрящик, – мне выпало искать счастья в армии, так что я принял девичью фамилию матери, что была родом из имения Артаньян. Только чего такого, если можно спросить, говорили сударю обо мне? – Я слышал о ваших подвигах под Ла-Рошелью… – и замолчал, видя, как брови молодого человека вздымаются словно accent aigu[11]. – Паршивые у вас были информаторы, сударь иль Кане! Ла-Рошель!? Тогда я был совершенно мал, и рассказы о штурме гугенотских крепостей[12] слушал словно сказки о железном волке или, – тут он значительно поглядел на меня, – о железном псе. – Весьма много рассказывали о ваших дуэлях и несравненной компании трех мушкетеров… – Всего лишь трех? Вновь он поглядел на меня с удивлением, но не прибавил ни слова больше, так как в двери появился его недавний соперник. Гасконское адамово яблоко дрогнуло, а рука машинально опустилась вниз в поисках отсутствующей шпаги. – Так кто же этот соперник вашей милости? – спросил я у мушкетера. – Литовский князь, более богатый, чем многие короли, зовут же его Богуслас Радзивилл. Фехтовальщик урожденный, но еще больший хвастун. Только представьте, мастер, его княжеское высочество смел публично хвалиться, будто бы он лучше меня. – В фехтовании? – Ну, не настолько он глуп – в завоеваниях женских сердец! Но когда я ему выложил чистую правду, он потребовал сатисфакции. – И что же это была за страшная правда? – Что женщины глядят, в основном, на его мошну, а меня на мою мошонку. Тут он направил взгляд на низ своего живота. Радзивилл, похоже, эту его жестикуляцию заметил, потому что резко направился к нам, но Мазарини вовремя заступил ему дорогу, взял под руку, и они тут же начали шептаться в стороне. – Дипломатия, болтовнятия! – скрипнул зубами д'Артаньян. – А ведь каждый придворный знает, что этот польский магнат крутится здесь, пытаясь освободить из Систерона пленника мсье кардинала, польского королевича Яна-Казимира, который сидит в тамошней крепости за шпионаж в пользу императора[13]. Я с большой охотой продолжил бы эту увлекательную тему, но тут появились музыканты и несколько миловидных дам, так что Шарль де Баац тут же утратил всякое желание и к беседе, и к поединкам. * * * Из Авиньона, через Оранж, Монтелимар, Валенс, делая иногда по нескольку миль в день, мы добрались до Вьенна, а потом и до Лиона. О нашем путешествии можно было бы рассказывать много; отсутствие подвесок в экипажах, а еще больше – резиновых шин на колесах, вызывало то, что после каждого, даже короткого отрезка, я чувствовал себя растрясенным, словно бы раз пятьсот съехал голым задом по Испанской Лестнице в Риме. А вот Мазарини это никак не мешало. Он много читал, писал письма, иногда вступал со мной в рассуждения на самые различные темы. И вообще, выдержка тогдашних людей была просто невероятной. Долгое время я привыкал к их еже, на мой взгляд, слишком острой и жирной. Ну и никаким образом не мог я принять присутствующей повсюду грязи. Даже исключительно гигиенический Мазарини ограничивался только лишь ежедневной сменой белья, мытье же у него включало только ополаскивание рук и вытирание лица влажным полотенцем. Видя меня, когда я при всякой возможности принимаю ванну или купаюсь в реке, в чем моим товарищем был и д'Артаньян – он предупреждал меня перед губительными последствиями подобного рода процедур. – Вы играете с огнем, маэстро, – говаривал он. – Ежедневные купания во время путешествия – это неизбежный путь к утрате здоровья. Мой медик считает, что после обливания горячей водой ноюходимо, как минимум, день или два вообще не выходить во двор. – Это почему же? – Вы еще спрашиваете? Вы, о медицинских знаниях которого ходят легенды. Известно же, что купание, особенно, в горячей воде, открывает поры кожи, делая ее беззащитной перед плохим воздухом, вредные гуморы из которого проникают в организм, способствуя его порче. Уже век назад было открыто, что избыток общественных бань в Риме или Флоренции только лишь способствовал распространению испанской заразы, а еще черной смерти, не говоря уже о других эпидемиях. Я пытался полемизировать с подобными взглядами, объясняя, что сифилис не переносится посредством воздуха, а гораздо более интимным образом; но этого легат слушать просто не желал. Так же, когда я хотел рассказать ему про вирусы и бактерии, он только размахивал руками, утверждая, что, как современный человек, он способен поверить только лишь в то, что можно увидеть. Не принимал он и моих советов и пропускал их мимо ушей, когда я отсоветовал его медику применения слишком частых клизм и прекращения систематического кровопускания посредством пиявок. – Дорогой мой иль ане, – повторял Мазарини. – Вся многовековая врачебная практика доказывает, что кровопускание, исключающее избыток гуморов в организме, еще никогда и никому не повредило. Так что мы остались при своем: он – при излишне частом очищении кишечника, я – при кипячении молока перед тем, как его выпить. Тем временем, в Лионе мне пришлось попрощаться с Лаурой. По какой-то причине Джулио не желал, чтобы она сопровождала нас далее. Во время поездки много мы с ней не разговаривали. Я видел, что девушка страдает п этой причине, но что я мог ей сказать. Что охотно пользовался бы ее услугами, но не могу быть, даже в неформальном союзе, с женщиной, которой не доверяю. Ансельмо, который проводил с ней большую часть времени в повозке, заявлял, что недавняя болтушка все время читала полученные от Мазарини набожные книги, а если и открывала рот, то лишь для того, чтобы поесть или же говорить о Боге. Вот в этом плане мой ученик не был наилучшим собеседником. К Наивысшему его интерес заключался исключительно в получении выгоды. Он взывал Его помощи в случае необходимости, но в остальное время объявлял себя материалистом и сторонником научного мировоззрения. В Лионе мы поверили опеку над синьорой Катони местным монашкам, что девушка приняла очень даже спокойно, если не считать пары слезинок в ее глазах. Я прощался с ней с облегчением, чувствуя, что это будет лучшее решение для всех нас. Разве что, кроме Ансельмо. Тот неожиданно признался, чтобы если я ему приказал да еще весьма настаивал, то он мог бы на несчастной девице даже жениться. – Что, она соблазнила тебя, шельма? – изумленно спросил я. – Или ты сам чего утворил? Говори, негодяй! – Без вашего согласия, учитель, я никогда бы не посмел. Впрочем, вместе с нами все время путешествует тот сицилийский барчук, так что и возможностей укрыться у нас никак не было. Прощаясь с Лаурой, я желал ей здоровья и счастья. – Я буду за тебя молиться, – со слезами в голосе ответила мне она. – Но оставь мне надежду, скажи, что вернешься! – Если он сможет, то вернется, – сказал за меня д'Артаньян. Мы перебрались на речные барки и целый день продвигались вверх по течению Соны, кусаемые комарами, которые тем летом были величиной с ос. Не знаю, то ли пейзажи, мимо которых мы проплывали, то ли упомянутые насекомые повлияли н разговорчивость Джулио; во всяком случае, по моей просьбе Мазарини наконец-то, хотя и кратко, набросал текущую международную ситуацию. Конца войны, длящейся вот уже двадцать лет, не было видно[14]. Усиливались неприятности на фронте в Германии, где с огромным трудом удавалось координировать военные планы со шведскими союзниками, непостоянным и химеричным, тем более, после смерти под Лютценом "Ледяного короля" – Густава Адольфа[15]. Штурвалом государственного корабля, которым номинально управляла малолетняя Кристина, заведовал канцлер Оксеншерна, у которого было ровно столько же доверия к Ришелье, что и у кардинала к нему. Хуже всего было то, что главнокомандующий шведов, генерал Банер, никогда не бывал трезвым. Не уменьшалось проблем и на испанском фронте. Очередные переговоры с герцогом Оливаресом были, по сути, кратким перерывом в боях за Пиренеи и за власть над Каталонией. К этому следует прибавить внутренние сложности, вечные заговоры принцев, мечтающих избавиться от кардинала, который после недавней смерти единственного человека, которому доверял – отца Джозефа де Трембли, прозываемого "серым кардиналом" – чувствовал себя все более одиноким. Ришелье уже много лет вел свою тонкую игру с королем, который одновременно и любил его, и ненавидел. Понятное дело, иногда Людовику XIII удавалось сорваться с поводка собственного министра, но только лишь затем, чтобы понять, что Армана дю Плесси заменить никем нельзя. Из слов Мазарини не звучала излишняя любовь к Его Королевскому Величеству; понятное дело, он не говорил напрямую о сексуальной ориентации Людовика XIII, который, как говорил д'Артаньян: "весьма любил женщин для поддержания компаний и бесед", после наступления темноты предпочитая мужское товарищество. Я спросил про маркиза Сен-Мара[16] – легат сморщился, но ничего не ответил.