– Да уже достаточно. Слишком давно служил я синьору, иль Кане, чтобы не увидеть различий. Знал я, впрочем, и то, что, рано или поздно, вы в этом признаетесь. – Ну вот, признался. И что? Ты презираешь меня? Донесешь на меня? – Господи, да никогда! Я все так же буду вашим верным слугой. – Независимо от того, кто я такой? – Вы спасли мне жизнь, рискуя собственной. Мне этого достаточно. Хотя, с охото узнал бы, с кем, собственно, имею честь? – Я… Я… – какое-то время я подыскивал подходящее определение. – Собственный прапраправнук. По румяному лицу пробежала нервная судорога, а глаза как будто сделались большими. – То есть как, синьор жил в иные времена… Когда же? Я жалел о собственной откровенности, но раз уж сказал "а"… – В конце ХХ и в начале XXI столетия. Только все это ужасно сложно… – Ну конечно же, конечно, – правда, он не казался сильно уж потрясенным. – А синьор и тогда был художником? – В каком-то смысле, – на мгновение мне припомнилась моя уничтоженная медийная империя. – Тогда это означает, что синьор знает будущее. То есть, вы знаете, как все это кончится? – Не совсем, Ансельмо. Понятное дело, мне известно, что после Людовика XIII придет Людовик XIV, после Ришелье – Мазарини, а после Мазарини – Кольбер. Все дело в том, что происходящего здесь нет ни в в одном учебнике истории. – То есть, не было серебристых дисков и Вырывающих Сердца? – Шельма явно просмотрел все рисунки и прочитал протоколы допросов. – Не было, только это вовсе не означает, что не бывает альтернативных историй. – Мне не хотелось посвящать его в сложные отношения между реальным ходом событий и моим воображением. Вместо этого, я задал прямой вопрос: – Поможешь мне отсюда сбежать? Он не отвечал, а только после достаточно длительной паузы задал чрезвычайно логический вопрос: – А вот если бы в вашем времени появились эти… Чужие, вы смогли бы их победить? – Не знаю, Ансельмо. Но наверняка бы пытались. – Тогда почему сейчас не хочешь попробовать, учитель? – Потому что… имеется чудовищная диспропорция сил. – Выровняй их, синьор. Скажи этим людям, что они должны делать. – Слишком я глуп для этого. Понятное дело, подозреваю, где звонят, вот только не знаю, в какой церкви. Я знаю, какие изобретения необходимы, вот только не смогу проложить дорог, к ним ведущих. – Будет достаточно, что подкинешь идею, учитель, а эти догадливые люди сделают остальное. – Я недоучка… – Недоучка из просвещенных времен значит больше, чем мудрец темных веков. Пойдем сообщить людям, что вы поведете их… – Нет, погоди… Только тот меня уже не слушал, к моему изумлению вышел из дома к людям. В собравшейся толпе никто своего места не покинул. Ансельмо откашлялся. И начал свою речь крайне умело, словно пару лет служил пресс-атташе в "Сан Стефано Гурбиани Корпорейшн". – Друзья, – трубным голосом огласил он. – Существует древняя китайская поговорка, которую любит повторять мой господин: "Чтобы преодолеть тысячу миль, внчале необходимо продвинуться на один шаг". – И где это он подслушал, негодяй? – Решая вступить вместе с вами на этот путь, синьор Деросси уверен, что нам все должно получиться, поскольку Его Высокопреосвященство пригласил сюда лучших из лучших, а он, вместе со мной, Ансельмо из Розеттины, его верным учеником и consigliore, укажет направление, по которому следует направиться. Он станет указателем для предприятия, у которого не было прецедента в предыдущей истории науки. Но, как говорили древние: Per aspera ad astra. Отсветом стал радостный гомон и улыбка Ришелье, который выглянул из ближайшей часовни, где спокойно ожидал того, когда я поддамся. * * * И так вот, хочешь не хочешь, мне пришлось воплотиться в роль нового Имхотепа и Прометея, Дедала и Гиерона Александрийского одновременно. Ансельмо со своим здравым рассудком и народным отсутствием торможений заставил меня броситься вниз головой, даже не проверив перед тем, а налили ли в бассейн воду. Мой ученик признавал пару принципов, в отношении которых желал меня убедить. Принцип первый: Пробовать необходимо всегда. Самое большее – не удастся. Принцип второй: Не надо заставлять лысых расщеплять волосок на четыре части, ergo, не следует усложнять простых вещей. Принцип третий: Любые успехи идут на наш счет, поражения обременяют тех, кто плохо нас понял. Я завидовал его столь простым рецептам. Более того, я сам решил им следовать. Ришелье, который вместе с Мазарини готовился покинуть Клюни, мог теперь ехать с более спокойным сердцем. Во время прощания он обещал всяческую необходимую помощь и просил незамедлительно сообщать ему о прогрессе в наших трудах – связником должен был стать тот самый носатый Савиньен, все отчеты должны были передаваться только в изустной форме. Кардинал, уделяя особый вес тайне, не желал, чтобы кто-либо преждевременно узнал про истинный характер центра в Мон-Ромейн и требовал, чтобы эксперимент "Тезе" содержался пока что в строжайшей тайне – карантин в отношении предполагаемой чумой он решил сделать еще более строгим, а поставку необходимого нам сырья должны были осуществляться через секретный порт на Соне. Вытекающий из нее рукав, прекрасно замаскированный скалами и зарослями, доходил до самых гротов, соединявшихся с вершиной нашей возвышенности. Ришелье обещал не скупиться средствами на нашу программу – он был готов пожертвовать на наше предприятие все свое гигантское состояние, а хожили слухи, что он богаче короля Франции и римского папы вместе взятых. Что же касается будущего, его видение было достаточно четким. – Когда придет время, я сам извещу монархов соседних стран, – сказал мне Великий Кардинал, когда на восходе солнца я прощался с ним у главных ворот Клюни. – Преждевременное раскрытие тайны могло бы привести только лишь ко всеобщему замешательству. И нельзя исключить того, что у серебристых Вырывающих Сердца уже имеются свои шпионы в Европе. – И прибавил: – Да будет твой дух крепок, иль Кане, Господь с нами. – Ибо, если Он против нас, тогда мы пропали, – тихо прокомментировал Мазарини. Кардинал уселся на коня, по его лицу промелькнула гримаса физической боли, явно от какой-то внутренней хвори, но, уже сидя в седле, он повернулся, столь редкая улыбка осветила его лисье лицо, он же, одной рукой держа поводья, другой начертил знак креста, охватывающий меня в центре, а аббатство и зеленые возвышенности Мон-Ромейн словно плечи Божьего Древа. Pax vobiscum. И недавно у меня промелькнула очевидная, хотя и необыкновенная мысль, что этот мастер realpolitic, ужаснейший прагматик и homo politicus в каждой своей частице, и правда верит в Бога. 7. Краткий курс технического прогресса С чего мне следовало начать? Может, с познания того, что знали мои сотрудники, ergo, с краткого курса всеобщего незнания – ведь химия в те времена толком еще не отделилась от алхимической магии; если же говорить про физику, то еще не родился Ньютон, а Блез Паскаль был еще совсем молод. Или же, возможно, следовало пытаться рассказывать им историю с конца – представлять мир эпохи атома и предлагать, чтобы они сами искали, а как до него добраться? Я не был гением, это правда, но о человеческих возможностях знал гораздо больше, чем весь этот трест молодых умов. И крайне сложно было не согласиться с аргументацией Ансельмо: – Ваша милость уж слишком скромна. Сегодня, через сотню лет после великого Леонардо, любой ученик иезуитского колледжа знает гораздо больше него. – Но разве не было бы честным поступком выдать им правду обо мне и о моих умениях? – А по-моему, спешка важна при ловле блох, – фыркнул consigliore. – Я дам вашей милости совет от всего сердца. Прошу не говорить им слишком много, не выдавать, что вы некто иной, чем они считают. Ведите их, шаг за шагом, но, прежде всего, не отбивайте их интереса громадностью поставленных задач. И вновь я должен был признать правоту практичного толстяка. Но как должен был я очертить для них перспективу действий? Мне было совершенно ясно, что я не могу выйти к ним и вот так, запросто, написать на доске формулу Н2О или Е = mc2. Если признание правды, кто я такой, вело бы к заблуждению и было весьма опасным ходом – интересно, как отреагировало бы все это замечательное сборище на утверждение, что оно представляет собой всего лишь элемент литературной выдумки. В свою очередь, путешествие во времени… Если бы я заявил, что до точности знаю будущее, меня бы засыпали массой вопросов, ответа на которые я не знал. Если подобная версия была невозможной, откуда у Деросси могли иметься знания, превышающие горизонты данной эпохи? Из откровения? И тогда я выдумал для себя одну легенду. Еще в тот же день, после обеда, в главном помещении, пахнущем свежим смолистым деревом, я собрал пять десятков своих сотрудников и, вздымаясь на беллетристические высоты, сымпровизировал историю, настолько необыкновенную, что чуть ли не сам поверил в нее. – Случилось это несколько лет назад, – рассказывал я, – путешествуя по странам Ближнего Ориента, уже посетив монастырь святой Екатерины и вершину горы Синай, попал я в самый центр песчаной бури, в которой я полностью потерял какое-либо направление. Сложно представить себе что-либо худшее, чем этот жаркий и сухой ад. Дуновения sirocco не ослабевали, а бурнусы и платки, которые мы носили с проводником верблюдов Селимом, не могли задержать пыли, вбирающейся в глаза и уши, скрежещущей на зубах. К тому же, у нас заканчивалась вода, а игла компаса крутилась, словно детская юла по причине непонятных магнитных аномалий. Я был уверен, что нам суждено умереть в этой безграничной пустыне, а наши кости долго станут белеть, предостерегая других, как вдруг Селим начал кричать: "Туда, туда!". Перед нами открылись врата удивительно узкого и крутого оврага, высота стенок которого превышала высоту башен собора в Реймсе. Здесь пыли и песка было гораздо меньше; продвигаясь в глубину расщелины, мы обнаружили источник, кусты и финиковые пальмы, а затем, в небольшой котловине увидели мы выбитый в каменной стене монастырь, который явно помнил еще времена святой Елены, матери императора Константина. Поначалу мне показалось, что вот-вот готовое развалиться строение никем не населено; ведущего вовнутрь входа я нигде не обнаружил; насыпанные ветром песчаные дюны доставали до второго этажа, а в располагавшихся далее хозяйственных постройках свои логовища устроили волки и вороны. Селим, суеверный, как и каждый араб, считал, что это место должно быть проклятым, и настаивал на том, чтобы мы как можно скорее уходили отсюда. Я пообещал ему сделать это как можно скорее, как только утихнет буря. Пока же что мы разожгли костер и попеременно дожидались рассвета. Утром ветер существенно стих, но когда я уже собирался дать знак уходить, из катакомб, вход в которые я как-то проглядел, вышел монах: беззубый, пожелтевший словно восковая свеча, с волосами, белее снега, и пригласил нас к себе погостить. Было ему, по его собственным словам, сто одиннадцать лет, и выглядел он ровно на столько. Вот уже тридцать лет, с тех пор, как кочевники вырезали обитателей христианского селения неподалеку от монастыря, обеспечивающих коммуникацию с окружающим миром, не видел он человека снаружи, и был более чем уверен, что в иерусалимском патриархате совершенно позабыли про существование их обители. В течение многих лет уединения последние братья умерли, сам же он был слишком слаб, чтобы отправиться в путешествие к населенным странам, опять же, он обязан был стеречь сокровище… – Сокровище? – оживился сидящий рядом со мной Ансельмо. По лицам остальных я понял, что восточный рассказ их затянул. Уж что что, но болтать Альдо Гурбиани умел, ну а идей, благодаря знакомству с приключениями Джеймса Бонда и Индианы Джонса, хватало с достатком. – Он хранил там бесценные книги, – пояснил я. – Старинные кодексы, пергаментные свитки, египетские папирусы, клинописные таблички, горшки, заполненные кожаными манускриптами времен Иисуса Христа и Иоанна Крестителя. Отец Базилио, именно так звали старца, повел меня по секретному проходу вовнутрь монастыря, по большей части засыпанного песком, кроме одной часовни, наполненной византийскими иконами (некоторые из них, в том числе и красивейшую Черную Мадонну на кедровой доске должен был писать, якобы, сам святой Лука из Антиохии) и уже упомянутой библиотеки, с которой могла равняться разве что Александрийская, прежде чем ее сожгли фанатики Омара. Сколько же было там документов и творений, о существовании которых людская память полностью стерлась… Потерянные сочинения Аристотеля и комедии Менандра, и отчеты Пилата императору Тиберию по делу бунтовщика Иешуа, называемого Кристосом, даже счета его учеников за Тайную Вечерю… – То есть, так называемый Иисус существовал на самом деле? – с сомнением в голосе произнес Барух ван Гаарлем. – Я не могу сказать, не были ли письма Пилата апокрифами, хотя множество подробностей и особый стиль прокуратора Иудеи, несколько напоминающий творения Сенеки, выглядели чрезвычайно неподдельно; кроме того, глубочайшее нежелание, презрение к идеям Иисуса, смешанные с яростью в отношении событий, произошедших после распятия, а именно: пустая гробница, возвращение осужденного и, наконец, его исчезновение в присутствии множества свидетелей, все вместе доказывали, что эти рапорты писал не христианский агиограф или живущий гораздо позднее фальсификатор, но римский чиновник, интеллектуал-язычник, очевидец событий, которых он не был способен ни понять, ни объяснить. – А что там было еще? – перебили мои отвлеченные рассуждения несколько голосов. – О, обо всем и не рассказать. Я собирался прочесть как можно больше, сделать копии, как напал на совершенно особые редкости. Это была копия, сделанная каким-то безымянным александрийцем с еще более ранней египетской книги, касающейся Атлантиды. Вы про Атлантиду слышали? – Ну кто же не читал платоновского Крития? – вырвалось у одноглазого Палестрини. – Когда я углубился в этот папирус, он поглотил меня без остатка. Как вам известно, мои синьоры, Платон в своем диалоге рассказывал только об устройстве островного государства, которое должно было исчезнуть, поглощенное волнами океана; книга же, которую я читал, рассказывала о технике этой цивилизации: о повозках без лошадей, о плавающих по небу судах, об изображениях, переносимых на расстояние, о машинах, заменяющих человека при счете, и даже о полетах на Луну. При том, происходить все это должно было намного, намного раньше, чем появились первые пирамиды, а Авраам устроился в Ханаане. – Если это правда, то как подобная цивилизация могла пропасть, не оставляя следов? Даже если Атлантиду поглотили океанские волны, должны же были остаться какие-то колонии? – заметил поляк Мирский. – А если уничтожение вызвала не неразумная стихия, а война? – ответил я на это. – Война жесточайшая, с использованием чудовищных вооружений, бомб, разрушающих целые города и оставляющих после себя излучение, ставшее причиной смерти большинства живых существ на всей планете? Выжившие же походили на дегенерировавших монстров, обезьяноподобные существа со сгорбившимися фигурами, с выпуклыми бровными дугами, ergo, понадобились тысячелетия, чтобы цивилизация вновь возродилась. Мой рассказ чрезвычайно оживил аудиторию. Юные ученые начали засыпать меня градом вопросов.