– А сохранились ли описания того, как строить такие воздушные суда или счетные машины? – На них я не нападал. Зато в рукописи имелись обширные фрагменты, рассказывающие о началах технического развития, о первых изобретениях, которые потянули за собой и последующие. Глаза присутствующих разгорелись, словно свечи во время премьеры в миланской Ла Скала (сравнение, возможно, и не самое удачное; Ла Скала откроется спустя лишь полторы сотни лет произведением Моцарта, о котором сегодня помнят только лишь как о сопернике Моцарта). Но восхищение было неподдельным. – А вы скопировали эту рукопись, маэстро? Меня так и подмывало ответить: "К сожалению, со мной не было ксерокса", но я выкрутился другим путем: – Helas messieurs! Когда я без остатка был поглощен чтением, начали твориться беспокойные вещи, которых я не замечал, пока верный Селим не дал понять, что мне грозит. – И что же вам грозило? – Вечная неволя! Седоволосый старец задумал сделать меня своим преемником, стражем скрытых в монастыре сокровищ, наследником святилища. Он предложил Селиму горсть золота за то, что тот уйдет вместе с верблюдами и оставит меня в монастыре. – А как бы он заставил вас остаться? – С помощью Селима отец Базилио должен был перебить мне ноги, чтобы я, будучи калекой, уже навечно остался среди икон и книг. – Воистину, исключительной честности был тот араб, – заметил Барух ван Гаарлем, – раз верность своему господину он предпочел золоту. – Его мораль была несколько более гибкой, – усмехнулся я. – Селим считал, что вместо горстки золота мы можем овладеть всеми сокровищами, отсылая Базилио на лоно Авраама. – О Боже! И вы так и поступили? – воскликнул Амбруаз де Лис. – Я сделал кое что другое; хорошенько набил Селиму морду и, угрожая ему пистолетом, приказал уходить вместе со мной из монастыря. – А рукопись александрийца? – Я солгал бы, говоря, что не присвоил ее. К сожалению, Господь покарал меня за это деяние, сделанное, по правде, из благородных целей (ведь я хотел предоставить это наследие людям), что ни говори – но грешное. В двух днях пути от того ущелья на нас напали бедуинские разбойники; Селим был убит, меня же в путах (бандиты посчитали, что живой я представляю собой большую ценность, чем мертвый) повезли в самую Газу, откуда, только лишь спустя три месяца, после того, как верный Ансельмо собрал выкуп, я отправился в Яффу, откуда счастливо, через Кипр и Радузу, мне удалось вернуться в Розеттину. К сожалению, в ходе всех тех испытаний атлантская книга пропала, и единственное, что от нее осталось, это неполноценные обрывки в моей памяти. – Так оно и было, – охотно подтвердил мой толстяк. – Выкуп составил тысячу венецианских дукатов, но Господь мне свидетель, что я готов был поститься даже и сотню лет, даже последнюю сорочку язычнику продать, лишь бы спасти своего любимого учителя. * * * С того вечера в Мон-Ромейн начали твориться вещи, еще более необычные, чем мои придуманные приключения. Опасения, открытые мною в ходе беседы с Ансельмо и убеждение, что наше предприятие заранее обречено на неудачу, исчезали, словно роса на утреннем солнце. Это правда, мои знания, которые должны были послужить посевным зерном, были небольшими: гимназические сведения, немного анекдотов (на своих каналах SGC мы демонстрировали циклы мультипликационных фильмов о развитии техники), запомненные из детства фрагменты книг Жюля Верна, парочка моделей, которые я собрал, когда был пацаном… Тем не менее, эти рахитические зернышки падали на чрезвычайно восприимчивый и плодородный грунт. Молодые люди из Мон-Ромейн, не всяких сомнений, лучшие из лучших, образовывали замечательную группу горячих голов – воспитанные без телевидения, компьютерных игр и преждевременной сексуальной инициации все они обладали, без исключения, замечательной памятью и обширными заинтересованностями. В их время никто еще не ограничивался одной сферой деятельности, что сейчас приводит к тому, что сегодня супер-эксперт в узкой специальности остается неучем в общеинтеллектуальных вопросах. К этому следует прибавить их невероятное терпение, умение работать своими руками, но прежде всего – готовность к совместной работе. От меня они требовали лишь импульса, направления, все остальное были в состоянии сделать сами. Поэтому, как только я завершил байку про Атлантиду, поднялся Станислав Мирский, спрашивая, с чего мы должны начать, где искать выход из сложившегося на данное время круга простой механики? – Во-первых, пар! – сказал я на это. – Водный пар, мои месье, вот наш начальный союзник, который приведет в движение маховик технического прогресса. Он даст силу машинам и позволит сконструировать первые транспортные средства, способные перемещаться без использования силы мышц, воды или ветра. Группа мужчин слушала меня крайне внимательно, хотя тут же появились и определенные сомнения. Некоторым были известны опыты Риво, наставника милостиво правящего нами Людовика XIII с пустотелым шаром, который взрывала превращенная в пар вода; сохранились сведения о древних опытах Герона Александрийского. Они даже были готовы изготовить прототип паровой машины, которую я им нарисовал – слава Богу, ребенком я лично собрал модель локомотива и, более-менее, знал, как действует котел, поршень, маховик, в конце концов, предохранительные клапаны, предупреждающие улетучивание пара. (В особенности к делу рвался турок Идрис, который просто не мог дождаться, когда можно будет побежать в мастерскую, ну а Барух ван Хаарлем готов был уже прямо сейчас сделать цилиндры и поршни, отшлифованные таким образом, чтобы до минимума ограничить просветы и трение). – Вот только из чего я должен был бы изготовить эту машину: из мягкого свинца, из плавкой бронзы? – спрашивал нидерландец. – Для модели оно, возможно, и хватило бы, только я не представляю себе конструкции из доступных материалов длительно работающих устройств, о которых вы, маэстро, говорите. – Атланты для своих машин использовали чугун и сталь. – Ну да, благородная сталь была бы замечательной, – подхватил Мирский, – но никто ведь не знает точной рецептуры дамасской стали, из которой арабы создают свои знаменитые на весь мир сабли, а кроме того, методы ее производства требуют сотен кузнецов и длительной проковки. – Можно поискать и другие методы. Опережая события и не вникая в проблемы кричных горнов или конверторов, которые только еще нужно было изобрести, назвать и применить, скажу, что после той первой беседы в Тезе была построена крупная домна, пошли и первые плавки; тут же рядом была устроен прокатный стан, приводимый в действие поначалу водяным колесом в соответствии с рисунками Леонардо да Винчи, которые по памяти воспроизвел Палестрини. Мне удалось убедить кардинальского экстраинтенданта применять вместо древесного угля – каменный уголь, и весьма быстро, при благословении Амилькара Фаллачи, в секретный порт на Соне начали подходить барки с севера. Правда, каменный уголь не очень-то годится для использования в домне, хотя бы по причине избытка смолистых веществ, концентрирующихся в верхней части печи, но, по счастью, англичанин Сэм Фоули был знаком с экспериментами своего земляка Дадли, который, уже два десятилетия назад, проводя обжиг каменного угля, получил первый кокс. Конечно же, это заставило нас построить на расстоянии полумили к северу от поселения фабричного поселка, где мы поселили, понятное дело – под стражей, пару сотен очередных рабочих, рекрутированных среди заключенных и каторжников, которым за верную работу были обещаны свобода и достаток. К ним должны были относиться заботливо и по-человечески. Однако, согласно с распоряжениями кардинала, любая попытка побега должна была караться смертью. Параллельно с "паровой группой", вторая группа ученых, во главе с Палестрини и Грудженсом, занялась областью, имеющей столь же большую важность – электричеством. Вопреки опасениям, идея порабощения молний не перепугала, но увлекла молодых алхимиков. Когда я рассказал им о распространенности электрических явлений, объединяя в одну теорию античные опыты с натиранием янтаря, через всем известное применение магнитов, и вплоть до электрических явлений в мышцах животных, опыты пошли в нужном направлении. Методом проб и ошибок я привел группу к конструкции простых электростатических машин, плодом чего стал первый конденсатор (своим открытием Палестрини на сотню лет опередил создание лейденской банки). Последующим этапом стало изобретение элемента Грудженса. Вообще-то я довольно туманно рассказывал своим подопечным о том, что сам помнил про исследования Вольты и Гальвани, но мои алхимики все ловили на лету, и термины типа "электрод", "батарея" или "элемент" перестали быть ждя них загадкой. Сам я до сих пор не знаю, как все это хозяйство действует. Но, когда где-то через месяц попыток нами был получен электрический ток, мне вспомнились опыты Эрстеда, и я повторил его эксперимент с иглой компаса, отклоняющейся в электрическом поле. Так была открыта дорога к переменному току, не слишком крутыми загогулинами приведшая к построению первого генератора и началом испытаний электрической дуги. Тем же временем было сделано множество других полезных изобретений, таких как спички и микроскоп. Под конец третьего месяца наших трудов на стекольном заводе, который был довольно быстро возведен вниз по течению ручья, а приказал начать производство прозрачных стеклянных пузырей, в которых, после откачки воздуха, мы собирались поместить платиновую проволоку[20]. Понятное дело, чтобы развивать прогресс, другие рабочие группы тоже давали из себя все возможное, расширяя знания на тему кислот, синтезируя первое органическое соединение (помню, что то была мочевина), осуществляя электролиз воды, результатом чего было получение водорода и кислорода. В свою очередь, электролиз каустической соды привел к открытию элементов, известных до сих пор только лишь в соединениях, конкретно же – натрия и калия. Понятное дело, что не обходилось без ошибок, неудач, а иногда и трагедий. При взрыве котла погибло трое рабочих, а в ходе работ над новым типом миномета произошло неожиданное воспламенение и взрыв, в результате которого храбрый Мирский потерял левую ладонь. Но это несчастье вовсе не придержало его энтузиазм к новым открытиям. Уже во время моей инаугурационной лекции о паровой машине его увлекла возможность практического использования отдачи, и с того самого дня он стал мечтать об автоматическом оружии – его эксперименты набрали скорости вместе с открытием взрывателя. Со смешанными чувствами я нарисовал ему схему барабанного револьвера. Сам я, охотнее всего, совершил бы наше цивилизационное ускорение без совершенствования техник убийства. К сожалению, иллюзий у меня не должно было оставаться – нас ждала безжалостная война. В очередных устных, очень общих рапортах, с которыми раз в неделю юный Савиньен мчался в Париж к кардиналу, я мог позволять себе растущий оптимизм. К отчетам я прилагал очередные финансовые предварительные сметы, доставляющие Его Преосвященству головную боль. Не могу скрывать, меня так и подмывало как можно скорее распространить наш технический прогресс на всю Европу, что диаметрально изменило бы историю науки и техники, сокращая ее, как минимум, на пару столетий; но я опасался ого, что на данном этапе все закончилось бы незамедлительной гонкой вооружений. Только лишь весной или летом следующего года Ришелье планировал собрать монархов в Клюни на Великий Конгресс, и вот там, после демонстрации наших возможностей, намеревался предложить создать Защитный Европейский Союз (понятное дело, с Францией во главе). Работы и эксперименты продолжались. Весной я собирался засадить первые участочки картошкой, клубни которой мне доставили из королевской оранжереи, и сахарной свеклой, что существенным образом могло бы революционизировать ситуацию с пропитанием в Европе, навсегда отстраняя костлявый призрак голода. Тем временем, в один из сентябрьских дней над Мон-Ромейн поднялся наш первый воздушный шар, сшитый из ткани, подклеенной бумагой, и наполненный горячим воздухом. Но вместо того, чтобы, по примеру братьев Монгольфье, послать в пробный полет утку, петуха и барана, я решил выбраться лично, забирая с собой любящего всяческие эксперименты Фоули и Ансельмо в качестве (как я сам пошутил) балласта. Запуск воздушного шара вызвал в Мон-Ромейн немалую сенсацию – даже наиболее заработавшиеся ученые выбежали из своих лабораторий, рабочие бросили работу, даже у охранявших нас мушкетеров отвисли челюсти и ружья. На меня, с детства привыкшего к самолетам и внешним лифтам, вид уходящей из-под ног земли не произвел особого впечатления; другое дело – на моих спутниках: у Фоули началась рвота, а бледный словно труп Ансельмо, скорчившись на дне корзины, читал все известные ему молитвы. Понятное дело, я запланировал полет на привязи, но, то ли воздух был слишком горячим, то ли веревка слишком слабой, но при более сильном напряжении она лопнула будто нитка, мы же рванули в синеву. – Господи Иисусе, дева Мария, пропали мы! – запищал Ансельмо. – Никогда уже не стану я на матушке земле! Я успокоил его, объясняя, что как только воздух в шаре остынет, мы опустимся вниз, и предлагал, чтобы пока что он осматривал виды, до сих пор доступные лишь птицам. Ветерок, по счастью не слишком сильный, нес на восток, сверху мы могли видеть все наше хозяйство: доменные печи, прокатные станы, литейные мастерские, химический цех, пороховой завод, окруженный высокими насыпями рабочий поселок, казармы и обширную панораму холмов, лесов и полей от мощных стен аббатства Клюни вплоть до синей ленты Соны. Не имея каких-либо возможностей управления аэростатом, мы могли лишь ожидать его охлаждения, радуясь тому, что летим над нежилой территорией. Довольно скоро, как я и обещал, мы стали терять высоту. Теперь уже мои товарищи начали бояться того, что мы разобьемся о землю. Что паршиво, ветер начал усиливаться, а быстро несущаяся гондола начала касаться верхушек деревьев. Внезапно перед нами возник гигантский дуб. Даже флегматичный Фоули застонал, но я не утратил хладнокровия и выбросил пару мешков с песком. Воздушный шар, словно козочка, перескочил дерево и очутился над берегом широко разлившейся реки. Там он очень низко спустился, и его удачно снесло к песчаной отмели, поросшей ольхами, где мы благополучно и приземлились. Я вышел первый, желая привязать гондолу, но, прежде чем ме удалось удержать моих компаньонов, те выскочили, слова пара псов из будки. Аэростат без нагрузки тут же рванул вверх, словно конь без всадника, и уже через мгновение полетел к восточному берегу Соны, где исчез за деревьями, забирая с собой нашу подзорную трубу, бутылку шампанского и куртку Ансельмо, о чем мой ассистент более всего жалел. Островок, находящийся строго посреди русла, с оеих сторон окружало сильное течение, в котором было полно водоворотов, так что я отговорил Фоули от намерения выбираться вплавь. Я был уверен, что из Мон-Ромейн нашу поднебесную эскападу прослеживали, так что наверняка уже выслали спасательную группу. Прошло где-то с полчаса, и Фоули, с характерной для себя флегмой, заявил: – Лодки уже плывут, причем – много. – Это замечательно, – обрадовался я. – А вот мне как раз это не нравится, – буркнул Ансельмо. – Заметьте, что все они плывут сюда с левого берега, населенного здешним простонародьем. Он был прав. Когда лодки, всего с полдюжины, приблизились, я заметил, что их заполняют зеваки из прибрежных поселений, что самое паршивое, вовсе не настроенные к нам дружелюбно. Приближаясь, они яростно угрожали нам, а когда очутились уже довольно близко, чтобы мы могли понять их слова, я услышал и ругань и ничем не прикрытые угрозы. – Нас за чертей приняли, – простонал Ансельмо. – Сейчас тут и прибьют. – Жаль, что мы беззащитны, – буркнул Фоули. Правда, мой consglore достал из голенища нож, но по сравнению с пиками и бердышами, которыми располагала подплывавшая чернь, он походил, скорее, на зубочистку, чем на оружие. – Сейчас я обращусь к ним, – предложил я, выходя напротив первой лодки, нос которой уже врезался в камыши. – Уважаемые господа… Меня перебил чудовищный рев. Рядом с головой просвистел камень, несколько гребцов схватило луки. – На землю, маэстро! – крикнул Фоули. – На землю, а не то кончите жизнь словно святой Себастьян. Я сделал так, как он мне посоветовал, жалея, что в свое время, будучи Гурбиани, не дал уговорить себя своей секретарше, Лили Уотсон, начать тренировки кун-фу, карате или других восточных искусств боя. К счастью, близящиеся негодяи и не спешили сжаться один на один. Они все явно опасались злых сил и предпочитали сохранять дистанцию. Но, когда подплыло побольше лодок, священник, сидящий в третьей их них, сделал знак креста, а рослый рыбак на носу замахнулся пикой. Грохнул выстрел, храбрец уронил свое оружие и свалился в воду. Вопли умолкли. Это от правого берега к нам на помощь галопом приближался отряд мушкетеров. * * * Счастливо завершившийся инцидент склонил нас к еще большей осторожности. Я поручил как можно скорее найти воздушный шар, но тот пропал без вести. Я, единственно, надеялся, что он попал в руки неграмотных селян, которые не были в состоянии понять ценность аэростата или находившихся в гондоле инструментов, а порванное полотно использовали в своих хозяйствах. Тем временем, буквально через несколько недель новая опасность зависла над нашим лагерем. Бунты крестьян и горожан, умело подпитываемые габсбургскими агентами и подкрепляемые дезертирами из армии, тлели по всей стране уже пару лет. В 1639 году вспыхнул знаменитый "бунт босоногих" в Нормандии, который в своем пиковом моменте охватил многочисленные прибрежные города, направляя свое острие против Ришелье, налогам и армии, захватывающей – как гласил манифест Босоного Жана – "все средства и сбережения". Отряды иностранных наемников, которыми командовал полковник Гассион, вообще-то, стерли мятежников в пыль, предводителей казнили, а канцлер Сегюр лично руководил репрессиями, вводя контрибуции и разоружая городские милиции, тем не менее, данный пример никак не приостановил других выступлений – бунтовали крестьяне Гаскони, Пуату, Ангулема. В начале октября мятеж вспыхнул и в близкой нам Бургундии – группы крестьян пошли на Шальон, а когда их разбили на предпольях города, начали отступать к югу, но там, под Турнуа, мятежники наткнулись на королевские пушки. При первой же стычке чернь побежала и, разбившись на не связанные группы, начали уходить в сторону габсбургского анклава Шароль, расположенного всего лишь в половине дня пути от Клюни. Один из отрядов снес северный пост наших мушкетеров, уже угрожая непосредственно Мон-Ромейну. Я приказал капитану Фушерону, командующему обороной, приготовиться к осаде, как тут ко мне пристал Мирский и, размахивая культей руки, начал умолять, чтобы я разрешил ему испробовать прототип самострельного орудия, только-только изготовленного турком Мардину. Банда, гонящаяся за недобитыми мушкетерами, уже выпала в поле, которое я приспособил под посадку картофеля. Двумя десятками бунтарей командовал худющий верзила в окровавленной ризе, явно содранной с какого-то священника. Изумленные видом домны и заводов, они на миг остановились, но потом с воплями побежали на нас. Я услышал команды Мирского, и на насыпи появилс стальной ствол, который тут же плюнул огнем. Тяжелый пулемет "Идрис 1" (так мы назвали его в честь нашего турка, главного конструктора) имел вращающуюся обойму с патронами. Конечно, особенно скорострельным он еще не был, зато ужасно грохотал, а выплевываемые пули поражали плотно сбитых нападавших. Ошеломленные агрессоры, видя, что всего один ствол способен сеять большие опустошения, чем целый отряд мушкетеров, бросили оружие и метались по полю, не зная, где искать спасения, как тут Ансельмо с отрядом слуг перебил всех, до единого. Без пардона! Когда я упрекнул его в излишней жестокости, мой помощник ответил, что поступил в соответствии с волей кардинала, который приказал, чтобы никто из свидетелей наших экспериментов не покинул околиц Тезе живым. – Ну а кроме того, учитель, это же были не люди, а крестьяне, – резюмировал он.