* * * Тем временем пришло время осенней слякоти, дни становились все более короткими и холодными. Но радость в моем сердце нарастала, когда я видел очередные успехи наших изобретателей – тем не менее, не таю, что вместе с тем рос и страх, удастся ли и как удержать наше предприятие в тайне. Правда, до сих пор над Тезе не появилось ни единой летающей тарелки, но я предпочитал дуть на воду. Поскольку листья с деревьев опадали, и территория нашего лагеря все больше походила на лысый череп, я приказал растянуть над лабораториями и фабриками маскировочные сети, в которые были вплетены еловые ветки так, чтобы для космического разведчика наш холм мог казаться безлюдным леском; трубы же могли быть частью смолокуренного производства или какой-нибудь небольшой мануфактуре. Мои сотрудники считали подобную осторожность преувеличенной, только я в данном вопросе оставался неуступчивым. Работы продвигались настолько хорошо, что в ноябре я мог уже отказаться от ежедневных посещений Мон-Ромейн, ограничиваясь инспекциями два раза в неделю. Исследования проводились и без моего участия – наряду с экспериментами с электричеством, Грудженса поглощала возможность фотографировать на серебряных пластинках, а Палестрини проводил исследования над возможностями применения нефти, бочку которой ему доставили из Гаскони. В обоих случаях я мало чем мог им помочь, ведь я понятия не имел, как произвести целлулоид, или же как нефть превратить в высокооктановый бензин. Получив достаточный толчок в сфере металлургии и химии, теперь я мог больше внимания уделить группе месье Амбруаза де Лиса. Не люблю хвалиться, но фактом остается то, что совместно мы за пару месяцев сделали для медицины больше, чем всем остальным медикам это удалось за последний десяток столетий. Для начала я ознакомил группу врача с принципами гигиены и с немалыми трудностями убедил их в необходимости мытья рук перед операциями и после них, а так же обеззараживания хирургических инструментов. Из деревянной трубки я сконструировал стетоскоп и убедил турка Идриса изготовить столь элементарных инструментов как шприц и аппаратуру для измерения давления. Еще я навел нашего доктора на идею существования различных групп крови, распознание которых со временем давало возможность первые переливания. Тем временем, обнаружив в библиотеке клюнийского аббатства работу XVI столетия под названием Dispansatorium Valerii Cordii, в которой давалась рецептура получения эфира путем дистилляции в равных пропорциях spiritus vini с серной кислотой, я уговорил француза использовать полученную субстанцию для усыпления пациентов в ходе хирургических вмешательств. Первым оперированным по этому методу был рабочий, которому чугунная отливка размозжила стопу, вторым – молодой мушкетер, уже упомянутый месье Савиньен де Сирано, наш специальный курьер, страдавший от острого воспаления червеобразного отростка. Доктор де Лис, превосходный хирург, считал, что подобная операция ни в коей мере удаться не может, ибо рассечение брюшных оболочек всякий раз должно приводить к воспалению брюшины и смерти пациента. Никто до сих пор не отваживался на проведение подобного рода операций – камни в мочевом пузыре разбивали штифтом, который вводили через мочеточник, а единственным методом хирургического проникновения был анальный, для женщин – посредством родовых путей, более устойчивых к бактериальному заражению. Но когда я глядел на этого многообещающего молодого военного, который был обречен на верную смерть, я принял решение провести рискованную операцию. Юношу перпенесли из лазарета в операционный зал, где с максимальным соблюдением гигиены, после дезинфекции инструментов и брюшной полости и, конечно же, под наркозом, Амбруаз провел пионерскую операцию. Мушкетер хирургическую процедуру пережил, а потом, без длинного периода горячки, стал приходить в себя. И, вне всяких сомнений, благодаря принимаемому порошку, который Грудженс произвел буквально пару дней назад из салициловой кислоты. Этот препарат, без какого-либо почтения к авторским правам концерна "Байер" (впрочем, патент будет заявлен только лишь в 1899 году), я назвал "аспирином". Де Лис, вдохновленный успехом, даже носился с идеей революционной для того времени пластической операции, он собирался уменьшить излишне крупный нос, уродующий интеллигентное лицо молодого человека. Быть может, я бы и согласился на это, но ранее мне попало в руки письмо, адресованное Савиньеном де Сирано матери, проживавшей в местности Бержерак… – Савиньен Сирано де Бержерак?! Клянусь Господом, dottore, вы и не знаете, кого мы спасли! Нет, нет, этого носа я ни в коей мере не позволю коснуться, как раз благодаря этому органу, наш сегодняшний пациент вступит в историю, литературу и драматургию. Я много еще чего мог бы рассказывать доктору де Лису о медицинских приключениях. О производстве вакцины против оспы из пузырька коровьей оспы. Еще о получении, несколько позже и с большими трудностями, вакцины против бешенства (это из научно-популярного мультика я кое-чего помнил про то, как Пастер высушивал костный мозг кролика, зараженного бешенством). Вместе с доктором мы очень радовались при мысли о том дне, когда мы предоставим наши достижения всему человечеству, освобождая его, за триста лет до срока, от боли и страданий. Нам хотелось, чтобы это случилось как можно скорее, но мы прекрасно понимали осмысленность эмбарго, наложенного предусмотрительным кардиналом. Когда я оставался сам – то забегал мыслями на многие годы вперед. Предполагая, что мы каким-то образом справимся с Чужими, я размышлял о новом мире, который должен был родиться. Я представлял себе Объединенную Европу, в которой через пятнадцать лет в Варшаву, вместо шведских завоевателей, въедет локомотив варшавско-мадридской железнодорожной линии. Я мечтал о пароходах, которые появятся в Атлантике (за сто пятьдесят лет до Джеймса Уатта!), а так же о туннеле под проливом Ла-Манш. Возможно ли такое – перебирал я в мыслях – что уже через пару лет на волнах эфира раздастся: "Ici Paris. Граждане, уже через мгновение к вам с рождественским посланием обратится Людовик XIV…". А может, если запущенные мною импульсы будут давать плоды в таком же темпе, Сирано де Бержерак, еще до ухода на пенсию, дождется премьеры собственных пьес по телевидению? Ведь все это возможно! Достижимо! Близко! Но иногда, когда по вечерам я сам оставался в своей спальне, с меня спадал дневной энтузиазм, я всматривался в портрет эрцгерцогини Марии и задумывался над тем, а точно ли мои дары окажутся добродетелью для человечества, не пробудят ли наши изобретения и массовое образование демонов прогресса, de facto худших, чем почтенная отсталость, не ускорят ли они кровавых революций, упадка авторитетов, схождения на нет естественных законов… Меня мучила дилемма, возможен ли прогресс без одновременного морального релятивизма – расцвет разума без отрицания и отказа от Бога. В беседах со своими сотрудниками больше внимания я уделял именно этой проблеме. Увлеченность человеческим интеллектом отделяла лишь шаг от рационалистической гордыни, познание истин природы вызывало всепобеждающую склонность к их абсолютизации, к обобщениям и упрощениям. Тогда я просил у своих интеллектуалов, чтобы они, слишком буквально рассматривая Библию, не противопоставляли ее рассказам достижений науки – чтобы учение об эволюции видов они не использовали для того, чтобы сомневаться в положениях Книги Бытия, а глядя на звезды, не искали Бога за их пределами, что должно было вести к неизбежному утверждению: "Небо пусто" или "Бог умер!" – но чтобы они находили Его в каждом атоме и на уровне квантовых механизмов (хотя и не думаю, что мог бы им толков объяснить, а что такое квант). – Наука не является отрицанием веры, – пояснял я, – но совершенствованием разума; выявление истин, управляющих природой, не должно быть в то же время вызовом, брошенным Предвечному и моральному порядку. Это мы уже проходили. Атланты, о которых я вам упоминал, сами ускорили собственный крах. Они были обречены на него в тот момент, когда презрели естественным правом, когда убрали понятие абсолютной истины в пользу утилитаризма, предпочли гедонизм добродетели, удобство – закону, а проблемы добра и зла растворили в политкорректности, и, наконец, когда довели до воцарения всеобщей цивилизации роскоши для "сытых глупцов", направляемых герметичными умниками посредством общедоступных средств трансляции информации и глобальной экономики. А перед тем, как бы по пути, они еще отравили воды и воздух, уничтожили семью, утратили куда-то обязанности детей по отношению к своим родителям, уважение к авторитетам, всякую иерархию и уважение к жизни путем внедрения неограниченной эвтаназии и абортов. – Мастер, вы рассказываете обо всем этом так совершенно, словно и сами жили в подобном мире, – в какой-то момент заметил ван Гаарлем. – В какой-то степени, я познал ту цивилизацию до самых глубин. – Но как же те гениальные атланты смогли довести до войны, в которой никто не мог выжить? – спрашивали меня справа и слева. – Как раз это они совершили не лично, – рассказывал я. – К этому привели созданные для удобства людей разумные "машины", называемые "кибернетическими невольниками", которым показалось, что, после того, как они избавятся от людей, останутся хозяевами Вселенной. Но не остались. Их поглотил тот же самый конфликт, который они сами и спровоцировали. – Таким образом, – отозвался Мирский, весьма набожный сармат, – можно сказать, что это предыдущее "человечество" уничтожили: во-первых, гордыня, во-вторых, жадность, в-третьих, нечистые помыслы… Я кивнул. Помимо распорядков работ, я внедрил в Тезе еще и обычай ежедневных утренних месс, после которых проповеди поочередно читали молодые ученые, говоря о своих сомнениях, вере, надеждах, любви… Боже, как же все эти ребята напоминали мне меня самого перед тридцатью годами. Они были молоды и благородно нетерпеливы. Уверенные в себе, убежденные, что все возможно. С другой же стороны, как часто они не проявляли сомнений, колебаний и той щепотки консерватизма, который приобретается с годами, когда к бочке меда жизни проходящие годы, покидающие нас друзья, компрометирующие идеалы прибавляют ложку дегтя, приправляющую все болезненным привкусом горечи. Так что, если я находил в себе достаточно сил, чтобы поучать их, если мог узурпировать для себя, помимо фальшивой биографии и присвоенных заслуг, некий титул для моральных советов, то основой для него было сознание, что я сам уже был таким, что переварил в себе, вплоть до отвращения, их увлеченности, восхищения, гордыню, их величие и их малость… И я любил их за это, как можно любить свой собственный давний портрет, собственную "сборную карикатуру" и свою минувшую, безвозвратно утраченную любовь. "Кто смолоду не был социалистом, к старости станет свиньей", – святые слова, хотя я и боюсь дальнейшего развития этого уравнения, ибо что же говорить о тех, которые остаются социалистами, прогрессистами и всяких мастей прогрессистами к старости? Во всяком случае, когда в ходе тех утренних часов собранности приходила моя очередь – я терпеливо пояснял своим гениальным юным приятелям, как объединять мудрость традиции с искрой прогресса, как уважать величие идей, и, вместе с тем, снисходительно относиться к выросшим на них выросшим, как ценить, несмотря на все ее слабости и провинности, Церковь, то часто блуждающее в потемках, зато единственное хранилище Истины, и, наконец, как находить смысл в бессмыслице и не исключать существования Бога только лишь потому, что созданный им мир несовершенен – поскольку, и правда, жизнь в нем ведет постоянный бой со смертью, но только лишь окончательность придает надлежащий смысл нашему неповторимому существованию. Но вот мог ли здесь реализоваться замысел альтернативного развития, опирающегося на гармонии развития и продолжении христианской традиции? Смогло бы человечество, благодаря эксперименту в Мон-Ромейн, избежать прихотей восемнадцатого столетия, миражи века девятнадцатого и паранойю двадцатого столетия? Или же, независимо от добрых намерений, мы были осуждены на все те войны, революции, холокосты, возможные, благодаря тому, что кризис ценностей вытащил наверх имманентное зло, таящееся в человеке, ну а прогресс снабдил его орудиями порабощения и уничтожения себе подобных? Бывало такое, что среди ночи я срывался с постели и сходил сам в подземелья Клюни, где среди могил аббатов и священных реликвий я просил у Господа совета и помощи. И это не было проявлением фальшивой набожности. Даже после моего возвращения к Богу, я не стал ханжой, наоборот, меня раздирали различные сомнения. Все же, где мог я искать поддержки? Я чувствовал, что могу не допустить появления множества несчастий. Но как при этом предотвратить появление новых? Как-то утром сам приор обнаружил меня, озябшего, с разложенными руками, на плите, скрывающей останки блаженных Гуго, Одилона, Майоля и достопочтенного Петра; он поднял меня на ноги и сказал: – Позвольте, маэстро, молиться за вас, вам же следует вернуться домой, поскольку там вас ожидает гость. – Гость, ко мне, это кто-то из Мон-Ромейн? – Ваша сестра… – Похоже, здесь я скорчил очень глупую мину, поскольку понятия не имел о какой-либо сестре Деросси, поскольку приор прибавил тоном оправдания: – Эта дама показала страхам перстень с вашим гербом, поэтому ее и пропустили. Я спустился к воротам, размышляя над тем, что, увидав меня, скажет синьорина Деросси, а там увидел фигуру в плаще, которая сбросила капюшон, и светлые волосы рассыпались по плечам. Лаура! 8. Наши визиты, поступки и операции В первый момент у меня возникло впечатление, будто бы синьорита Катони желает подбежать и броситься мне на шею. К счастью, присутствие отца приора сдержало ее желания, так что она, взяв кончиками пальцев краешек плаща, отдала мне придворный поклон. Я тоже поклонился ей и, пытаясь успокоить разбушевавшееся сердце, сказал, сурово наморщившись: – Ведь синьорите было ясно приказано не покидать Лиона! – Мне пришлось, ответила та, складывая губы подковкой в качестве извинения. – Я обязана была предостеречь вас, маэстро, поскольку… – Тут она настолько значительно глянула на приора, что толстый монах покатился в свои комнаты, словно шар, ударенный концом бильярдного кия. – Он уже знает, где ты… – шепнула девица. – Кто знает? – Fra Якопо. Я вздрогнул, но, поняв, что монастырский двор не является наилучшим местом для доверенной беседы, пригласил Лауру к себе в дом, где Ансельмо, увидав девушку, усмехнулся, словно разрезанная булка с маслом, и, шельмовски подмигнув мне, побежал устроить завтрак для двоих. – Ты видела монаха? Где, в Лионе? – Да. В соборе. Вчера, на утренней мессе. В первый момент я его не узнала, поскольку он не носил белой сутаны; наоборот, выглядел он словно испанский идальго. Но наверняка то был он. Такого лица забыть невозможно. С этим как раз я мог согласиться, и меня напоминавший хищную птицу профиль доминиканца посещал в страшных снах. – Он тебя видел? – спросил я. – К счастью – нет, поскольку я была укрыта за плотной решеткой, за которой привыкли в полумраке молиться монашки. Тем более, что он довольно долго стоял под стеной и там же оставался, даже когда служба закончилась, а все верующие вышли. – Выходит, он кого-то ждал. – Я так тоже подумала. И тоже решила подождать. Мое терпение было вознаграждено. В конце концов, я увидела человека, с которым тот договорился встретиться, то был военный… – Военный? Лаура довольно подробно описала мундир, который носили внешние охранники нашего "карантина". О чем они шептались, девушка не услышала, но заметила, что солдат вручил монаху какие-то бумаги, а взамен получил кошелек. Fra Якопо выглядел весьма обрадованным встречей. – А ты могла бы описать того информатора? – спросил я, думая о возможном составлении портрета по памяти. – В этом нет необходимости, так как я могу его тебе показать. – Где?! – Здесь. Я увидела его на контрольном посту, более того, он лично доставил меня в аббатство. Понятное дело, что я ничего не дала познать по себе. – А как тебя впустили? Ведь у них имеется категорический приказ… – Я же говорила, что меня обучали шпионскому ремеслу. Для меня не составляет особой сложности подделать чей-либо почерк. И нет ничего проще, чем изготовить восковую копию печати или перстня. Говоря это, Лаура вручила мне элегантную записку: Приказываю предоставить всю соответственную помощь сестре моей, Лауре Деросси, в том, дабы она, как можно быстрее, предстала предо мною. А, Деросси А ниже имелась краткая приписка мелким, характерным почерком Джулио: По полномочию Его Преосвященства – согласовано. Мазарини