Письмо подтверждали две сургучные печати. Хватило четверти часа, чтобы Ансельмо осторожненько узнал, что предателя зовут Морисом Ренаром, родом из недалекого Франш Комте. Меня несколько успокоило то, что он не входил в непосредственную охрану Мон-Ромейн и не мог лично видеть наших достижений – но, раз служил здесь много месяцев, наверняка знгал многие тайны и, кто знает, сколько из них утекло в уши шпиона из Розеттины. Странным, однако, было то, что этот Ренар добрался до Лиона. Дело в том, что на охранников, даже на офицеров, распространялся данный Ришелье запрет отлучаться от своего поста и на какие-либо контакты с внешним миром. Приказав моему ассистенту и далее изучать проблему, понятное дело, тактично и деликатно, чтобы не спугнуть предателя, я уселся за завтрак. При этом я ломал себе голову, а что сделать с красивой девицей. Отослать ее в Лион я не мог, поскольку ей стала известна тайна фальшивого карантина, а держать ее в монастыре, тем более, в Мон-Ромейн?… В конце концов, стало мне известно, что почтенная Паскуалина, проживающая в посаде под монастырем, имеет свободную комнатку, чистую и сухую, и как раз там решил разместить Лауру. Одно было точно: ее появление не нарушило предыдущего спокойствия моей души, смешивая общемировые проблемы с мелкими, но сколь же трогающими сердце мужчины делами. – Я ужасно тосковала по тебе, а ты? – спросила Лаура. Я каким-то образом выкрутился, не помню уже как. Понятное дело, что я не мог ей признаться, что видение ее божественного тело приходило ко мне ночами чаще, чем она могла ожидать, что наверняка бы ее утешило. Но я предпочел ей ни о чем не говорить, поскольку наверняка бы обеспокоил ее обеспокоил тем, что испытываемое к ней чувство было, скорее, телесной страстью. Чувства высшего порядка, такие как любовь, тоска, привязанность – я направлял исключительно к собственной супруге, Монике. Так что девицу я оставил под опекой Паскуалины, сам же, вместе с капитаном Фушероном и, естественно, Ансельмо, провел совещание на тему шагов, которые следовало предпринять ради безопасности программы. Мой consigliore считал, что следует схватить Мориса и прижать его так, чтобы тот все выдал; капитан же, наоборот, советовал не пугать, а только осторожно следить и одновременно выяснить, а что fra Якопо поделывает в Лионе, и, если удастся, поймать розеттинского шпика. Что же касается меня, я лично хотел отправиться в Лион и идентифицировать доминиканца. – Прошу прощения, учитель, а вдруг именно таким и был замысел твоих врагов? – сказал Ансельмо. – А вдруг сама светловолосая горлинка и ее рассказы – это всего лишь приманки, чтобы выманить тебя из аббатства? Я не мог отказать данной аргументации в логике. Наши предыдущие опыты с синьоритой Катони показывали, что в одинаковой степени она могла выставить как fra Якопо нам, так и нас ему, кровожадному инквизитору. Тем временем, внутреннее следствие показало, что у Мориса Ренара, хорошего солдата, любимого коллегами и начальством, в лионском хоспициуме, называемом "Ль Отель Дьё", лежала умирающая мать, и в связи с этим комендант поста раз в месяц освобождал его, чтобы тот посетил старушку. Конечно, это не совсем соответствовало уставу, но никому не приходило в голову, чтобы образцовый солдат и добрый сын мог связаться с врагами. Правда, Фушерон узнал, что Ренар страстно играет в триктрак, но игроком был никудышным, из-за чего часто проигрывал, но всегда находил деньги на оплату долгов. Это укрепило нас в подозрениях, тем более, что Ансельмо, помогающий в следствии, нашел нескольких монахов из аббатства, подтверждающих факт, что охранник пару раз расспрашивал у них обо мне, а так же о работах, что велись в Мон-Ромейн. Переждав, чтобы никто ни о чем не догадался, пару дней, Фушерон распространил среди охранников сообщение, будто бы ему необходим доброволец, способный быстро доставить важное и доверенное письмо лионскому епископу, в котором написал, что исследования над вакциной против оспы проходят весьма успешно, ergo прошу прислать мне трех медиков на обучение. Меня не удивило, что первым в качестве почтальона объявился Морис. Фушерон отправил его с самого утра. Я же, еще предыдущей ночью, вместе с Ансельмо и троицей неплохих рубак, воспользовавшись секретным портом, покинули лагерь, решив ожидать изменника на рогатках города. Два других гвардейцев под командованием понятливого пиккардийца по имени Лусон, должны были следовать по следам Ренара, глядя, а не сменит ли тот, случаем, дороги. На время моего отсутствия командование над Мон-Ромейн я передал в руки триумвирата в составе: Фушерона, доктора де Лиса и экстраинтенданта Фаллачи. Охранник-предатель не оказался особо хитроумным и предусмотрительным; он совершенно не ожидал какой-либо слежки за собой, добрался до предместий Лиона перед сумерками, но вместо того, чтобы быстро нести письмо в епископский дворец, он снял себе комнату на постоялом дворе возле рынка, где, пропустив ужин, отправился спать. Долго он не поспал. Прошло где-то с час, как Лусон принес известие, что Морис, выбравшись через окно, спустился по контрфорсу – и это доказывало, что каким-то основам конспирации его все же обучили. Двое наших пошло по его следу. Для визита к матери-старушке пора была неподходящей. Где-то через четверть часа прибежал младший из пары тех солдат, донося, что человек, за которым они следили вошел в один из старых домов неподалеку от рынка и до сих пор торчит там. Пошли и мы осмотреть место позднего рандеву. Ночь была темной, ноябрьской, начался дождь, а городские закоулки были чернее, чем адская пропасть. Мы подошли в самый последний миг. Из указанного дома как раз вышли двое, из которых одним, вне всяких сомнений, был Ренар, а вот кем был второй… На площади перед собором святого Иоанна эти двое разделились. Морис поспешил в сторону епископского дворца, наверняка с целью отдать привратнику мое письмо. А вот его собеседник внимательно огляделся, но, не видя никого, кроме пьяницы, выблевывающего ужин у двери кабака (коронный номер Лусона), энергичным шагом направился к реке. Сердце мое забилось сильнее, когда свет фонаря, висящего у двери какой-то таверны, осветил покрытое оспинами лицо незнакомца. Это и на самом деле был fra Якопо. Я придержал Ансельмо, готового побежать за ним с кинжалом. Мне было интересно, кого еще собрался доминиканец удостоить визитом. Два гвардейца направились за ним на безопасном расстоянии. Я же со своим толстяком отстали на еще большее расстояние. Доминиканец, похоже, и не допускал мысли, что за ним может вестись слежка; а может, он был уверен в полнейшей безнаказанности, поскольку не предпринимал каких-либо средств предосторожности; он даже ни разу не оглянулся. Монах перешел по мосту, плотно застроенному лавками, и очутился в квартале, размещенном в развилке Роны и Соны, названном Центральным Городом. Вопреки названию, здесь преобладала более свободная застройка, хватало садов и недавно возведенных дворцов. Очутившись перед одним, особенно богатым зданием, чьи окна первого этажа горели сиянием сотен свечей, а звуки музыки и радостный смех свидетельствовали о том, что там пирует некая очень веселая компания, монах остановился. Мне казалось, что он войдет вовнутрь, но нет, Якопо обошел центральные ворота и свернул в улочку, ведущую к дворцовым кухням и конюшням. Дойдя до небольшой двери, он постучал в нее: раз, потом другой. Его незамедлительно впустили, как впускают обитателя дома, без каких-либо объяснений; а уже вскоре мы заметили огонек, продвигающийся вверх по лестничной клетке. Вскоре после того осветились до сих пор темные окна второго этажа. – Многое я дал бы за то, чтобы узнать, с кем там наш птенчик ведет переговоры, – сказал Ансельмо. – Давай сами узнаем это, – указал я на высокую, хотя и сильно погрызенную временем стену монастыря на другой стороне улицы. – Заодно выясним, что и как много можно увидеть с помощью перспективы синьора ван Хаарлема. Наверх вскарабкались я с Лусоном. Ансельмо остался внизу, убедив нас в том, что, сторожа на уровне улицы, он лучше увидит, не происходит ли тут что-нибудь нехорошее. Я поднял подзорную трубу, направив ее к освещенному окну. Я не ошибался, подозревая, что узнаю очередное звено заговора. Fra Якопо, ведя себя довольно униженно, явно давал отчет молодому, даже весьма молодому моднику. Я не знаток мужской красоты, но если бы мне пришлось писать юношу Антиноя, от которого потерял голову сам император Адриан, то виденный мною молодой человек был бы замечательной моделью. Кожа у него была бледной, волосы темными, а глаза – черными, словно два угля. Кружевной воротник ниспадал на широкую, но не чрезмерно обширную грудь. Помимо того, юноша отличался привлекательной фигурой, движения его в любой мелочи были крайне аристократичными. Что это за черт? Итальянский князь, наследник какого-то из европейских престолов, сейчас путешествующий инкогнито? Встреча длилась недолго – в какой-то момент юноша щелкнул пальцами, и в комнату вбежали две девицы: юные, пухлые и совершенно голые. Доминиканцу это не понравилось. Он сердито махнул рукой и покинул помещение; девицы же прилипли к молодому человеку и попытались его раздевать, чему тот, похоже, нисколько не сопротивлялся. – Кто же это такой? – я подал подзорную трубу Лусону. – Бляди! И высокого пошиба, – сержант тихо свистнул в щербину между передними зубами. – Я спрашиваю про молодого господинчика… – Я его не знаю. Хотя… Господи, а ведь это может быть и он! – Кто? – "Господин Главный". – Это кто же такой? – повторил я. – Так его называют при дворе. Великий конюший, Анри д'Эффиа, маркиз де Сен-Мар. Черт подери, подумал я. То есть мы имеем дело с более крупным заговором, чем можно было ожидать. Ипполито Розеттинский, Габсбурги, а теперь еще и юный фаворит Его Величества… Кем был Сен-Мар, я, более-менее, знал еще из книг, прочитанных в юности; мне был известен роман Поля Феваля и "Марион Делорм" Виктора Гюго. Из сплетен, которые привозил из Парижа молодой Бержерак, следовало, что это сам Ришелье подтолкнул красавчика-денди, кстати говоря, сироту от ближайшего приятеля кардинала, маршала д'Эффиа, в объятия Людовика XIII, думая, что таким образом отвернет внимание Его Королевского Величества от других фаворитов, и что он будет свое ухо и глаз в королевской спальне (о других органах из приличия вспоминать не станем!). Но весьма скоро он горько пожалел о своей задумке. Сен-Мар не собирался играть только лишь роль королевской игрушки, и уж тем более – кардинальского шпиона. Этот же модник, обожающий шелка, кружева, жемчуг и благовония, любитель хорошей литературы, коллекционер произведений искусства (как раз это должно было сближать его с кардиналом и Мазарини) был особой со столь же громадными амбициями, как и его предыдущий протектор. Эти амбиции не ограничивались только лишь накоплением в замке Шилли или парижской резиденции де Клев, расположенной рядом с Лувром, ковров, гобеленов, картин и ценного фарфора. Douce Анри любил жизнь больше жизни. И как только король оправлялся спать, он срывался в город и там в объятиях любовниц компенсировал придворную барщину. Но встреча с fra Якопо доказывала, что, помимо мимолетных наслаждений, он интересовался политикой, причем, в степени, как минимум, рискованной. * * * Доминиканец возвратился к себе на квартиру, еще кипя гневом от аморального предложения Сен-Мара. Можно было легко представить себе мысли, рвущие монаха. Да как этот щенок смел предлагать ему забавы с публичными девками? Неужто ему не ведомо, что единственной любовью брата Иакова была власть? Несмотря на возмущение, входя в комнату, доминиканец тут же почувствовал, что его кто-то посетил. Запалив свечу, он увидел разбросанные книги, открытые сундуки. Он уже хотел было завернуть к лестнице, но почувствовал на груди прикосновение рапиры Лусона. Тогда он попытался крикнуть, но голос застрял в горле. – Мы снова встречаемся, отче, – сказал я, выходя из тени. – Нам много есть чего сказать… Тот не ответил, впрочем, времени у него было мало. Ансельмо прижал к его лицу тампон, напитанный эфиром, после чего, уже бесчувственного, всунул в мешок. Не прошло и часа, а мы уже находились на обратной дороге в Клюни: шестеро всадников и запасной конь, везущий бесчувственную фигуру в конопляной упаковке. * * * – Я так и знал, что ты подписал договор с дьяволом, – заявил доминиканец, когда уже пришел в себя. – Но не радуйся, иль Кане, гнев господень близок, а за покушение на меня, розеттинского дипломата и исповедника Его Императорского Величества, ты понесешь заслуженную кару. – На вашем месте, отче, я не угрожал бы карой, скорее, искал оправдания своим поступкам. – Понятия не имею, в чем ты меня обвиняешь, – ответил тот. – Ведь даже для личной мести у тебя нет никакого повода, ибо по милости эрцгерцога мы передали тебя, живого и здорового, в руки папского легата. – Во всем мире шпионаж считается наиболее подлым занятием. – Какой еще шпионаж? – возмущенно фыркнул монах. – Я дипломат. И где доказательства для столь позорных обвинений? – Ты хочешь доказательств, держи! – Тут по моему знаку Ансельмо столкнул со ступеней стонущего Ренара. Гвардеец, которого слегка только прижали, тут же выдал все на тему рапортов, которые вот уже три месяца сдавал доминиканцу. Монах побледнел, я же продолжил свою речь: – Как видишь, поп, запирательство и отрицание ничего тебе не даст, я все знаю о твоем подлом задании, знаю и то, что, помимо слежки за моими действиями, ты сколачиваешь интригу, направленную против Его Высокопреосвященства в самой Франции. – Я ничего не скажу, – глухо произнес тот. – Ваша милость, дайте его мне, – предложил мой consigliore. – Я с охотой позабавлюсь с братцем теми же методами, которых сам он не щадил своим жертвам. И, ручаюсь, он еще станет скулить, выпрашивая скорой казни как особой милости. Нет, позволить устраивать пытки я не мог, лишь выслал Лусона с зашифрованным письмом к кардиналу (Савиньен все еще приходил в себя после операции). В том же письме я спрашивал, возможно ли прибытие Его Высокопреосвященства в день Нового Года в Мон-Ромейн, лучше всего, вместе с королем, поскольку мы хотели продемонстрировать им наши достижения и получить решение о быстром переходе к фазе их распространения. * * * Зима того года пришла со снегами и морозами. Виноградники замерзли, а толстый саван белизны окутал наши холмы так, что для сообщения между аббатством и лагерем пришлось пользоваться санями. Не без причины семнадцатое столетие называли самым морозным веком во втором тысячелетии. Трудности с коммуникацией нам компенсировал телеграф, проложенный между самыми существенными объектами, а вскоре мы планировали установить и телефон. Как бы на полях великой баталии за научно-технический прогресс, свою мелкую позиционную войну вела и Лаура. Раскрытие роли fra Якопо в значительной степени восстановило мое доверие к ней, а ежедневные встречи, совместные обеды и ужины создали опасный для каждого одинокого мужчины семейный климат, которого мне, что ни говори, так не хватало. Что же, каждый человек нуждается в нежности и заботе, ему сложно отталкивать протянутую руку… Тем более, что столь прелестную и чувственную. Мы встречались часто; Ансельмо с большой радостью положился на красивую добровольную помощницу в делах моего гардероба или постели. Лаура, соединяя обязанности горничной и доверенной особы, всегда следила за тем, чтобы я вышел в холодную погоду без шапки, ухаживала за мной, когда я подхватил простуду, и следила за тем, чтобы я не засиживался за работой до ночи. Когда же я целовал ее в лоб в качестве спокойной ночи, прежде чем Ансельмо отводил ее на квартиру, глаза ее немо выражали желание остаться. Тем не менее, я, чувствуя на себе взгляд других глаз – эрцгерцогини с портрета, упрямо не давал на это разрешения. Только девушка так легко не сдавалась. Не знаю, то ли за это отвечало редкое хитроумие, приказывающее особенно умным женщинам притворяться гораздо более глупыми, либо ее и вправду не сильно интересовали мои опыты. Ансельмо, понятное дело, рассказал ей про Серебристых и про угрозу, которые они несли европейской цивилизации, только Лаура принимала эти сообщения, скорее, с умеренной заинтересованностью, чес с тревогой, словно бы это все превышало границы ее воображения. И как раз это desinteressement в моих глазах тоже свидетельствовало в ее пользу. После многих часов диспутов, спекуляций и опытов, любил я сесть в покое и слушать, как она мелодичным голосом читает мне сонеты Петрарки, рассказы Рабле или же эпосы Тассо. Ибо в этих литературных писаниях имелось удивительное спокойствие, некая чрезвычайная гармония крупных и малых дел, которую так трудно было найти в поспешной, гибридной культуре двадцать первого века, в эпохе, в которой безмозглые иллюстрированные издания вытеснили литературно-политические и научно-популярные периодические издания, ну а экран телевизора, вместо того, чтобы стать алтарем, притягивающим к мудрости и возвышенности, чаще походил на мусорную свалку, ибо контакт с ним всякий раз оставлял (по крайней степени, у меня) впечатление всеохватной мелочности и пустоты, печали по безвозвратно утраченному времени. * * * День святой Варвары должен был оказаться поворотной датой в жизни всех нас. Поначалу, где-то около полудня, я поскользнулся на обледеневших ступенях, ведущих с крыши. Дело совершенно банальное, я засмотрелся на нарядных свиристелей, что присели на украшенной сосульками горгулье. Боль в вывихнутой руке была весьма докучливой, даже тогда, когда Лаура с Ансельмо наложили на нее гипс. Пришлось мне отложить предполагаемую экспедицию в Мон-Ромейн, выслал в качестве заместителя с кучей замечаний и распоряжений своего "ассистента" (и тот охотно взялся за выполнение этого задания), сам же остался дома в надежде, что до Нового Года и Дня Презентации левая рука будет действовать исправно. К вечеру поднялся ветер, который сменил падающий мелкий снег в самую настоящую метель, что Паскуалина комментировала по-своему: – Это конец света, явно близится конец света! Лаура не разделяла этих опасений, до ужина она читала мне различные фривольности Аретино и Боккаччо, а потом, отослав Паскуалину, предложила мне принять ванну. В обычных случаях, обязанности банщика исполнял Ансельмо, но тот все никак не возвращался, и даже прислал краткую телеграмму, что появится только утром, поскольку синьор Грудженс должен проводить необычный фотографический эксперимент с использованием магния. На какой-то миг обычная бдительность меня покинула и, вместо того, чтобы вызвать Паскуалину, в присутствии Лауры я погрузился в бочке с очень горячей водой, которая вытягивала из организма всяческую усталость и боль. Не успел я оглянуться, как она скользнула ко мне. – Что ты творишь, Лаура? – Прислуживаю тебе, господин мой, как только могу. – Г-голая? – Таким образом я предохраняю дорогое нижнее белье от промокания. Человек существо слабое, в особенности, когда обездвиженная рука делала невозможной оборону. А впрочем, желал ли я обороняться? Черта с два, не стану я принимать поз мольеровского ханжи Тартюфа. Поцелуи и ласки синьориты Катони раскалили меня добела. Все более смелые наши безумия свалили бочку. Мы не слишком обращали внимания на текущую воду, девушка потащила меня к охапкам мягких шкур, которые, по странному стечению обстоятельств, очутились в углу мастерской, и там… С седьмого неба плотских наслаждений на землю меня спустил звонок колокольчика и стук телеграфного аппарата. Точка, тире, точка, точка…