Немалую заслугу во всем этом имел святейший Раймонд Пристль, а еще покушение на мою жизнь, после которого – потеряв сознание – целый месяц с лишним я жил, отождествляя себя с собственным барочным героем. Наверняка то был бы материал для многочисленных диссертаций психиатров, но, верьте мне, в глубинах своего сознания все это время я чувствовал себя Альфредо Деросси – художником и предшественником Века Просвещения, который, блуждая по Розеттине, давней и современной, сопоставлял собственные мечтания с их последствиями. К тождеству Альдо Гурбиани я возвратился коренным образом измененный. Тот недолгий период жизни, который был мне предписан, я собирался посвятить трудам по фиксации нового видения средств массовой информации, благотворительности и семье. Ибо этого времени у меня осталось катастрофически мало; опухоль, несомненный соавтор моих пространственно-временных миражей, разрасталась, у меня уже начались сложности с речьью, с хождением… Вообще-то мне удалось дождаться рождения маленького Фреддино, но я чувствовал, что поначалу сам утрачу способность говорить, прежде чем услышу воркование своего сынка. Небольшое утешение приносила молитва и отчаянные действия Моники, выискивающей различных чудотворцев: русских, филиппинцев, аборигенов, которые могли только лишь доить деньги, пробуждать надежды, но вот с новообразованием справиться они не могли. По вечерам, с террасы, на которую Моника выкатывала мою коляску, я мог глядеть на Розеттину, следить за стаями птиц, стремящихся к югу, и подсчитывать недели, дни, часы… Но в один прекрасный день доктор Рендон привез из самой Калифорнии Фрэнка Мейсона, профессора Фрэнка Л. Мейсона, человечка с совершенно неприметной внешностью – он был худым, малорослым, чрезвычайно нервный – но, вроде бы, обладал умом гиганта. – Как я понимаю, что вы осознаете, что традиционное лечение не в состоянии притормозить развитие болезни? – начал он. Я кивнул. – Мой коллектив в настоящее время работает над новыми методиками борьбы с неоперабельными новообразованиями мозга. Метод не прошел еще официальной аттестации, и до сих пор мы применяли его, в основном, на животных… – предупреждал он. – Мне нечего уже терять, так что я соглашаюсь с ролью подопытного кролика, – импульсивно заявил я. – В чем же этот метод заключается? – Попробую изложить как можно доступнее… – начал он. И изложил. К сожалению, из всей его лекции я мало чего понял. Он что-то говорил про экраны, которые, после ввода их вовнутрь черепа, должны были приостановить рост опухоли, о кибернетических микромодулях, действующих словно армия уборщиков, которые проникают в пораженные раком ткани. Их роль заключалась в "маркировке" больных клеток и повреждении их генетического кода таким образом, чтобы тот переставал обманывать лейкоциты крови, до сих пор не способные отличать "свои" клетки от вражеских. В ситуации, когда раковые клетки будут опознаны как чужие тела, организм должен справиться с ними уже сам. В популяции кроликов, на тридцать восемь процентов случаев мы добились поддержания константного состояния, а в двадцати трех – даже полной ремиссии… – хвалился Мейсон. – Тогда беритесь за дело! – с энтузиазмом воскликнул я (Это если можно представить себе энтузиазм у человека, который уже заговаривается, ходит под себя и не отличает вкуса ванильного мороженого от селедки в масле). Доктор Мейсон показался обескураженным чрезмерным энтузиазмом пациента. – Проблема заключается в том, что, хотя нам и известны физические эффекты терапии… вы, возможно, возвратите чувствительность в конечностях, исправится ощущение вкуса и речь… но мы не знаем, что будет с личностью. Некоторые крысы после операции переставали узнавать одна другую, утрачивали стадный инстинкт. Они забывали выученную ранее дорогу через лабиринт. Так что может случиться, что у вас возникнут переходные проблемы с собственной тождественностью. – Я понимаю, доктор, но разве у меня имеется какой-либо выбор? * * * Мир состоит из трусов и идиотов. Так называемые отважные люди представляют подгруппу тех последних. Чтобы совершать поступки, по-настоящему не зная тревоги, нужно быть безумцем, лишенным воображения кретином, которому вдолбили в башку какую-то сумасшедшую идею, дали мундир, дубину или меч. Или же ему не дали лучшего выбора. Как в моем случае. С головой, выбритой на манер древнеегипетского жреца, я ехал в операционный блок розеттинской клиники, предоставившей свои помещения и самые лучшие кадры Мейсону и его команде. Меня сопровождал приличных размеров эскорт или, точнее, траурный кортеж, который, правда, уменьшался по мере моего перемещения. Первыми отвалились журналисты, сверкающие фотовспышками. Фоторепортаж "Последний путь Альдо Гурбиани", вне всякого сомнения, станет украшением дневных газет, наравне с сообщениями об аварии на атомной электростанции над Лаго Ванина. Потом я попрощался со священником Эрнесталем Вайссом, что был старшиной розеттинской общины крестосиних и молился со мной за успешный результат операции, затем пришла очередь моей жены Моники. Еще мгновение я видел ее поднятую руку на фоне окна, за которым кипело итальянское лето. Под самый конец откололся даже доктор Рендон, до последнего державший меня за руку, я зе въехал в хирургическое царство, арендованное Фрэнку Л. Мейсону. Оперировать меня должны были "живьем", только лишь под местной анестезией; меня ожидали надрез кожи и распиливание черепа. Перспектива полного сознания во время операции меня как-то не бодрила, другое дело – две недели приема различных лекарств отупили меня до такой степени, что я уже не мог бы перечислить всех фараонов из списка Менефона или даже марок десяти наиболее любимых напитков из собственного бара. Черт подери, а когда я в последний раз смешивал себе выпивку? Ну а боялся я так, что поджилки тряслись. Вообще-то, отец Вайсс готов был дать мне письменное подтверждение того, что если бы что-то не вышло, то на другой стороне меня с открытыми объятиями ожидает Раймонд Пристль, чтобы завести меня к Шефу Шефов через VIP-вход, только это представляло собой иллюзорное утешение. Потому-то, словно осужденный на смерть перед лицом расстрельного взвода я охотно согласился с тем, что мне закрыли глаза повязкой, поскольку не желал видеть отряда хирургов, анестезиологов и медсестер, только и ожидавших призыва: "Avanti!", чтобы со всем своим вооружением наброситься на мою бедную голову. Не стану мучить вас описанием впечатлений, которые дарят сверление черепа или команд типа: "Скальпель, трепан, поосторожнее с левой оболочкой, электрод, осторожно…!". Впрочем, вскоре в гармоничном проведении церемонии что-то нарушилось, я почувствовал что-то вроде холода, проникшего через все тело, и будто пассажир скоростного лифта начал падать с головокружительной скоростью (ну совершенно как Деросси в Колодце Проклятых!). Меня нагоняли нервные окрики Мейсона: "Пять миллиграммов! Господи, да поскорее же! Сестра, кислород!". Вот только, если бы не падение, я не испытывал ничего мне лично докучающего, этажи мелькали словно года, месяцы, вечерние и утренние часы. После чего я услышал фальцет анестезиолога: "Господи, мы его теряем!". После чего меня окутала полнейшая чернота. Кто-то выключил свет. Я читал многие сообщения, записываемые специалистами по "жизни после жизни". Когда, буквально через секунду, я пришел в себя (во всяком случае, мне казалось, будто бы прошла только секунда) – все с подобными описаниями совпадало: заполненный густым и липким туманом коридор и мелкая светящаяся точка передо мной. И тишина! Я чутко разглядывался в поисках каких-нибудь духов, покойных приятелей или врагов, которые должны были бы меня ожидать и служить проводниками в дальнейшем путешествии к реке забытья. Напрасные ожидания! Быть может, мой визит застал мир иной врасплох? Я сделал шаг, пошатнувшись, затем второй, уже более твердый, туман сгустился до такой степени, что превратился в жидкость, а точнее – смрадной жижей, так что я даже начал сомневаться в ценности пропуска в рай, выставленного мне добрым священником. Если так выглядел задний вход в рай, то сам Эдем мог, в большей степени, оказаться страной Третьего Мира. Но я чувствовал, что вступил на однонаправленную дорогу, и что отступления нет. С каждым шагом почва в туннеле делалась более раскисшей, а вот освещение усиливалось и становилось ярче, так что пришлось прищурить глаза. И тут же меня окутала лавина звуков и запахов. Меня окружило жужжание золотистых шмелей и медоносных пчел, треск цикад, шкршание стрекоз. Эти впечатления еще более подкрепило благоухание цветов, росистых трав и листьев. Выходит – все же Эдем! И наконец, когда глаза уже привыкли к сиянию, я открыл, что нахожусь в сказочном саду под синим небом. Опадающие за мной ветви, словно театральный занавес, закрыли выход из подземного коридора, а сразу напротив, среди кустов, деревьев и цветов бежала тропинка… И тут же среди этих зарослей я увидел ангела с радужными крыльями, повернутого ко мне профилем. У ангела были буйные волосы темно-каштанового цвета (интересно, а ведь возможности существования ангела-шатена никакие священные книги не оспаривают), и казалось, он над чем-то очень сильно задумался, потому что его прелестные черты были напряжены, кровь прилила ему к щекам, и он издавал отзвуки, свидетельствующие о нечеловеческом усилии. Я подошел поближе, чтобы поклониться этому херувиму. И тут же райскую действительность разодрал настолько ужасный пердеж, что наверняка бы сорвал у меня с головы шляпу, если бы та, естественно, на ней была. Очарование лопнуло. Предполагаемым ангелом оказалась дородная и грудастая селянка, забросившая себе на спину цветастую юбку и, присев, предавалась банальному действу дефекации. Я тихонечко отступил, следя внимательно, чтобы ни во что не вступить, и пошел по тропке в противоположном направлении, весьма изумившись запутанной структуре этого вот сна – не сна. Ибо, по сравнению с трансцендентным потусторонним миром, деревенский пейзаж уж слишком напомнил мне суконный реализм. Так я отошел на пару сотен метров, пока передо мной не открылся обширный вид на очень даже знакомое поселение – с остроконечным шпилем церкви, обломанной аркой акведука и поднимающимися над домами дымами. Я остолбенел. И так бы и торчал наверняка, словно засохший древесный ствол, вплоть до того, что порос бы мхом с северной стороны, если бы среди кипарисов не появился бы худой и рябой мужичок, несущий на плече косу, и который, увидав меня, снял шапку, поклонился и сказал: – Слава Иисусу Христу и Деве Марии, signore Деросси. Тут я впервые поглядел на себя: куда-то пропала больничная простынка, которым я должен был прикрываться. Сейчас на мне были добрые, темные штаны до колен, белая сорочка, элегантные башмаки – словом, я выглядел будто Альфредо Деросси за мгновение до того, как его бросили в Колодец Проклятых. Впечатление déjà vu еще более усилилось, когда возле акведука я увидал знакомые развалины, окружающие пруд русалок. Монтана Росса! Короче, я очутился в селении Монтана Росса под Розеттиной. Вновь в качестве Альфредо Деросси иль Кане. А самое главное, все указывало на то, что здесь все так же продолжается XVII век. * * * Уверенный в том, что я переживаю оптическую иллюзию, галлюцинации после сильного стресса, в конце концов, возможного у исключительного автора данной реальности, я начал щипать себя, моргать, пытаясь довести себя до как можно более скорого пробуждения. Но ишь вспотел. Тогда я попробовал другой метод – раз уж я был творцом данной фикции, я потребовал от собственного воображения, чтобы на тракте появился курьер имперской почты, усатый тип с мешком на маленькой лошадке. Только никто не появился. Хотя бы какой-нибудь желторотик на осле! Другие подобные желания, выражаемые во все более категоричной форме с прибавлением крепких ругательств ХХ века, тоже остались неисполненными. В конце концов, мне захотелось есть и пить. Жажду я утолил в ручейке. Ну да, был и ручеек. Именно там, где я его описал. Он даже образовывал небольшой такой разливчик, окруженный камышами. Прежде чем глотнуть водички, я поглядел на себя в этом естественном зеркале. Блин горелый! Вместо древнеегипетской черепушки Гурбиани я видел черные, с проблесками седины кудри, усы – по идее задиристые, сейчас уже слегка повисшие, бородка, похожая на утиную попку; именно такую тюремный цирюльник мне подравнял, когда готовил к казни (сегодня, вне всякого сомнения, если бы еще устраивались публичные казни, визажистка, заботясь о моем image, обязательно сделала бы мне make up). Тогда я решил попытаться провести другой эксперимент и демаскировать всю эту иллюзию. В своих выдумках про Розеттину я никогда не описывал другой стороны ручья; то есть, ниже разлива имелась и водяная мельница, и часовня святой Чечилии, но вот что про все, что было выше по течению? Я понятия не имел, что там может находиться. Наверняка же ничего! В общем, я перешел ручей и вышел на тракт. Судя по погоде и растительности должна была стоять самая средина лета. Сразу же за поворотом дороги я увидел обширную усадьбу, солидно возведенную из серого травертина, с небольшим кирпичным донжоном, более характерным для региона Болоньи, чем Розеттины. Усадьба богатая, многолюдная, потому что очень быстро меня окружила стая собак, куча детей, слуг и служанок, ведя к своему хозяину, который в саду, в тени аркады рядом с impluvium (бассейн в римском доме для сбора дождевой воды – лат.) переживал сиесту. Увидав меня, он подскочил с энергией, которой позволяла ему полнота, обнял, словно самого лучшего своего приятеля, облобызал и прижал к животу, отличавшемуся воистину везувианской выпуклостью. Неужто я знал его? – Вина, вина моему другу! – требовал мой гостеприимный тип, одновременно призывая самых различных Петронелл, Летиций и Лаур. Как оказалось: жену и двух дочек, обаятельных, модно одетых, так глазками стреляющих, что у человека не одна мышца дрожала. Здесь, понятное дело, я имею в виду мышцы шеи, управляющие кадыком. Когда же он меня наобнимал, всем представил и напоил, наконец-то позволил себе издать переполненный изумлением возглас: – А говорили, Иль Кане, что тебя уже нет в живых! – Чего только люди не говорят, – ответил я уклончиво, все время перебирая про себя, кем мог быть мой столь хорошо питающийся хозяин. – Святая правда, уже с амвонов обещали нам комету, которая весь людской род испепелит, если грешники в истинную веру не обратятся. Комета, фьюуу… пролетела, мир стоит, а люди грешат, как и всегда. – Говоря это, и тут же приказав женщинам надзирать над приготовлением угощения, толстяк провел меня в прохладную тень дома. – Давно ты здесь не был, мой милый приятель, я же свою скромную галерею за эту пару лет весьма даже увеличил. Сейчас покажу тебе ее, пока нам на стол накрывают. И сразу же случилась небольшой конфуз. В самом центре стены, завешенной холстами самой различной работы, висела картина, слишком малая, чтобы заслонить прямоугольник более светлой штукатурки. – Асканио! – рявкнул мой cicerone своему мажордому. – А где картина благородного синьора Деросси? – За шкафом, – простодушно ответил этот олух, – но я уже вытаскиваю. – Мы тут пережили ужасный страх, когда разнеслась весть, будто вы в немилости, будто вас за решетку бросили, – объяснялся хозяин. – Герцогские чиновники начали выслеживать твои произведения. Асканио, правда, накалякал на холсте, что вроде бы его Джорджоне pinxit, но я, опасаясь утратить шедевр, предпочел спрятать его в безопасном месте. А ты, ротозей, тряпкой паутину сотри! И живо! Картина изображала нашего хозяина, на десять лет младшего, с гордой миной, в испанском костюме среди голых муз, лицо которым одолжила донна Петронелла, тела же должны были быть родом из красивейших воспоминаний автора. И это написал я? Просто не верится! В любом случае, божественному Джорджоне нужно было бы прожить на полвека дольше, чтобы написать воина в таком вот костюме. – Еще у меня имеется один из твоих первых рисунков, карандашом по картону, когда, еще мальчишкой, ты нарисовал моего счастливого братца, – продолжал хвастаться коллекционер, копаясь в объемистом секретере. – Вот он! Мне хватило одного взгляда. Сципио? Ну да, Сципио! Мой единственный товарищ непристойных мальчишеских забав, трагически погибший после падения из окна Высокого Дома в Мавританском Закоулке. Вот только в моем рассказе у Сципио не было никакого брата, а только пять сестер. Мне еще удалось увидеть дарственную надпись: "Дорогому Катону". Во! По крайней мере я узнал, что хозяина зовут Катоном. Что же касается остального… Porca madonna, ну почему я не придумал Сципиону какую-нибудь фамилию! Тут я с изумлением подумал, что ругаюсь совершенно в духе эпохи; более того, могу сказать, что с момента, когда провалился в эти времена, выражаться мне хотелось только в стиле, обязательном в данные времена. Мало того, в своем дневнике, который писал на ходу, я без особой причины вставлял латинские обороты, давным-давно устаревшие выражения и массу слов, которых Альдо Гурбиани никак знать не мог (А может когда-то и знал, но забыл). Желая хоть как-то упорядочить нарастающий в голове сумбур, я попросил Катона про возможность выкупаться, поскольку с дороги я прибыл грязным и усталым. Он заявил, что сейчас же все устроит и – лукаво подмигнув – спросил: – Ты кого предпочитаешь: банных мальчиков или банщиц? В соответствии со своим desideratum (здесь, пожеланием – лат.) я получил пригожую и грудастую деваху, как оказалось, того самого ангела-шатена из розового сада, готовую удовлетворить все мои желания. Тем не менее, когда я вспомнил лицо Моники и представил себе ее, не спящую в госпитальном асептическом коридоре, всяческое вожделение во мне опало, словно сгоревший фитиль. Наша пирушка прошла в милой, хотя и не лишенной некоей искусственности, атмосфере. Блюда, пускай даже изысканно и красиво поданные, были мне не слишком-то и по вкусу, ну а вид жаворонков в сметане просто неприятно поразил. Катон много болтал, просто сыпал различными поучениями, сторонясь, правда – словно черт ладана – актуальной политики. Не спрашивал он прямо и о моих недавних перипетиях, хотя наверняка его пожирало любопытство: откуда же это я взялся. С момента моей казни, случившейся весной, должно было пройти, как минимум, пара-тройка месяцев. Так что сложно было не поломать голову над тем, а где это я все это время пропадал, как мог прибыть сюда без лошади, повозки, без дорожного мешка и даже кошелька. Но он ограничился лишь тем, что спросил о моих художественных намерениях. – В путь собираюсь, – ответил я без каких-либо обязательств. Катон принял эти слова с явным облегчением. – Поначалу отправлюсь в Рим, а там… – В Новый Свет, быть может? – спросила слегка косоглазая Летиция, не знаю почему, со смешком.