– Может и в Новый Свет. – Рассказывают, там ужасные чудовища проживают, а люди так совсем голыми ходят, – допытывалась, покраснев словно вишня, Лаура, более красивая, чем сестра (эх, да был бы я давним Гурбиани, так обеих поместили бы на разворотец в "Минеттио", а потом отправили бы на моей яхте в сторону Сейшел – это как пить дать). Успокаивая любопытство синьорин, я кое-что рассказал о путешествиях и приключениях Деросси, которые сам придумал в молодости на основании мемуаров Челлини или романов Дюма. Так что рассказывал о поединках и изобретениях, с знаменитым "железным псом", от которого взялось мое прозвище, во главе. Слушатели были увлечены и, похоже, возбуждены. – Весьма необычная жизнь, – сказала тут же донна Петронелла. – Но, тем не менее, а вот скажите, мастер, почему вы так и не завязали брачных уз? – А может женщинами и не увлекается, – двузначно захихикал Катон. – А может он уж слишком любит всех, чтобы решиться взять себе только одну, – парировал я его укол своим. – Хотите верьте, хотите нет, но скажу вам, что в этом плане у Альфредо Деросси счастья не было (о счастье Гурбиани я предпочел умолчать). – И неужто ваша милость так и не повстречал одну-единственную? – спросила Лаура, направив на меня свои синие, то ли сонные, то ли мечтательные, глазища. – Однажды встретил. – И что же с этой счастливой избранницей…? – Ее уже нет в живых. Повисла тишина, слуги воспользовались моментом, чтобы поменять столовую посуду и внести сладкое. Я же на мгновение ощутил словно бы касание духа. Я почувствовал мимолетное присутствие Марии. Моей Марии, эрцгерцогини Розеттины. К сожалению, это впечатление тут же исчезло, оставляя после себя привкус любви, за которую и она, и Деросси заплатили жизнями. По крайней мере, на страницах моего рассказа. Вместе с вечерней прохладой настроение делалось все свободнее. Асканио играл на лютне, донна Петронелла начала петь. И вполне даже ничего (быть может, в связи с размерами резонирующего корпуса). Ей вторил супруг, к сожалению, гораздо хуже. В беседе я участвовал довольно-таки поверхностно, углубившись, скорее, в собственные мысли, чем в светской болтовне, хотя ножка сидящей vis-à-vis меня Лауры, не такой уже и робкой, как следовало бы думать, принимая во внимание ее возраст, отбросив туфельку, поначалу просто толкала меня в ступни, затем в колени, затем пристроилась между бедрами и начала дразниться, играясь, словно кот птичкой с перебитым крылом. Быть может и мой птенчик, несмотря ни на что, рванул бы в полет, в конце концов, я всего лишь человек, но хозяин, похоже, должен был заметить блаженство, рисующееся на лице младшей дочки, поскольку отправил ее спать с супругой и сестрой, мне же назначил комнату для гостей на втором этаже. – Можно было бы еще долго разговаривать, – сказал он, – только вот маракую, что вы сильно уставши, а завтра день тоже будет. Я, не медля, согласился. Все время питал я надежду, что после прихода сна я тут же возвращусь в свое время, к Монике, к Фреддино. Глупо я поступил: нужно было, скорее, попросить одолжить коня, какие-то деньги и бежать что было сил. – Так могу ли я надеяться, – спросила Лаура, уходя, накручивая на пальчик свои золотистые локоны, – что завтра мастер найдет минутку, чтобы осмотреть мои неумелые рисунки и дать мне урок. – С наслаждением так и сделаю, – ответил я, прибавив про себя: "Если только сумею". Ведь Гурбиани, если говорить о художественных способностях, мог бы нарисовать, самое большее, Дональда Дака. – Спать, спать, спать! – подгоняла всех донна Петронелла. Я выполнил ее приказ. Тем не менее, несмотря на громадную усталость, спал я недолго, а проснувшись от неспокойного и кошмарного сна, я не обнаружил возле себя выключателя лампы, мобильного телефона или же кнопки вызова медсестры. Неужто следовало еще ожидать визита Лауры? – Нет, Альдо, нельзя, ни в коем случае ты не станешь венчать себя такими лаврами, – шепнул я сам себе. Но тут двери с обоих концов комнаты неожиданно распахнулись, и появившиеся в них фигуры ни в коем случае не походили на симпатичных девиц-подростков. Обнаженные рапиры, пистолеты, горящие факела. – От имени светлейшего эрцгерцога Ипполито, вы арестованы, – объявил предводитель вооруженных убийц. Когда меня выводили к крытому экипажу, я нигде не увидал ни Катона, ни Петронеллы. Одна лишь Лаура, удерживаемая солдафонами в прихожей, жалко плакала, протягивая ко мне свои тонкие, словно побеги винной лозы ручки. * * * Трудно было предвидеть, какие утонченные пытки готовил для меня Ипполито Розеттинский и его отборные палачи. Первый допрос, к счастью, случился лишь через месяц после моего задержания, когда эрцгерцог возвратился с северного фронта. До того момента ко мне относились довольно-таки снисходительно, точно так же, как ведут себя с военнопленными, а не заключенными, а стражники давали понять, что кто-то влиятельный интересуется мною и оплачивает облегчение моих условий. У меня была масса времени для того, чтобы поразмыслить над собственным положением, а так же над способами выхода из этой неприятной ситуации. Но по обоим вопросам результаты были крайне ничтожными. Из подземелий под Черной Башней бежать было невозможно. Вот если бы ее возвели из вулканического туфа или песчаника, которые можно было обрабатывать серебряной ложечкой от gelati (мороженого – ит.) – через месяц я бы прокопался на другую сторону Апеннин! К сожалению, тюремные камеры по своей сути были пещерами, выбитыми в гранитном массиве, дробление которого требовало бы множества тротила или бригады рабочих с отбойными молотками. Я неоднократно размышлял над тем, как действовал бы настоящий иль Кане. Притаился бы и оглушил охранника? Вот только двухметровый амбал, лишенный чувства юмора или хотя бы следа интеллигентности, не был наиболее подходящим объектом для подобного рода операций… Так или иначе, я не был иль Кане, барочным омнибусом с задатками супермена. Несмотря на внешности и фигуры Деросси, я сохранил сознание Альдо Гурбиани и все связанные с этим ограничения. Что самое паршивое, я считал, что судьба моя уже решена окончательно. В течение целого месяца в мою камеру не подселили хотя бы сумасшедшего священника, в узенькое окошко не прилетал почтовый голубь, а попытка подружиться с крысами (вот эти как раз имелись!) привела только лишь к тому результату, что днем подлые грызуны не высовывали носов из своих нор, а вот ночью, когда я засыпал, ужасно и больно кусались. Понятное дело, я обманывал себя надеждами, что в любой момент могу вернуться к больничной реальности или провалиться во мрак смерти, но шли дни, недели, и ничего подобного не происходило. Я висел в этой «фикции – не фикции», не имея ни на что влияния, когда после какого-то полудня выстрелы из пушек, движение в коридорах, наконец, неожиданное открывание дверей сообщили о том, что период размышлений закончился, потому что Ипполито возвратился. Первая беседа со Светлейшим, а точнее, вступительное истязание, продолжалась пару часов. Процесс предполагался более длительным, поскольку для меня уже готовили испанские сапоги, как кто-то отозвал Ипполито и его инквизитора. Какое-то время я, полуживой, валялся на полу, пока наиболее жалостливый из палачей не вылил на меня ведро воды. А вскоре после того начали твориться совершенно удивительные вещи. Причем, совершенно без влияния моего интеллекта беллетриста. Из пыточной меня забрали в жилые помещения, медик обработал мои раны, накладывая на них различные катаплазмы, мне дали новую, чистую одежду и даже кортик в ножнах, похоже, исключительно для декоративных целей, так как клинка у него не имелось. Что же могло это означать? – ломал я себе голову, а поскольку не мог найти пристойного ответа, дальнейшей своей судьбы ожидал, скорее, с любопытством, чем с испугом. В конце концов, меня привели в небольшую комнату с одним узким окошком, открывающимся на внутренний двор. Там меня ожидал мужчина: невысокий, скорее, худощавый, чем худой, в удлиненным, мыслящим лицом и длинными волосами, несколько прореженными над самым лбом. Одет он был странно: ни как рыцарь, ни как священник в дороге; с одной стороны, можно было бы сказать, что это какой-то чиновник, с другой, богатый купец, черт знает кто. Знал ли я его? Обязан ли был знать? Лицо, во всяком случае, не казалось мне совершенно незнакомым. Увидав меня, незнакомец схватился с кресла и по-военному пожал мне руку. – Я прибыл как можно скорее, мастер, узнав о вашем возвращении, – произнес он. – Естественно, вы свободны, а этот коронованный осел выплатит компенсацию, какую только потребуете. Но я бы просил, чтобы ваше воскрешение вы в течение какого-то времени сохранили в тайне. Я машинально кивнул, задумавшись лишь о том, насколько могущественным должен быть человек, трактующий Ипполито словно кого-то второразрядного. Спаситель, похоже, понял, что я не знаю, с кем имею дело, и потому, извиняясь, улыбнулся: – Вы, возможно, меня и не помните, хотя уже в 1624 году, когда я был совсем еще зеленым вьюношем, мы встречались в Парме. Синьор составил для меня астрологический гороскоп, обещающий мне замечательную карьеру, причем, не военную. Еще синьор сказал, чтобы в моментах испытаний я держался, скорее, французской лилии, чем испанской короны. Я послушал вас. Я понятия не имел, о чем он говорит. Эти подробности из жизни Альфредо Деросси мне были совершенно неведомы. – Астрологией я уже давненько не занимался, – робко начал я. – Что же касается памяти… – Сложно помнить первого встречного солдата. Простите, учитель, что я не представился, – и еще раз он пожал мне руку. – Джулио Мазарини. – Кардинал Мазарини!? – воскликнул я. На лице мужчины появилось выражение смущения. – Никакой я не кардинал, даже не рукоположен в священники. Так себе, скромный нунций Его Благочестия при дворе Старшей Дочери Церкви, и вместе с тем – скромный приятель Великого Кардинала. Я понял, что он имеет в виду Ришелье, но не произнес ни слова, ожидая того, что он должен мне сообщить. – У меня нет полномочий, а что самое большее – недостаточно знаний, чтобы выявить вам причины, по которым Его Высокопреосвященство вызывает вас к себе. Могу лишь подтвердить, что он просит, даже умоляет, чтобы вы со мной, как можно скорее поспешили в Париж. Меня перепугала мысль о том, что кардинал потребует от меня чего-нибудь невозможного: перестроить Лувр или нарисовать череду французских королей. Кто знает, какими умениями мог гордиться настоящий иль Кане – трансмутацией металлов, секретом философского камня? С другой стороны, в настоящий момент это был единственный выход из клетки, в которую заточил меня Ипполито. – С наибольшей радостью жертвую все свои силы Его Преосвященству, – громко продекламировал я. 3. Итальянская тропа Мазарини сэкономил мне наслаждение прощания с герцогом Ипполито, в corte del Drogo нам предоставили темный экипаж без гербов и регистрационных номеров, который повез нас в апостольскую нунциатуру, размещающуюся во Дворце Альберти за стенами. Занавески в окнах опустили и плотно затянули, только я проделал маленькую дырку, чтобы хотя бы глазком поглядеть на нынешнюю Розеттину. По сравнению с городом из моего романа, дома показались мне гораздо более бедными, улицы – гораздо более грязными, а люди – намного уродливее. Над центром вздымался докучливый запах гнилья, мочи и тому подобных благовоний. Удивительным было и множество всяческих калек и нищих, явных огрызков продолжающейся войны, но прежде всего – в воздухе чувствовалась какая-то печаль, упадок, декаданс, черт знает что еще. Воистину, придуманный мною мир был гораздо более живописным и веселым. Во Дворце Альберти мне предоставили чистую комнату, прилегающую к прихожей, где подали довольно-таки обильный ужин. Мазарини извинился за то, что в связи с обязанностями, он не будет в состоянии меня сопровождать, так что ел я в одиночестве. А как только успокоил первый голод, начал обдумывать – не сколько побег, ведь в Розеттине это было бы безумием, сколько над тем, как бы ненадолго выбраться в город, хотя бы с целью посещения мавританского Закоулка, чтобы осмотреть свой – а точнее, принадлежащий Деросси – дом, если реальный иль Кане когда-либо там проживал. Но, как только я сунул нос в прихожую, как, увидав меня, с места поднялся монашек, размерами походящий, скорее, на Геракла, чем на духовную особу, с вопросом: – Милостивому синьору что-то нужно? – Нет, нет… Просто я хотел спросить, где здесь выключается свет? * * * Выехали мы с рассветом, бледным, словно останки утопленника. В качестве транспортного средства Мазарини выбрал объемный экипаж, без украшений и всего лишнего, напоминающий, более всего, почтовый дилижанс. Этот выбор меня весьма обрадовал, уже с довольно длительного времени Альдо Гурбиани видел лошадей только в виде копченостей. А езда пускай даже на лишенном рессор экипаже – это всегда гораздо лучшее решение, чем раздавливание непривыкшей задницы в седле. Помимо возницы нас сопровождало четверо всадников с рожами третьеразрядных бандитов, но наверняка довольно умелых, чтобы обеспечить папскому легату минимальное чувство безопасности. Впрочем, и сам Мазарини, вопреки портрету труса и слабака, который Александр Дюма-отец предложил ему в книге Двадцать лет спустя, мог и сам неплохо позаботиться о собственной безопасности. Но об этом позднее. Я ехал по итальянским дорогам, испытывая амбивалентные чувства, словно человек, который глядит представление в theatrum, не зная, актер он или только зритель, а может его в любой момент отзовут за кулисы. Ибо, как долго могло продолжаться это состояние затерянности в собственном воображении? Что происходило с реальным Гурбиани? Скорее всего, он должен был оставаться в живых, но раз прошел месяц (я не имел понятия, тождественно ли время сна с реальным), следовало предполагать, что операция не удалась, больной находится в коме или, что еще хуже, произошло разделение тождественности, и одна ее часть болтается в XXI веке, а вторая – в шкуре Деросси – путешествует по XVII столетию, не зная вдобавок, подчиняется он доминированию эго, суперэго или либидо?