– Но… но почему же? – Честь, – коротко ответил я. – Честь, друг мой. Восхищение, появившееся на лице толстяка, вызвало, что я не пожалел об этих словах. 4. По суше и по морю Можно было бы долго описывать наше путешествие по бездорожьям и рощам. Окончательно мы поспешили не в сторону Модены, как советовал нам Джулио, но значительно более близкой Лукки, где у моего проводника имелась, вроде как, влиятельное семейство. Впрочем, а где у него таковой не имелось? Многое указывало на то, что его деды и прадеды позавидовали сексуальному влечению кроликов. Его собственные родители были людьми сдержанными, но тоже сделали Ансельмо двух братьев и целых пять сестер. Сам же он оставался в неженатом состоянии, ибо – как сам утверждал – на помехе женитьбе всегда у него стояло непомерное любопытство к миру и к женщинам, в особенности же, ограничение всего лишь одной представительницей противоположного пола затрудняло бы ему проведение глубинных исследований по данной проблеме в самом широком масштабе. – То есть, ты считаешь, что дорога через Лукку будет более безопасной? – спросил я. А ведь синьор Мазарини советовал… – Синьор Мазарини, возможно, безошибочен в вопросах политики, но понимание места действия пускай оставит мне. Я знаю, что делаю. Мне поставили задачу безопасно доставить вас в Геную и, клянусь зубами святой Зиты, я это сделаю. Думаю, что через Лукку будет безопаснее, поскольку похоже на то, что до сих пор некто все ваши намерения заранее узнавал и доносил о них врагам. Таким вот образом, маршируя окольными дорогами, спать ложась в сараях и на небольших кладбищах (постоялых дворов и монастырей по понятным причинам мы предпочитали избегать), через четыре дня мы очутились в славной замечательными мореплавателями Лигурийской Республике. Еды по дороге хватало; Ансельмо, не страдая угрызениями совести, шастал по садам, где было полно зреющих плодов; иногда, сунув руку в кошелек, полученный от Мазарини, он отправлялся в городок, мимо которого мы проходили, откуда вскоре возвращался то с буханкой хлеба, то с флягой вина, а то и с несколькими колечками тминной колбасы или хорошенько прокопченной proscuitto bolonese. Несмотря на все его успехи в области снабжения, я, не привыкший к физическим усилиям, во время нашей эскападу ужасно исхудал. Зато Ансельмо, к своему изумлению, еще поправился. Похоже, что он был из тех людей, кто набрал бы вес даже в герметически замкнутом бункере для голодающих толстяков. В свою очередь более тесное знакомство с литературным персонажем, вышедшим из-под моего собственного пера, было воистину необычным переживанием. Если не считать имени, то Ансельмо романного и реального отличало практически все. Мой слуга, изображаемый в "Жизнеописании Деросси", был, скорее, худым, хотя высоким и чернявым, рожей красивым, хотя и ужасно жадным. Короткошеий, округлый экземпляр итальянца, что вел меня через леса и горы, казалось, был существом более сложным. Дитя простонародья, который на службе Деросси чуточку познал мира, представляло собой удивительный слепок противоречий: народного здравого рассудка и грандиозных амбиций; приличных, хотя и фрагментарных знаний в различных областях и настолько упрощенных мнений, что было прямо стыдно. В своих порывах Ансельмо казался совершенно непредсказуемым. Иногда он был обезоруживающе добросердечным, чуть ли не благородным – я сам видел, как на тракте возле Каррары он спас цыганчонка чуть ли не из-под колес повозки – то чудовищно безжалостным. Долго не забуду я сцены, когда он додушивал немца, чего обстоятельства никак не требовали. Точно так же весьма сложно было понять мотивацию его действий. Если в Тоскане ему и вправду так хорошо жилось, тогда зачем он желал мне служить? Только лишь потому, что когда-то я спас ему жизнь (где и как, прямо я спрашивать об этом не мог), или же, скорее, по причине языческой веры в гений мастера Иль Кане? А может, он просто ожидал щедрой оплаты… Не раз ночами, когда в стогу или в полевой канаве он спал рядом со мной, а задумывался над тем, а как бы он отнесся ко мне, узнав правду. Если бы он узнал, что я вовсе не тот, за кого меня принимают, ergo единственным прибытком от моей компании могут стать большие или меньшие неприятности. Иногда меня окутывали опасения, а не рождаются у него самого мрачные предчувствия на эту тему? Бывало, в особенности, во время наших остановок на отдых, что, прищурив свои свиные, похожие на пуговки глаза, он внимательно присматривался ко мне. – Что случилось, Ансельмо? – А вы изменились, учитель. – Я? Возможно. Да кто бы ни изменился после подобных переживаний? – Это правда, тем не менее, вы первый человек, о котором я слышу, который в результате перенесенных переживаний из левши превратился в правшу. В других случаях его изумляло мое незнание в отношении гастрономических особенностей тогдашнего времени, и уж совершенно не мог он понять, кто уговорил меня совершать дурацкую и весьма вредную по его мнению чистку зубов. – Господин мой, это же самый лучший способ ослабления челюстей. Вы когда-нибудь видели, чтобы нечто подобное делали лошади или собаки? Не имея под рукой осмысленного ответа, я, как можно скорее, сменил тему, расспрашивая своего ученика о причинах, в соответствии с которыми, по его мнению, меня преследовали. – Известие о вашем воскрешении наделало много шума, – объяснял тот. – Люди начали поговаривать, будто бы ваша милость знает тайны воскрешения из мертвых. Некоторые даже осмеливались утверждать, будто бы вы – воплощение самого Симона Мага, который вот уже две тысячи лет в разных перерождениях путешествует по божьему свету; кто-то еще распознавал в вас Вечного Жида и никак не верил моих горячим заверениям, что вы, учитель, такой же добрый католик, как и каждый из нас, разве что неверующий. Мне говорили, что Ипполито с охотой выдрал бы из вас жизнь, если бы не император Фердинанд, который лично приказал выпытать у вас про тайну бессмертия… – Тут он сплюнул, почему-то через левое плечо. – Весьма ученый наш повелитель, заинтересованный тайными науками, хотя далеко ему до двоюродного своего деда Рудольфа, не без причины называемого Императором алхимиков, да смилуются бесы над его грешной душой. Так вот, думаю я, что преследуют вас лишь затем, чтобы любой ценой добыть из вас всяческие тайные знания, если не по-хорошему, так силой. – Ну а что могут хотеть от меня французы? – спросил я, пытаясь отогнать дрожь испуга, который возбудили последние слова моего слуги. – Или они тоже считают, будто я подарю им рецепт эликсира молодости? Ансельмо задумался. – Очень вы для них важны, поскольку лечений провели они без счету, да и расходов понести безмерно, раз синьор Мазарини получил относительно вас личное письмо от Святого Отца, но, что тут на самом деле замешано, понятия не имею. Проповедник великого герцога тосканского, с которым я недавно еще постоянно игрывал в карты, утверждал, что после бесед с Мазарини, ужасно потрясенный всем папа всю ночь в Латеранской базилике крестом лежал. Но о чем они вдвоем говорили, даже своим потом не упоминал. Только думаю я, что тут дело не только в загадке вашего спасения, но в чем-то более крупном и важном. – И ты догадываешься, о чем? – Никто не знает, хотя попы, как обычно, конца света высматривают, апокалипсисом пугают, а ведь, учтя жестокости нынешней войны, при известиях о которых у людей волосы дыбом на голове становятся, апокалипсис уже идет! – Тут он глубоко вздохнул. – Невооруженным глазом видно, что все идет к худшему. Зимы делаются все более суровыми, угроза голода – все страшнее, всяческая мошка и саранча выползает быстрее, чем кары египетские, вот и не удивительно, что простые люди прислушиваются к болтовне священников. Есть вещи на земле и небе, что не вмещаются в головах… А, кстати, не расскажет ли мне ваша милость, как вам удалось избежать неотвратимой смерти в пропасти колодца? Подходящая версия у меня была приготовлена заранее. Так что я изложил, как, пролетев сколько там футов по шахте Колодца Проклятых, застрял я в нечистотах, накопившихся на выступах старинной штольни, потеряв на какое-то время сознание. – Да, подобное я мог подозревать, – апробировал он эту версию, – но каким чудом, maestro, вы оттуда выбрались? Ведь после вашей казни sbirri Ипполито колодец замуровали да еще и привалили освященной плитой из абрузийского гранита. – А мне просто повезло. Ощупывая все вокруг себя вслепую, открыл я тайную расщелину, отводящую избыток вод, которая с беспамятных времен соединяла колодец с находящимися под городом подвалами. Ползя, словно слепец, по подземному лабиринту, благодаря невероятной улыбке Фортуны, встретил я почтенных нищих, которые позаботились обо мне, как об одном из своих. – И дальше я рассказал, лишь незначительно изменив реалии, мои приключения, пережитые совсем даже недавно, среди современных обитателей розеттинской канализации: Тото, Рикко и Лино. – Но почему же из подземелий не дали вы своему верному слуге хотя бы малейшего знака, что вы живы? Я поспешил бы с помощью. Или вы считаете, будто бы я вас предал? Я, Ансельмо, сын Бонавентуры… Эту мель признаний я обошел, объясняясь провалом в памяти. – Два года прожил я в тех смрадных подземельях, не зная, кто я такой и откуда прибыл, ба, в тряпье нищего я выходил на свет божий, чтобы просить милостыню под Санта Мария дель Фрари. – И никто вас там не узнал? – А как? В лохмотьях, с всклокоченной бородой и висящими до плеч слипшимися волосами?… Если бы в один из дней я неожиданно не обрел память среди римских развалин в Монтана Росса, то, наверное, и до нынешнего дня просил бы вспомоществования в закоулках возле Пьяцца л'Эсмеральда. Впрочем, я даже и не знаю, вернулось ли до конца мое давнее здоровье. Ты сам говоришь, что я изменился. Хуже того, даже и не знаю, смог бы я сейчас рисовать и писать картины? – Ну, проверьте сами. Такие вещи не забываются. На какой-то стенке неподалеку от Специи, кусочком угля я попробовал нарисовать Ансельмо на его муле. Я был уверен, что выйдут, самое большее, какие-нибудь примитивные каракули, тем временем, какое-то странное умение вступило мне в пальцы, словно бы я сам не до конца ими управлял. Буквально парой линий я нарисовал округлую рожу моего слуги, выглядывающую над ушами головы животного, прибавляя всю сложность его характера и тот отблеск врожденного ума, остающегося в резком противоречии с безграничной тупостью, рисующейся на морде мула. С разгону я еще увековечил голубя, сидящего на ветке, без какой-либо скромности совершая плагиат знаменитого рисунка Пабло Пикассо. Закончив рисовать, к своему собственному изумлению вполне удачную картинку, я уже хотел ее стереть, но тут Ансельмо запротестовал, заявляя, что это было бы насилием над собственным талантом. И мы поехали дальше, оставив заботу о портрете дождям и ветрам. Упомянутый эксперимент подбодрил меня и к следующим упражнениям. К сожалению, я никак не мог вспомнить алхимические пропорции различных микстур, ни турецкого языка, которым – как Деросси – я должен был владеть в совершенстве. Что же касается проверки умений в фехтовании, до сих пор у меня не было возможностей. Но как раз об этом я сильно и не жалел. Тремя днями позднее мы обрались до Рапалло, что тогда, равно как и расположенное рядом Портофино, было всего лишь рыбацкой дырой со всего лишь одним, паршивым, постоялым двором. Жаждущие отдыха, грязные и усталые, на сей раз мы решили заночевать под крышей, а при случае выкупаться в горячей воде и хорошенько поужинать. Всего лишь день пути отделял нас от Генуи, то есть мы были почти что дома. Чтобы расслабиться по-полной, Ансельмо предложил еще заказать пару гулящих девок, но это его предложение я отклонил. Последние пурпурные зори погасли на небосклоне, все окутала ночь цвета воронова крыла. Вытянувшись на ложе в алькове, я предавался сонным мечтаниям. Мне снились запутанные боевики, то ли "бонды", то ли "спагетти вестерны", в которых я, находясь в теле героя, совершал чудеса героизма, прыгая с самолета без парашюта или же занимаясь любовью с гибкой, словно бы изготовленной из каучука агентессой КейДжиБи на кирпичных зубцах Спасской башни. Проснулся я, чувствуя давящую тяжесть на груди. Неужто сердце? Нет! Тяжесть была родом снаружи, не изнутри. А дыхание, добирающееся до моего лица, выдавало, что на мне кто-то чужой. Висящая надо мной тень, заслоняла остатки отсвета, проникающего в комнату со двора. Я хотел было достать кинжал, что был спрятан под подушкой, но обе руки были прижаты пледом, так что не могли двинуться. Тогда я попытался крикнуть, но мой рот был закрыт чьими-то мягкими, сладкими губами. Тут я совершенно потерял рассудок. Неужто Ансельмо, вопреки моему приказу, прислал мне грешный подарочек? И я попробовал сбросить с себя настырную женщину. – Учитель, это всего лишь я… – услышал я знакомый шепот. Тут уже я прекратил оборону. – Лаура? – В ответ кончик влажного языка лизнул мою верхнюю губу, кончик носа, веки. – Великое небо, девушка, да как ты меня здесь нашла? – Я искала тебя, самый милый, повсюду, спеша в сторону Генуи. Но, ведомая сердцем, на белой стенке возле Специи увидала я твой изумительный рисунок, представляющий вашего слугу. О мой любимый, теперь уже нас никто не разделит! Очередной поцелуй практически отобрал у меня дух. Но не настолько, чтобы через миг я не спросил: – А что с Мазарини? – Даже и не знаю, жив ли он, – в голосе синьорины Катони прозвучала неожиданная печаль. – Он храбро защищал нас от преобладающих сил неприятеля, несмотря на полученные им раны; тем не менее, когда языки огня от подожженной конюшни охватили крышу постоялого двора, он сдался. Имперские повезли его с собой, наверняка во Флоренцию. – Ну а ты, как удалось тебе? – Я сбежала под покровом темноты, чудом спасая жизнь, когда оказалось, что тебя на постоялом дворе нет. Немцы разъярились настолько, что никого, кроме легата, в живых не оставили. – Храбрая ты моя малышка, – воскликнул я, а поскольку к этому моменту уже сумел высвободить руки, прижал девицу к себе, открыв неожиданно, что под обширным плащом она совершенно нагая. Да еще и к тому же горячая, распаленная… Все произошло уж слишком быстро. Правда, трудно было меня в чем-то обвинять, ибо не знаю я мужчину, ну, разве что, кроме эрцгерцога Ипполито, который не поддался бы жаркому телу, что льнет к нему, оплетает ногами и руками изо всех сил. Обстоятельства только облегчали дело. Я спал без одежды, а Лаура молниеносно избавилась от плаща. И мы утонули в безумии ласк. Да может ли быть что-нибудь более чудесное, чем свежесть первой молодости, объединенной со зрелой виртуозностью пожилого мужчины. При случае, эта юная дева изумила меня совершенством своих ласк, тем более изумительным, что продиктованным интуицией и чувством, в силе которого я не смел, да и не желал усомниться. Всего лишь раз вскрикнула она от боли, когда я входил в нее по подобию завоевателя неизвестных стран, но когда замялся, а не оставить ли свой порыв, Лаура крепче сплела ноги у меня за спиной, требуя, чтобы я не переставал. Что ж, я и не переставал, подгоняемый нежными словами, криками наслаждения и плачем от счастья, когда мы вместе преодолевали Апеннины объединения, стремясь к Гималаям оргазма. Прости меня, Моника! Прости, благословенный Раймонд! Разве не удалось вам спасти моей грешной души! До рассвета я брал ее, по-моему, пятикратно, изумленный собственно жизненной силой и ее воодушевлением. – Быть может, сдержим себя, – предлагал я, время от времени. – Я же понимаю, что делаю тебе больно. – Это самая роскошная в свете боль, – отвечала мне Лаура. – Вот видишь же, любимый, у меня даже крови нет. Трудно было бы передать громаду изумления Ансельмо, когда утром он застал нас вместе, в растерзанной постели, насыщенных друг другом и наполовину потерявших рассудок от счастья. – Синьору везет встречать по утрам ангелов. – Вечерами мне такое тоже случается, – ответил я, с трудом открывая один глаз. – Нам нужно выходить в дальнейшую дорогу, – без особой уверенности заявил мой слуга. – Потом, Ансельмо, потом, – пытался я отогнать его, словно настырную муху. – Если мы выйдем позднее, то не успеем добраться к ночи до Генуи. – Нам не надо туда идти, – зевнула Лаура, – и я знаю, что говорю, потому что только что прибыла оттуда. Повсюду полно императорских шпиков, ждущих синьора Деросси. У них имеется самое свежее описание вашей внешности. – Но ведь как раз там в порту нас ожидает "Святая Женевьева". – Капитан Лагранж, с которым я разговаривала только вчера, разделяя мои опасения, обещал выплыть ночью в нашем направлении. На закате он должен появиться неподалеку от пристани в Портофино. Пока же у нас для себя имеется целый длинный день, который следует посвятить dolce far niente (сладкому безделью – ит.). Не мог бы ты принести нам завтрак в постель, милый Ансельмо. – Госпоже известно мое имя? – промямлил мой еще более изумленный слуга. – Да кто же его не знает…