– Ты молод, – и сделала глоток. – У тебя большое будущее. – Вот в этом я не уверен. – Не понимаю… Что тебя держит в Мексике? – Она пытливо всматривалась в него. – В этом сумасшедшем преступном краю? – Я многое здесь понял… – Что же ты понял? – Кое-что о здешних людях. И о себе самом. – Господи помилуй. – Взрослеть можно по-разному… Может быть, я, пока не попал сюда, и не был взрослым. – И оставаться инфантильным тоже. Это вообще свойственно мужчинам. Она замолкла на миг, затянулась и выпустила дым, причем губы ее при этом скривились в насмешливо-суровой усмешке. – Мексика – это не игра, Мартин. Здесь погибают. Они заказали еще две порции и сидели молча, слушая музыку. Теперь звучала «Le temps des cerises»[45]. – Знаешь французский? – спросила она. – Очень плохо. Диана тихо и задумчиво пропела, покачиваясь в такт музыке: Mais il est bien court le temps des cerises…[46] Она замолчала, едва, высоко держа поднос, появился официант, а когда на столе возникли два стакана, снова заговорила: – Вы, мужчины, – странные существа. Ваша тяга к игре просто поражает. Кажется, что вы всю жизнь, даже состарившись, никак не откажетесь от этой забавы. Казалось, она раздумывает над тем, что сейчас сказала, или просто вслушивается в мелодию. Потом попробовала коктейль и удовлетворенно кивнула: – Очень хорош. Тебе в самом деле нравится? Выпил и Мартин. Это была уже третья порция, и он понемногу впадал в светлую, мягкую эйфорию. – Зверовато-инфантильны, – вдруг уточнила Диана. – Так будет правильней. – Ты считаешь, мы такие? – У меня есть на то свои причины. Вы туповаты, незрелы и жестоки. Со всеми вашими нелепыми сословными понятиями и вашей извращенной верностью. – А разве женщины не такие? – Ничего похожего, – суховато и холодно рассмеялась она. – Мы пребываем в реальности. Мы во сто крат практичней. Вы никогда не замечали, как по-разному ведут себя маленькие мальчики и девочки? Он – это просто тупой кусок мяса, и для него все на свете – забава. А девочка смотрит, видит, рассчитывает. Еще своим незрелым детским умишком она сознает, что вступает на вражескую территорию. И потому она осторожна и склонна все сначала взвешивать. Ей от природы дарована осмотрительность, которой лишен ее маленький брат. Она смотрела на него, облокотившись на стол, и двумя пальцами держала мундштук с дымящейся сигаретой. Казалось, хотела понять, как воспринимает Мартин ее слова. – Мужчины опасны грубостью, столь вам присущей, – добавила она не без пренебрежения. – А мы – женщины именно потому, что умеем молчать… Ты понимаешь, о чем я? – Вроде бы… – помявшись, ответил Мартин. – «Вроде бы» здесь не годится. Ты должен быть уверен… Столетия подчинения выковали оружие особого рода. Диана оглянулась. На людей за соседним столом. На официанта, менявшего цилиндры в пианоле. – Я так понимаю, покидать страну ты не собираешься? – Да не тревожься за меня. Я не так глуп. Если получится, завтра же сяду на пароход до Нового Орлеана или еще на какой-нибудь. – Но потом вернешься? – Не знаю. Может быть, проберусь в Эль-Пасо, на границу. Говорят, там собрались люди Панчо Вильи и что у них зуб на Уэрту. – Да ты с ума сошел! Какое тебе дело? Вилья же ненавидит испанцев. – На меня это не распространяется. Диана кивнула, показывая, что другого ответа и не ждала. От выпитого, от табака ярче обычного блестели ее глаза цвета корицы. И как будто смягчилось резко очерченное угловатое лицо. – Когда-то ты сказал, что твой отец был шахтером. – Да, – кивнул Мартин. – В двенадцать лет спустился в шахту. – Он жив еще? – Умер не так давно. Силикоз. Профессиональная болезнь горняков. Дед мой тоже им страдал. – Тебе, наверно, нелегко было подняться туда, где ты сейчас. – Да уж. – И все эти усилия псу под хвост? Ради чего? Он не ответил, потому что в самом деле не знал ответа. И молча рассматривал стакан на столе. Диана докурила, прочистила мундштук и сунула в сумочку, положила на стол, рядом с руками Мартина, свою руку – крепкую, костлявую, с длинными пальцами без колец. С коротко подстриженными квадратными ногтями. – Только не говори, что и это геометрия. – Может быть, и она… – отчужденно и скупо улыбнулся Мартин. – В любом случае мне не нравится, когда меня прогоняют откуда бы то ни было. Американка резко отдернула руку: – О господи… Так и есть. Ты просто мальчишка. Тебе бы все играть. В отель возвращались молча, слушая гулкий стук шагов под сводом старинных колоннад. Моросящий дождь унялся, в разрывах туч на черном небе показались луна и россыпь звезд. В конце улицы их встретил порыв морского бриза, принесший в город особенные запахи гавани и бухты. Мартин, пребывавший в сонливой безмятежности, больше не думал о том, что припасло ему будущее. Его одолевала какая-то блаженная истома. Он пребывал в непривычном ладу с этой ночью, со всем миром и, быть может, с самим собой. Наверно, сказывалось выпитое. – Mais il est bien court le temps des cerises, – вдруг произнесла Диана. Она впервые нарушила молчание за все то время, что они, погруженные в свои мысли, плечом к плечу шли к отелю. И так вот, в молчании, войдя в отель, взяли ключ, протянутый ночным портье, и, скользя рукой по перилам – она впереди, он за ней – поднялись на последний этаж, в свой номер. Там Мартин наскоро умылся, убавил свет в керосиновой лампе так, что под стеклянным колпаком виднелась теперь лишь красноватая нить, и в этой полутьме повернулся к Диане спиной, чтобы снять рубашку и разуться, покуда женщина по другую сторону кровати тоже снимала с себя верхнюю одежду. – Покойной ночи. Она ответила не сразу, и голос ее прозвучал негромко и сухо: – А-а, да-да… Покойной ночи. Мартин совсем выключил свет, и они растянули бесполезный полог, а потом, застонав пружинами, улеглись на матрас как можно дальше друг от друга и укрылись одним одеялом. – Буду храпеть, ткни меня локтем в бок, – сказал Мартин. – Вот еще… – А если ты – я тебя ткну. Они рассмеялись и снова притихли. Не шевелясь, Мартин долго лежал с открытыми глазами, слушал ровное, почти бесшумное дыхание Дианы. Слишком размеренное, подумал он, понимая, что и она не спит. – Но вишен деньки, увы, коротки, – пробормотал он. Диана ответила не сразу – молчала так долго, что Мартин решил, она и вправду уснула. – А я думала, ты не понимаешь по-французски. – В этих пределах – понимаю. И они снова замолчали. Мартин снова слышал ровное, чересчур ровное дыхание женщины. Он чувствовал ее близость и даже тепло ее неподвижного тела. И, вспомнив ее стройные ноги, ее длинные и крепкие руки, угловатое лицо, холодное спокойствие глаз цвета корицы, вдруг ощутил прилив вожделения – сильный, грубый, требовательный. Внезапно нахлынувшее мерзкое воспоминание о происшествии на посту руралес по пути в Веракрус не ослабило, а только подхлестнуло желание. И с непреложностью плотского влечения противоречиво сочеталось какое-то смутное чувство. К происходящему в эту минуту примешивался и отзвук минувшего.