— Попали мы, поручик, как кур в ощип, — пробормотал Мирон. — Ну поживем еще немного, а там видно будет. — Мирон, — позвал Скопин казака. — Нас ведь ждали там? — Ждали, — кивнул тот. — Кто-то выдал. Кто-то из Цитадели. Добраться бы до суки… — Бежать надо. Мирон поморщился. — Сейчас нельзя — светло. И «халатников» вокруг полно. Как стемнеет — попробуем. — Тебя крепко связали? — За локти. Ничо! Я злой. Справлюсь. В этот момент дверь снова открылась. 7 Человек-рак Михайла Фомич никак не мог предположить, что изгнание Маши может оказаться для него столь неудобным. Теперь приходилось все делать самому — и ходить в лавку за едой, и стелить себе постель, и даже выносить ночную вазу. Если сразу после ограбления Трегубов собирался немедленно начать поиски украденного, то теперь его охватила настоящая апатия. Он слонялся по комнатам первого этажа, рассматривая оставленные грабителями предметы, ворчал, ругался почем зря, негодовал на племянницу. Но большую часть своего времени он проводил в спальне у окна, глядя на улицу. Именно оттуда он заметил мальчишку, который перебросил через калитку записку. Трегубов быстро вышел во двор, чтобы догнать мальчика и спросить, кто его послал, но того и след простыл. Немного постояв на улице, Трегубов вернулся во двор, поднял записку и прочел ее. А прочитав — насторожился, потому что подписи не было, в то время как сообщение было крайне важным. В записке было сказано, что некто, знакомый Михайлы Фомича, накануне вчера вечером наткнулся в одной из лавок на предметы, которые он видел в его коллекции. И вот теперь этот человек просил позволения нанести ему вечером визит и показать купленную вещь. Тут бы Трегубову насторожиться, но он почему-то решил, что в этом нет ничего странного, что так и должно быть, что, видимо, кто-то из его знакомых коллекционеров действительно увидел в лавке вещь, которую грабители решили продать побыстрее, получив легкие деньги. Он засел у своего окна на втором этаже и стал ждать, когда в калитку постучатся. Маша, которую он, нисколько не сомневаясь, считал виновницей своих бед, тем временем шла по тускло освещенной фонарями Тверской улице мимо витрин лавок и магазинов, дрожа от холода и едва держась на ногах от усталости, а главное — от голода. Прохожие, в основном из чистой публики, обходили ее стороной, смеривая долгими взглядами, в которых легко читалось недовольство и холодность. Маше казалось, что ее, как рой черных гудящих мух, окружает облако несчастья и одиночества. Впрочем, прохожие скорее видели плохо одетую и недавно избитую молодую девушку, больную или даже сумасшедшую. Около Страстного бульвара ей попалась группа студентов, которые приглашали девушку пойти с ними повеселиться — они разговаривали громко, возбужденно, вероятно, и сами только что вышли из кабака. Маша прошла сквозь них, не обращая никакого внимания на призывы. — Да оставьте вы ее, — сказал один студент. — Не видите, дурочка! Или муж приложил по пьяному делу! Фонари-то под глазами вишь какие! Возле одной из мясных лавок, где в витрине был выставлен нежно-розовый окорок, Маша остановилась, прислонилась к фонарному столбу, но тут к ней пошел полицейский. Посмотрев на нее строгим взглядом, он сказал: — Проходи. Ну, чего встала! Иди лучше домой. Испугавшись его грозного вида и сердитого голоса, Маша пробормотала извинения, отлепилась от фонаря и поплелась дальше. Он не думала — куда идти, у нее не было никакой цели. Ей вообще казалось, что она не идет, а медленно опускается на дно мутного и холодного пруда. Будущее для нее теперь было темнотой, оно ждало где-то там, впереди. Надежда, что молодой пристав догонит ее, вернет, ободрит, разбилась в прах. Он не догнал, да, наверное, и не искал вовсе. Это была глупость, говорила себе Маша, пустая детская наивность, сказка! Ей теперь было стыдно за записку, оставленную на столе, за неожиданную мечту. Нет, никто не собирался спасать ее! Никому не было дела до ее несчастья и одиночества. Маша повернула в переулок, чтобы не видеть ни эту публику, ни этих витрин, от которых сводило живот от голода. Сразу же справа к ней пристроился низенький человек в слишком коротком пальто — руки торчали из рукавов, как будто две красные клешни. Он хлюпал носом и воровато стрелял по сторонам слезящимися серыми глазками. — А и холодно же, — сказал человек шепотом, хватая ее за руку. — Пойдем со мной. У меня тепло. Пошли-пошли! Маша попыталась вырвать руку, но человек вцепился своей клешней, как рак, дергая ее на себя. — Пойдем, выпьем у меня. Пойдем, не обижу. Он тащил ее куда-то в сторону, а она сопротивлялась. Но сопротивлялась не человеку, а как будто течению, сносившему ее в сторону от намеченного омута. Однако сил у Маши почти не осталось, и постепенно Человек-рак начал побеждать, он тащил и тащил свою добычу к арке, темному провалу в стене, повторяя: — Не обижу. Наливочки. Наливочки. Вот хорошо-то будет! Согреешься. — Уйди, — попросила Маша. — Не хочу ничего. Дай умереть. Но Человек-рак не слушал ее. — Согреешься у меня — не обижу. Пойдем. Наливочки… У него была маленькая вытянутая голова и редкие седые волосы, как будто приклеенные к черепу. Собрав последние силы, Маша рванула было прочь, но мужчина вцепился в нее уже двумя руками и, брызгая слюной, зашипел: — Куда! Куда, сука? Иди, я сказал! Еще один шаг к арке. Маша поняла, что это — конец. И не будет никакого погружения в тихую бездну. Бездна сама пришла за ней в виде этого мучителя. Конец ее будет страшный и отвратительный. «А и пойти с ним? — подумала она. — Напиться и ничего не почувствовать…» И она позволила Раку утащить ее в арку, где в стене была дверь, которая, вероятно, вела прямиком в его логово или в могилу. Рак отпер дверь ключом, втащил Машу внутрь и повел ее вниз по ступеням, уже не скрывая своих желаний. Он облапал ее, тяжело дыша, потом толкнул еще одну дверь и вошел в полуподвальную крохотную комнату, где под низким сводом стояли железная кровать с грязным сырым матрасом и ржавого цвета подушкой, стул и стол, уставленный бутылками. На кровати лежала дохлая, почти высохшая кошка с клочками серой шерсти. — Вот и пришли, — сказал Человек-рак. — Сейчас и согреемся. — И засмеялся тихим кашляющим смехом. —  Вот, — сказал он, повернувшись к кошке на кровати. — Тут тебе и компания! Он силком пихнул Машу на кровать, рядом с кошкой, а сам придвинул стул и сел напротив, не спуская с девушки глаз. — Сиди тут, — сказал он, нервно покусывая бугристую нижнюю губу. — Я дверь запру, чтобы не мешали. Он вскочил и пошел к двери. Маша подумала, что вот сейчас надо собрать последние силы, оттолкнуть его и выбежать на улицу. Она даже привстала с матраса, но в этот момент дверь распахнулась, и в комнату, наклонив голову, вошел другой человек. — Послушай, Филька! — громко и весело сказал он. — Хватит от меня бегать… — Тут вошедший заметил Машу и осекся. — У тебя дама? — иронично произнес он. — И молоденькая! Ну да все равно, я как собака замерз, тебя карауля, скажу, что хотел, а потом мешать не буду. Маша непроизвольно села обратно на матрас. Этот высокий морщинистый мужчина с висячими усами и пронзительными карими глазами загораживал выход, лишая ее надежды на побег. На нем было длинное серое пальто с бобровым воротником, а под пальто длинный сюртук и жилет с толстой золотой цепочкой, на шее — галстук, заколотый булавкой с крупным камнем. Не отводя от девушки взгляда, высокий снял цилиндр, обнажив гладко выбритую голову, и продолжил: — Ты ведь должен мне двадцать рублей, Филимон. И уже давно. Я тебя предупреждал: не отдашь, сам взыщу. Рак при виде вошедшего съежился и прижал свои клешни к груди. — Завтра, Митрий Ильич, завтра отдам. Сейчас не могу. Дела у меня. Он наклонил голову в сторону Маши. — А мне какое дело, что у тебя дела? — насмешливо ответил усатый. — Твои дела меня не касаются, правда, мамзель? Совсем не касаются. У тебя свои дела, а у меня — свои. — Помогите! — пискнула Маша, — Он меня силком притащил. Я не хочу. — Молчи! — взвизгнул Рак. — Племянница это моя, — пояснил он усатому. — Маненько головой тронутая. Сбежала от тетки, а я разыскал. По улицам бродила, видишь ли! А разве это дело? Так и любой обидеть может. А я что? Разве это хорошо — когда девка по улице шляется? Разве это порядок? Усатый пожал плечами. — Твои дела меня не касаются, — сказал он. — Тетка там, не тетка — мне все равно. А два червонца отдай. — Нет у меня сейчас, — нервно сказал Рак. — Завтра отдам. Дмитрий Ильич пригладил усы и хмуро посмотрел на собеседника. — Ты не финти, Филька, зубы мне не заговаривай. Знаю я тебя. Маша смотрела на него круглыми от ужаса глазами — ее просьбу о помощи как будто не заметили! — Ну нету. Нету! — заверещал Рак. — Что я сделаю-то? Нету и все! — Что же, — сказал усатый. — Я и сам вижу — нету. А вот племянница — есть. — Не дам! — Рак прыгнул между усатым и Машей, сидевшей на кровати. — Это — моё! Но тут усатый коротко и жестко ударил Рака в лицо, а потом шагнул ближе и ударил уже в живот. При этом цилиндр он элегантно держал другой рукой. Рак согнулся, закашлявшись. — Кто тебя спрашивать будет, недоумок? — спросил усатый. — Сам отдать не можешь — пусть племянница отрабатывает. Он подождал, пока Рак разогнется, и третий раз ударил его — с такой силой, что тот повалился на стол, роняя бутылки, разлетавшиеся по полу, как кегли. Усатый, более не обращая внимания на Рака, подошел к Маше и, подув на мозолистые костяшки пальцев, сказал: — Вставай. А не встанешь, я подниму. Маша покорно встала. Ей все равно надо было вырваться из этого склепа — любой ценой. Она подумала, что если усатый сейчас выведет ее на улицу, то она крикнет «караул» и будет отбиваться до того момента, пока кто-нибудь не придет на выручку.