— Не боюсь. Чую, — сказал старый казак. Они пошли по доскам, брошенным по сторонам переулка, почти в полной темноте. Фонарей тут не было. Впереди уже виднелся выход на Шереметьевскую с фонарями, но тут дорогу им заступило несколько фигур. Мирон тут же остановился и положил руку на рукоятку бебута. Скопин оглянулся — сзади было свободно, но, возможно, и там кто-то мог прятаться в тени заборов. — Вы чьи будете? — спросил длинный горбившийся парень в бушлате и картузе с лакированным козырьком. Правую руку он держал в кармане. — Глянь, кажись не наши, — крикнул другой из стоявших, не дожидаясь ответа. — В гости зашли, — ответил Скопин из-за плеча Мирона. — По делу. — Тут чужим проход платный, дядя, — ответил длинный. — Гони по рублю на брата. — Может, и отпустим, — подхватил кричавший глумливо. — Мы нонче добрые! Остальные трое молчали, расходясь шире — но не для того, чтобы пропустить, просто очищая себе место в случае драки. — А может, и нет, — сказал один из них. — Нечего тут… — А вот это видел? — спросил Мирон, кивая на свой бебут. Длинный вытянул шею и прищурясь посмотрел на кинжал старика. — А че пугаешь? — крикнул голосистый. — Мы-тко, пуганые. Нас уже не испужать. — Давай по рублю на брата и иди, — кивнул длинный. — Итого пятерку. — Что, заплатить им? — спросил Скопин Мирона нарочито громко. — Или обойдутся? — Обойдутся, — пробасил денщик. — Как обычно. Он не торопился доставать свой остро отточенный бебут, помня правило — первым не бить. А если уж достал оружие, так режь, не жалей. Скопину не нравилось, что длинный не вытаскивает руку из кармана. Что у него там — финка или револьвер? Вероятно, Мирон тоже думал об этом, потому что сделал шаг вперед, оказавшись близко от длинного — чтобы сократить дистанцию, если тот вытащит револьвер. Скопин тоже шагнул за ним. Длинный не отступил. — Сам нарываешься, дядя? — спросил он и вытянул руку из кармана. Револьвер. Скопин остро почувствовал, что вот сейчас длинный крикнет: «Бей их!», и начнется драка, но в этот момент Мирон ловким движением выхватил бебут и без замаха, сбоку рубанул по руке длинного. Тут же развернувшись к крикливому, он быстрым стелющимся шагом пошел на мужика. Крикливый сначала оторопел, а потом отпрыгнул назад. Остальные бандиты также нерешительно застыли. Длинный согнулся от боли, мыча и стараясь пережать свободной рукой рану, откуда обильно текла кровь. Скопин подскочил, поднял упавший револьвер — рукоятка была скользкой от крови — и, повернувшись в сторону остальных бандитов, сказал: — Считаю до трех. И взвел курок. Топот ног был ему ответом. Длинный заметался, пытаясь убежать, но с одной стороны стоял Скопин с его же револьвером в руке, а с другой Мирон, схватив крикливого за волосы на затылке, методично бил его лицом о забор, приговаривая: — Это тебе рупь, а это — второй. Годится? Крикливый булькал кровью изо рта и вытягивал руки, стараясь смягчить удары. — Куда пошел? — спросил Скопин длинного. — А ну, ложись на землю. Мирон! — окрикнул Иван Федорович денщика. — Оставь его. Лучше вот этого отведем с собой, сдадим в часть. — За что? — простонал длинный, садясь на корточки и все сжимая кровоточащее запястье. — За нападение на судебного следователя. Да еще и вооруженное, — ответил Скопин. — Что, не знал? Судьба, брат! По-персидски — кисмет! Понимать надо, на кого прыгаешь. Услышав такое, длинный, забыв про раненую руку, лисицей метнулся в сторону и сломя голову побежал в глубь переулка. — Упустили! — тяжело дыша, сказал Мирон. Он обернулся на лежавшего кулем у забора крикливого. — Может, этого заберем тогда? — Некогда, — ответил Скопин. — Это я так, для испуга. Пошли быстро, а то сейчас тут такая толпа может собраться — не выкрутимся. Быстрым шагом они дошли до освещенной Шереметьевской, миновали громаду Сущевского Вала и оказались на своей территории. — Будь моя воля, — сказал Мирон, — вызвал бы войска, оцепил всю эту местность да запалил. А если кто попытается выйти — то колоть такого штыками. — И баб с детишками тоже? — спросил Скопин. — И их. Воровское племя. Как вот, Кауфман — вырезал же йомудов недавно? Говорят, подчистую. Отомстил за отряд Бековича. — Подчистую? — покачал головой Скопин. — Это вряд ли. — А по мне, так и правильно, если бы подчистую, — упрямо сказал Мирон. — Или забыл про Фрола? — Нет, — угрюмо ответил Скопин. Они выехали через калитку, с противоположной стороны от Самаркандских ворот, собираясь обогнуть ночными улицами правый фас цитадели и выбраться из города там, где их не должны были ждать — через Ходжи-Арарские ворота. Но их ждали намного раньше. Трое всадников не успели далеко отъехать от калитки, как на одной из темных тесных улочек их окружили местные. И их было не пятеро… а человек пятьдесят. Скопин не успел вытащить револьвер из кобуры, когда жесткие руки содрали его с лошади, завели локти за спину и начали накручивать веревку. Мирон попытался шашкой ударить темные тени, насевшие на него, но тут кто-то пырнул лошадь в живот. Несчастное животное заржало и встало на дыбы. Мирона потянули вбок, завалили вместе с лошадью и накинулись с кулаками. Было слышно только пыхтение казака и глухие удары. А вот Фролу удалось полоснуть пару «халатников» по головам. Он почти вырвался, но брошенный с крыши камень попал ему в голову, и Фрол Жалейко обвис в седле, откуда и его сорвали. Толкаясь и гортанно крича, туземцы потащили всех троих вперед, за стены Самарканда. Скопин попытался крикнуть, но его тут же начали избивать, сорвали гимнастерку, ремень. Когда Скопин хрипя упал в пыль, с него стянули и сапоги. Их долго тащили по улицам — толпа все разрасталась — местные мятежники, узнав, что пойманы белые рубахи, несмотря на позднее время, выбегали из своих глинобитных домиков с плоскими крышами — посмотреть, плюнуть в несчастных, ударить палкой или кинуть хоть горсть сухой земли. Большую часть этого пути Скопин не запомнил — как будто шел через болото в густом черном тумане. Он уже не боялся смерти, потому что сама смерть была этой галдящей толпой. Он переставлял босые ноги, падал, его поднимали, встряхивали, били и гнали вперед. Наконец этот кошмар кончился — их втолкнули в какой-то сарай, не развязывая. Скопин упал на землю и потерял сознание. Он приходил в себя медленно. Или так ему казалось? Сначала услышал далекую заунывную песню. Она не нравилась ему — мелодия была странная, тоскливая. Голос повторял какую-то фразу, причем все повышаясь и повышаясь. Скопин с отвращением подумал, что в жизни не слышал песни ужаснее этой. Он приоткрыл глаза — уже рассвело. Глядя на глиняную стену, из которой торчали сухие ветки, он вдруг понял, что это не песня, а крики. И кричат по-русски: «Не надо! Не надо! Пожалейте! Не надо-о-о…» Иван поднял голову — Мирон, также со связанными за спиной локтями, стоял на коленях у дверей и смотрел в щель. Скопин потянул носом — в воздухе густо пахло жареным мясом. — Что там? — спросил его Скопин. — Жрать готовят? Мирон повернулся к нему. Глаза его были страшны — жесткие как камень. Лицо опухло от ударов, под носом на усах запеклась коричневая кровь. — Нет, — глухо сказал Мирон. — Хуже. — Что? — Нечего тебе на это смотреть, поручик, — сказал Мирон. — Я бы и сам не смотрел, да хочу рожи их хорошенько запомнить. Вдруг удастся отомстить. — Кого они там? — Фролку. — Бьют? — Жарят. — Как жарят? — испуганно спросил Скопин. — Живьем. Потехи ради. Иван долго пристально смотрел на казака, пытаясь понять, о чем тот говорит. Его мозг никак не мог прийти к самому простому и ужасному выводу, он отказывался соединить эти непрекращающиеся вопли, полные страшного страдания, и этот запах жареного мяса. — Как это?.. Как это возможно? — спросил он наконец скорее самого себя, чем своего спутника. — Хоть бы они его прирезали, что ли! — сплюнул кровью Мирон. — Как же можно так человека мучить! Снаружи слышались голоса мучителей казака Жалейки. Вдруг раздался выстрел. — Ну слава богу, — сказал Мирон. — Хоть один нашелся… Ах же ты! — Что? Что? — истерично спросил Скопин. — Голову ему режет. Теперь понятно. Им за наши головы деньги положены. Послышались шаги, дверь со стуком открылась. Скопин непроизвольно засучил ногами, стараясь отползти как можно дальше. На пороге стояла большая тень. Человек сделал шаг вперед. Это был уже немолодой шахрисябец в полосатом халате. В руке он держал за волосы наполовину обугленную голову Фрола, с лицом, искаженным страданием. — Гляди, — сказал вошедший. — Вот башка. И твой заберу. — Он ткнул окровавленным кинжалом в Мирона. — И твой. — Кинжал повернулся в сторону Скопина. Он просто стоял и разглядывал пленников, потом раскрыл суму, висевшую на плече, и засунул туда голову казака Жалейки. За спиной шахрисябца возник какой-то бухарец, настойчиво дергавший его за рукав и почтительно что-то втолковывающий. Шахрисябец оттолкнул говорившего и бросил ему несколько слов. А потом снова указал кинжалом на пленников. — Жди. Утром вернусь. Башку заберу. Он вышел, дверь за ним закрылась и стукнул запор.