— Ну что? — спросил Иван Федорович. — Идет за нами. Скопин прошел грязный, заваленный тряпками, осколками стекла, сломанными скамейками и табуретками двор без единой клумбы или грядки, поднялся по трем ступенькам хлипкого крыльца и постучал в дверь. — Хорошо, не стемнело еще, — сказал сзади Мирон. — Я бы в темноте сюда не совался. — Да ладно! — откликнулся Скопин и постучал еще раз. — Тут тоже люди живут. — Люди-то они люди, — согласился Мирон, не выпуская собаку из поля зрения. — Да только похожи на вот этого барбоса — вроде как смирные и тихие, не тявкнут, не гавкнут, а только ты отвернешься — кинутся прямо в горло! Потому как чужой тут — это твоя законная добыча. — А везде так, — сказал Скопин и снова постучал — теперь в полную силу. — В каждом околотке по вечерам стоят молодые. Чуть чужой идет — по морде. — По морде — это ничего, — ответил Мирон. — Это традиция. У нас тоже вроде как все христиане, да все свои. А если что — так парни одной станицы идут бить парней другой станицы. Но это ж — для молодых, для удали. А когда ты постарше — тут другое дело. А тут, Иван Федорыч, не то. — Да что там, умерли все, что ли? — с досадой сказал Скопин. Вдруг окошко справа открылось внутрь, словно провалилось, и женский хриплый голос спросил: — Ты чего колотишь? По башке захотел? Иди отсюда! Сейчас мужика своего позову. — Это Кольку-то Надеждина? — спросил Скопин. — Так нет его дома. Весточку я от него принес. — Весточку? — спросил женский голос. — А чего с ним? — Впусти — узнаешь. — А что за шинелька-то на тебе? Не разберу. Ты из полиции, что ли? — Нет, — ответил Скопин. — С железной дороги я. — А. Путеец. Ну, если так, то пущу. Это другое дело. Скопин подмигнул Мирону, и в этот момент собака стремительно атаковала казака. Но тот ловко двинул ей сапогом в челюсть с такой силой, что псина все так же молча отлетела на груду гнилой соломы, увенчанную перевернутым дырявым тазом. Послышался скрип, и перед Скопиным в темном дверном провале возникла грузная женщина, одетая в старое клетчатое пальто. Седые волосы выбивались из-под криво повязанного темно-красного платка с большими зелеными розами. Глаза женщины слезились, пахло от нее перегаром и мочой. Вероятно, зрение у нее было совсем плохим, потому что пуговиц с судейскими орлами на шинели Скопина она так и не увидела. — Иди внутрь, — прохрипела она. — А собаку не боись, не укусит. Тут она заметила Мирона. — А это кто? Абрек, что ли? — Абрек, — кивнул Скопин. — С Кавказа. — А не зарежет? — махнула опухшими пальцами баба. — Нет. — Ну и он пусть идет. Только дальше сеней я вас не пущу. Не прибрано у меня. Войдя в душную вонючую комнату, Скопин подумал, что если уж тут «прибрано», то что творится дальше? У маленького оконца стоял дощатый стол с плесневелыми корками, комками сальной бумаги и миской с картофельными очистками. Стены были завешаны всевозможным тряпьем, грязными тулупами на серой клочковатой овчине кислого запаха. Под столом торчала горлышками вверх целая батарея разномастных бутылок. К дощатому, когда-то крашенному коричневой краской полу прилипали подошвы. Скопин сел на табурет, а Мирон остался стоять у дверей. Баба тоже села на лавку и уставилась на Ивана Федоровича. — Ну, что Николай? Жив? Здоров? Скопин вздохнул. — В бегах он. Чуть не попался фараонам. Так что велел кланяться. Когда вернется — не знает. — В бегах? — непонимающе спросила баба. — Почему? — Говорю, чуть не взяли его. Ищут по Москве, — терпеливо повторил Скопин. — А куда побежал-то? — Не сказал. Баба насупилась, вероятно, обдумывая какую-то неприятную для себя мысль, а потом хлопнула ладонью по столу. — Поганец! Рупь с полтиной-то он так и не отдал! Скопин кивнул. На это он и рассчитывал. Жильцы в таких домах часто имели с хозяевами запутанные материальные отношения. — А он мне про это сказал, — заявил он. — Да? — заинтересовалась баба. — Сказал! — энергично кивнул Иван Федорович. — Мол, плохо, что хозяйке рубль задолжал, а отдать не смогу. — Рубль! — презрительно каркнула баба. — А полтора не хочешь! Нет! Два уже! Рубль! — Ты дальше слушай. — Скопин вытащил трубку, кисет и начал набивать чашку табаком. — Он мне говорит — найди моего друга Сёмку, пусть он отдаст. — Сёмку? Рубчика? — спросила баба. — Ага! Рубчика, — кивнул Скопин, запоминая кличку. — А что это Сёмка? Разве он отдаст? — засомневалась баба. Мирон тем временем приоткрыл дверь и выглянул на улицу. Там быстро темнело, что не нравилось старому казаку. — А почему не отдаст? — спросил Скопин у бабы. — Они же вместе слам дербанить ходили. Баба махнула рукой. — А! Сёмка-то раньше с братом его меньшим терся. Братца-то фараоны в железо заковали и за Бугры угнали. Тут Сёмка к Кольке и переметнулся. Мол, возьми в подельники. Нет, Сёмка не отдаст. — Почему? — Он все в Козицкий ходит, в дом один. К шмарам. Там есть одна — Аделька. Он на нее тратит. Любовь у него. — А она? — спросил Скопин. — Курва она, — ответила баба. — Как есть курва. — А что за дом? — Дом как дом. Откуда мне знать? Скопин встал. — Только Сёмка не отдаст, — сказала баба. — Может, ты дашь? А потом с Николая возьмешь, когда он вернется. Скопин вздохнул и посмотрел на Мирона. Тот кивнул в сторону приоткрытой двери и показал рукой — пора бы уходить. Иван Федорович сунул руку в карман, достал горсть мелочи и положил на стол. — Вот, что есть, — сказал он. Баба придвинула монетки к себе, не считая. — Может, ты с абреком твоим выпить хочешь? — спросила она. — Или тебе фатера нужна? Моя-то теперь свободна, если Николай в бегах. Скопин огляделся. — Может, и нужна будет, — сказал он. — Тебя как зовут? — Любкой. Меня тут все знают. Кого хошь спроси — у Любки всегда порядок, и водочка найдется. И беру я недорого — полтинник в неделю за койку. А тут воздух хороший, чистый, не то что в городе. Мирон чуть не подавился — воздух в избе был такой, что хоть топор вешай, хоть мокрое полотенце. А еще лучше — привезти сюда ведро духов и на стены плеснуть. Если поможет. — Может, позже придем, — сказал Скопин и пошел к двери. Но Мирон не пропустил его, первым выйдя на крыльцо. Осмотревшись, он цыкнул на собаку. Та, признавшая в нем силу, попятилась. Мирон первым дошел до калитки, открыл ее внутрь, вышел и осмотрелся, а только потом дал знак Скопину, что можно выходить. — Чего боишься? — спросил Иван Федорович.