Архипов вывел девушку в коридор. — Что с ним? — шепотом спросила Маша. — Пьян. Она покачала головой: — Жалко его. Захар Борисович посмотрел на дверь. — Пойдемте в другое место, — сказал он. Они вернулись в комнату дежурного, где Маша все это время дремала в кресле. — Почему вам его жаль? — спросил Архипов. — Он старый и, кажется, больной. — Не такой уж он и старый! — ревниво откликнулся Захар Борисович. — Впрочем, бог с ним. Не о нем сейчас надо думать. А о вас. Маша повернулась к окну. — Скоро утро, — сказала она. — Осенью и по утрам темно. Архипов стоял рядом с ней, не смея дышать. — Вам некуда идти, — произнес он, наконец. Маша кивнула. Захар Борисович сглотнул ком в горле и твердым голосом предложил: — Я могу вас на время разместить у себя. Нет-нет, не подумайте ничего плохого — я просто предлагаю кров, ничего больше! Пока вы не определитесь… — Он замялся. — Пока мы не определимся, куда вас можно… куда вам можно… — Вы живете один? — спросила Маша не оборачиваясь. — Я бы не хотела стеснять или смущать… — Я живу один. Маша смотрела на отражение Архипова в темном стекле. Она видела его волнение. Если бы он знал, что с ней произошло, — он бы так же с волнением предлагал свой кров? Или просто, как гулящую девку, увез бы ее в свою квартиру, не спрашивая, а приказывая? Вдруг с каким-то глубоким волнением она поняла, что немедленно и с удовольствием подчинилась бы приказам этого молодого человека. И это испугало ее — неужели перемены, произошедшие с ней, сделали ее не просто жертвой, а настоящей блудной женщиной? Неужели насилие, над ней совершенное, так переменило не только ее тело, но и характер? Неужели так все и происходит? И те женщины, которых она считала развратными в силу только их природы, на самом деле были такими же, как она? И превратились в бесстыжих потаскух только из-за несчастного случая? Неужели и ее ожидает это падение — разврат за деньги, болезни, публичный дом, а потом — ранняя смерть? — Нет… нет! — сказала она, отвечая не на предложение Архипова, а на свои собственные мысли. — Клянусь вам, — горячо сказал Захар Борисович. — Клянусь вам! Маша обернулась и быстро прикрыла ему рот ладонью. — Не клянитесь! Ради бога, не клянитесь, — сказала она. — Вы не знаете… Не надо мне давать никаких клятв. Я… Архипов застыл, чувствуя ладонь девушки на своих губах. Наконец, Маша опустила руки — только тогда он понял, что совершенно не дышал. — Не говорите и не обещайте ничего, — сказала Маша, торопливо, не поднимая глаз. — И я не буду вам ничего обещать. Так лучше. Вы потом поймете. Я поеду с вами. Мне все равно больше некуда ехать, Захар Борисович. 11 Гость с Балкан — Мирон! — крикнул Скопин из прихожей. — У нас гости, что ли? Чьи сапоги? — Мои! — откликнулся из-за полуоткрытой двери низкий голос. — Мои, Иван Федорович! А Мирон ваш спит. Загоняли вы его. Послышались шлепки босых ступней, и Мирон собственной персоной выглянул в коридор, почесывая седеющую бороду. — Как же, — проворчал он, — заснешь тут! Василь Василич заехали. Ждет вас тут. — Это хорошо, — кивнул Скопин. — А ты как, поручение исполнил? Что Самсон? — Ругался, — проворчал казак. — Но сделает? — спросил Скопин, раздеваясь и вешая шинель на суковатую палку, прибитую вместо вешалки. — А то! Небось! — Должен, — кивнул Скопин, садясь на табуретку и поднимая ногу, чтобы Мирон стянул с него грязные сапоги. Денщик подхватил с пола старую портянку, теперь служившую половой тряпкой, обернул ею сапог Скопина и потянул на себя. — Василь Василич! — крикнул Скопин в сторону открытой двери. — Выпьешь со мной? А то я, пока по преступлениям шлялся, совсем протрезвел. — Это нехорошо, — пробасил голос гостя. — Не время тверёзничать. Скопин сунул ноги в поданные Мироном тапочки и вошел в гостиную. В кресле сидел крепкий немолодой мужчина с густой бородой и в расстегнутом жилете. — Что такое? — спросил Скопин, кивнув на костыль, прислоненный к ручке кресла. — Да вот, понимаешь, зацепило. — Где? — На Балканах. Скопин сел к столу и притянул к себе стакан. — Опять под пули полез, Василь Василич? Мало тебе было за все эти годы? Рисовал бы битвы Античности. Да хоть суворовские походы! Хоть Отечественную! — До Отечественной я еще дойду, — сказал художник Верещагин, принимая стакан с водкой от Мирона. — Я сейчас, пока был у Скобелева, много рисовал… Шипку, наших солдат… А Отечественная — вот война кончится… — Эта кончится, новая начнется, — сказал Мирон, наливая водки в стакан Скопина. — А себе? — спросил Иван Федорович, подняв глаза на казака. — Мне хорош уже, — ответил тот. — Я лучше вам послужу да послушаю Василь Василича. — Обижается он на меня, — сказал Верещагин, указывая своим стаканом на Мирона. — За что? — удивился Скопин. — А ты сам у него спроси! Иван Федорович повернулся к своему денщику. — Что такое, Мирон Игнатьич? — А! — пробурчал казак, доставая из буфета кусок буженины, завернутой в бумагу. — Обижается, что не написал я картину про Иканское дело. — Но и правда, — сказал Скопин. — Почему не написал? Ведь это же подвиг — сотней казаков отбиваться три дня от нескольких тысяч «халатников». Ведь ни одного, кто не был бы ранен! Больше двух третей казаков полегло! Чудом и собственным геройством дошли до города. Какой сюжет для картины! — Хороший сюжет! — с живостью кивнул Верещагин, чуть не расплескав свою водку в стакане. — Вот только одна беда, не было меня с иканцами. Не видел я собственными глазами этот подвиг. — А я бы тебе все рассказал, — пробурчал Мирон. — Нет, дядя, этого маловато будет, — печально улыбнулся в бороду Верещагин. — Если самому не видеть, а со слов писать, то правды никакой в картине не добьешься. Эффект не тот! — Фефект… — сказал Мирон. — Не тот, говоришь? Я вот до сих пор иногда вижу во сне… Лежит мой дружок Максимка на дороге этой проклятой, на спине лежит — зубы сцепил, а нога у него в колене в другую сторону вывернута. И вот тут — мы, а с другой стороны — «халатники». Мирон подошел к столу и налил себе полстакана водки. Выпил, вытер усы: — Я его на себе тащил всю дорогу. Лошадей у нас уже не было — всех постреляли еще при обороне на холме. Мы ими вместо фашин прикрывались, так-то. А когда к городу пошли, взял я его, к спине кушаком привязал, чтобы руки свободны были — отстреливаться, и понес. Тяжко было идти. Мы хоть и ползли, поскольку все пораненные были, а мне — так особенно с таким-то грузом на спине. И стал я отставать. А отбиваться от своих нельзя — «халатники» вмиг налетят и голову еще живому отрежут. Они ж за каждую голову деньгу получали. — Да, было такое, — кивнул Верещагин, не сводя глаз с лица Мирона. Ни он, ни Скопин так и не отпили из своих стаканов, слушая рассказ старого казака. Скопин хоть и знал его наизусть, однако не прерывал своего денщика.