— Максимка-то шурин мне был. Из одной станицы мы. И видит — отстаю я. Вот… Ничего он мне не говорил, ни о чем не просил. Плетусь я себе потихоньку, даже страха уже нет — от устатку перестал я бояться. Слава богу, наши казачки время от времени останавливались и последними пулями «халатников» отгоняли. Плетусь я, значит, и вдруг — как будто меня в спину ударило: я вперед полетел и чуть не упал. Что такое! Пошевелил плечами, по груди руками пошарил — нет кушака, да и Максимки нет. Обернулся я — а он на дороге лежит, прямо в пыли, и ножиком мне машет — уходи, мол… — Перерезал кушак? — спросил Верещагин. Мирон кивнул: — Молчун он был. Лишнего не говорил. Только помолится перед сном или кипятку попросит. Или дратвы для сапог. Вот и лежит он молча, помахал мне, повернулся к иродам и перекрестился. Я — назад, да меня тут же за руки схватили. «Оставь, — говорят, — Горемыкин. Поздно. Сам пропадешь и товарища своего не выручишь». Уж и не помню, кто это сказал. Потащили меня ребята. Трое наших остановились и давай в «халатников» палить, да только скоро у них заряды кончились. Тут-то бухарцы подскочили, Максимку моего окружили и давай саблями его колоть. Ни звука он не издал, Максимка. Мирон замолчал. — Прям как про меня рассказываешь… — сказал Скопин, повернулся к Верещагину. — Мой дядя Мирон просто так ничего не оставляет. В этом он молодец. — И что было дальше? — спросил Верещагин. — Ну… Остановился я, последний патрон в дуло карабина шомполом загнал, стою, жду. Вижу, один из «халатников» поворачивается, а в руке у него — отрезанная голова моего шурина. — Тут он спокойно поднимает карабин, — продолжил за казака Скопин. — Бах! И бухарец падает. — А толку-то? — пожал плечами Мирон. — Этого прибил, так второй голову выхватил и — бежать. Тут я и пожалел, что вспылил. Не надо было стрелять. — Как не надо? — удивился Верещагин. — Почему? — Так последний патрон был, — ответил Мирон спокойно. — Нам еще до города Узбека две версты надо было топать. Под конец уж саблями да бебутами отбивались, пока наша рота на подмогу не подошла. — Поди сюда, Мирон, дай я тебя поцелую! — сказал Верещагин. — Видишь, самому мне вставать тяжело. Мирон подошел к художнику и наклонился. Они торжественно троекратно расцеловались, и Верещагин поднял свой стакан. — За нашего иканского героя, дядю Мирона! За всех казаков. А за павших выпьем отдельно. Они со Скопиным выпили и закусили кусочками подсохшей буженины. — Да… — сказал Верещагин, держа свой стакан кончиками пальцев. — За павших выпьем отдельно. Я, Ваня, за эти годы столько их повидал. И в Туркестане. И в путешествиях на Восток. И на Балканах. Тысячи и тысячи мертвых. Война — это, несомненно, смерть в первую очередь. А доблесть, слава, отвага… Все, что я собирался рисовать в юношеские годы… Я рисую смерть. Не подвиги, не геройство, как полковые умельцы, для музеев. Нет — я рисую смерть в ее самом чистом виде. Как она отражается в блестящих штыках. — Это если драить их, штыки ваши, — проворчал Мирон. — А на войне что их драить-то? Почистил от крови, смазал, в тряпицу завернул. — Будет тебе, Василь Василич, — сказал Скопин, — а та картина, помнишь? Где солдатик кучу кладет на поле возле лагеря? С голой задницей? Верещагин протянул свой стакан Мирону. — Знаешь, Ваня, — сказал он, наблюдая, как тот наливает водку. — Знаешь ли ты, что я пять картин своих сжег из Туркестанского цикла? — Зачем? — удивился Скопин. — А! Пришлось. Спасибо большое прихлебателям Его Императорского Величества. От меня требовали уничтожить семь картин. Они, видишь ли, подрывали веру в силу русского оружия. Семь! Но две я оставил. Эту — с солдатиком на поле. Она у меня дома в кладовой лежит. А другую я тебе принес. Раз выставлять ее нельзя — пусть будет у тебя. Мирон, принеси! Казак зашел за кресло и вынес картину, завернутую в белое полотно и перевязанную бечевкой. — Раскрой. Мирон аккуратно развязал, скрутил бечевку и сунул в карман. Потом развернул полотно и поставил картину на табурет у стола. — Узнаешь? — спросил Верещагин. — Писал с натуры. Как и весь Туркестанский цикл. Скопин, набычившись, смотрел на изображение. На фоне ворот Цитадели стоял растрепанный казак со вздыбившейся черной бородой. На руках у него был окровавленный офицер. — Название картины: «Бежавшие из плена», — сказал Верещагин тихо, пристально наблюдая за реакцией Скопина. — Бежавшие… — пробормотал тот. — Ну и вид у меня был… …Мальчишка-охранник при виде Мирона открыл рот, собираясь закричать, но и казак не медлил — в один шаг он оказался возле юного стражника и огромной грязной рукой схватил того за лицо, закрывая рот. В другой руке у него была зажата длинная острая щепа, которую Мирон заранее выломал из двери. Он с силой вогнал кусок дерева в глаз мальчику, а потом пробил ее глубже внутрь ударом ладони. Старший охранник не сразу отреагировал на шум за спиной: сперва он испуганно пригнулся, не сводя глаз со Скопина. Но потом не выдержал и оглянулся, охнув. Скопин, воспользовавшись этим, накинул на шею охранника веревку, которой раньше были связаны его руки, и с силой потянул на себя. Мирон, выпустив мальчика, быстро прикрыл дверь, потом шагнул к охраннику и, вырвав из его руки саблю, воткнул клинок сначала в печень, а потом в грудь — прямо в сердце. — Хорош, — сказал он Скопину. Тяжело дыша, Скопин ослабил хватку, позволив убитому сползти на землю. Казак озабоченно смотрел на мальчика, который, тихо постанывая, скреб ногами. Из его глаза торчал конец щепы, по которому густо стекала кровь и слизь. — Жив еще мальчонка, — спокойно сказал Мирон, присел перед ним на корточки. С головы мальчика слетел грязный тюрбан, обнажив маленькую бритую голову. Мирон перевернул раненого на спину, и, коротко взмахнув саблей, перерубил ему горло. Ноги мальчика дернулись в судороге и вскоре вытянулись. В других обстоятельствах такое спокойное и жестокое убийство ребенка, вероятно, привело бы Скопина в ужас, но теперь он не думал ни о чем постороннем — все действия были оговорены заранее и надо было просто выполнять задуманное. — Давай, помогай, — громко прошептал Мирон. Они вдвоем начали стаскивать халаты с мертвых тел… Мирон осторожно приоткрыл дверь и выглянул наружу. — Что? — прошептал Скопин. Его вдруг начало мелко трясти от напряжения. Казак не ответил. Несколько секунд он молчал, потом повернулся к Ивану Федоровичу. — Хорошо. Стемнело. Костер только один, но далеко. Иди за мной — я лошадей услышал. Не беги только. Тихо иди, как вор. Мирон снова открыл дверь и вышел. Скопин с трудом сделал первый шаг, потом пошел быстрее — почти вплотную к Мирону, которому халат был короток, руки торчали из рукавов чуть не до локтей. Скопин старался не глядеть по сторонам, сосредоточившись только на спине своего казака. Они миновали группу людей, лежавших вокруг ружейной пирамиды. Иван Федорович в последний момент с любопытством покосился: ружья были старые, начала века. Мирон начал забирать левее. Вдруг один из лежавших оперся на локоть и что-то спросил. Казак только отмахнулся — мол, недосуг! Бухарец повторил вопрос. Мирон ускорил шаг. Скопин не отставал. Они прошли мимо какой-то груды тряпья, от которой несло жженым мясом. Скопин понял — это останки их товарища Фрола Жалейко. Понял и запнулся. Он стоял и смотрел на страшно обгоревшее тело без головы, не в силах сдвинуться с места, пока не почувствовал, как железные пальцы Мирона схватили его за плечо и дернули прочь от этого места. Но тут же из темноты появился пожилой бухарец в синем халате, с нагайкой в руках. Он остановился молча и начал пристально вглядываться в беглецов. Скопин тяжело сглотнул и быстро пошел за Мироном. Старик крикнул им повелительно — вероятно, то был приказ остановиться. Мирон только удобней перехватил рукоятку сабли и низко нагнул голову. Старик в синем халате повторил приказ, а потом начал звать кого-то слева от себя. — Беги за мной, — тихо скомандовал Мирон и припустил вперед. Скопин не отставал ни на шаг. Тут в ночной тишине оглушительно грянул выстрел, раздались крики и топот ног. Но беглецы уже мчались со всех ног к темневшим неподалеку лошадям, привязанным к жерди над корытом. Тощий высокий «халатник» выскочил на Мирона с кинжалом в руке, заверещал. Но казак просто толкнул его на бегу плечом, отмахнулся саблей и начал рубить короткими взмахами веревки, которыми бухарцы спутали ноги своих лошадей. — Поводья! — крикнул Мирон Скопину. Иван Федорович трясущимися руками стал отвязывать поводья от жерди, как вдруг почувствовал страшную боль в ноге — это очнувшийся охранник кинулся на него, воткнув в ногу кинжал. Скопин охнул, сжал зубы до скрипа и, повернувшись, врезал охраннику прямо в нос со всей силы. Рядом появился Мирон. — Дай, — скомандовал он и быстро развязал повод. Топот преследователей был все ближе. Снова грохнул выстрел — но свист пули Скопин не услышал, вероятно, она пролетела слишком высоко. — Садись, — крикнул, уже не скрываясь, Мирон. Скопин попытался взобраться в седло, но с первого раза не смог из-за раненой ноги. Мирон быстро помог ему забраться на спину лошади. От страшной боли в ноге у Скопина потемнело в глазах, и он упал на спину коня, хватаясь за гриву. Рядом на свою лошадь вскочил Мирон. Быстро взглянув на товарища и видя его бессилие, он ухватил повод лошади Скопина и замолотил босыми ногами по бокам своего скакуна. Коротко всхрапнув, тот тронулся с места и наконец пошел рысью. — Держись! — крикнул Мирон. Иван Федорович почувствовал, как конь под ним вздрогнул, ходко припустил вслед за лошадью Мирона, вскоре перейдя на галоп. А потом Скопин просто старался удержаться, одной рукой вцепившись в луку седла, а другой хватаясь за гриву коня. Бухарцы не долго раздумывали. Оседлав лошадей, они пустились в погоню и скоро уже шли по пятам беглецов. Бухарцы не стреляли, не желая впустую тратить пули и порох. Они собирались посечь русских саблями или стащить с лошадей арканами. Впереди мчался старик в синем халате. В правой руке у него был длинноствольный английский пистолет. Беглецы ворвались на узкие улочки города. Впереди, в свете луны, уже темнели огромные стены Цитадели. Скопин с ужасом почувствовал, что начинает сползать с седла — держаться больше не было сил. Мирон время от времени с тревогой оборачивался на товарища. Вдруг впереди на улице показались два силуэта. Дорогу беглецам перекрыли люди в халатах. Они громко кричали и размахивали руками, то ли для того, чтобы остановить лошадей, то ли призывая на помощь своих товарищей. Мирон, не раздумывая, направил лошадь прямо на них. «Халатники» бросились в разные стороны в последний момент. И тут сзади раздался выстрел — это старик в синем халате разрядил свой пистолет. Мирон оглянулся и увидел, что лошадь Скопина осталась без седока. 12 Самсон и Ионыч Они дошли до Тихвинского переулка, где напротив храма Иконы Божьей матери стоял старый трехэтажный дом. Поднялись на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. Захар Борисович ключом открыл дверь, предупредив Машу, что хозяйка, несомненно, спит и не надо ее будить. По темному коридору они дошли до комнаты, в которой обитал Архипов. При тусклом свете из окна Маша разглядела небольшую, скудно обставленную еще прежними жильцами комнату. На подоконнике стоял горшок с высохшей, почти каменной землей, без цветка. У стены между шкафом и рукомойником помещалась аккуратно заправленная серым солдатским одеялом узкая железная кровать с облупившимися набалдашниками на высокой спинке. На подушку вместо салфетки был накинут белый носовой платок. У другой стены стоял стол со стулом. В углу примостилась небольшая чугунная печка, труба от которой пряталась под потолком в стене. Архипов, скинув галоши, подошел к печке и зажег около нее газовую лампу. Свет был неяркий, но Маше он показался очень теплым и ласковым, хотя на самом деле в комнате было холодно и пахло сыростью. Архипов положил цилиндр на подоконник, потом, присев на корточки, со стуком откинул дверцу печки, взял из лежащей рядом стопки газет несколько номеров, скомкал их и сунул в топку. Потом сложил поверх шалашиком уже настроганные лучинки, добавил два куска угля из ведра, накрытого фанерным кругом, и долго чиркал спичками, пытаясь разжечь огонь. Всё это время Маша стояла в пальто, которое Архипов выделил ей со склада забытых вещей при части. Не по размеру большие валенки, найденные в конюшне пожарной части, оказались без галош, и поэтому ноги у Маши промокли после ходьбы по лужам. Озябшая, худенькая, она была похожа на бродяжку и чувствовала себя собачкой, которую хозяин пустил в дом согреться. Она смотрела на сидящего у печки Архипова, ни о чём не думая, и просто ждала, когда он сделает свое дело, а комната, наконец, согреется. Маша уже все для себя решила, уже знала, как отблагодарить этого человека. Уже не думала о себе, а только о том, как много он для нее сделал и как мало она может сделать для него в ответ. Огонь в печке разгорелся. Архипов снял теплый сюртук, повесил на гвоздь около двери и посмотрел на Машу: — А вы пока не раздевайтесь… — он вдруг смутился, решив, что его слова могут неправильно понять, и торопливо добавил: — Печка греет хорошо, но стены не держат тепла. Быстро выстужаются, если не топить постоянно. А как мне топить постоянно? Я просил хозяйку топить хоть немного, но она отказывается, говорит, мол, смысла нет уголь переводить. Садитесь за стол, я посмотрю, что у меня есть из провизии. Он подошел к шкафу, который служил у него и буфетом. На верхней полке лежал бумажный сверток с сыром и полкраюхи черного хлеба. Тут же стоял стеклянный графин с водой. Архипов достал с полки и покрутил в руках сыр, вынул из шкафа хлеб, положил перед Машей на стол. Достал из кармана перочинный нож.