— У него спроси. Иван Федорович встал и пошел в домик у стены, где жил Верещагин в компании двух офицеров. — Василий Васильевич, — крикнул он в проем двери. — Вы тут? — Тут, заходите, кто там? — донеслось изнутри. Скопин вошел и дал глазам немного привыкнуть к полутьме. — А, Иван Федорович, — сказал высокий бородатый художник, лежавший на лавке у глинобитной стены. — Что-то случилось? Он был очень худ, одет в грязную гимнастерку и вытертые до блеска когда-то краповые штаны. Сапоги, с повешенными на них портянками, стояли рядом с лавкой. Одну руку художник положил на грудь, а другая свисала до земли. — Мирон сказал, будто завтра придет подмога. — Уже весь гарнизон знает, — донеслось из угла. Там лежал один из офицеров — его грудь была перебинтована плотно, будто для выправки осанки. На повязке темнели пятна проступившей крови. Он прогнал рукой мух, сидевших на пятнах. — Надеюсь, что Кауфман спугнет эту сволочь. — Откуда сведения? — спросил Скопин, прислоняясь к дверному проему. — Сведения верные, — ответил Верещагин. — От майора. — Не понимаю, — нахмурился Скопин. — Как Кауфман мог узнать, что мы в осаде? Мы были последними гонцами, но ведь и нас перехватили. А после того как раскрыли Косолапова, прошло слишком мало времени, чтобы новые лазутчики могли добраться… Он вдруг осекся. — Сукин сын! — вырвалось у Ивана Федоровича. — Кто? — спросил раненый офицер. — Сукин сын! — воскликнул Скопин, развернулся и, не прощаясь, вышел. Тяжело прихрамывая, он пересек госпитальный двор и ворвался в старый дворец. Карл Фридрихович Штемпель сидел за столом, на котором стоял чайник с дочерна заваренным чаем — им он поддерживал свои силы и не давал себе спать. При появлении Скопина майор смахнул со стола маленький бумажный сверток и сунул в карман. — Что такое? — спросил Штемпель у тяжело дышавшего офицера. — Рассказывайте, — громко потребовал Скопин. — Генерал возвращается? — Да, — ответил Штемпель. — Откуда он узнал? Майор поднял к нему свое морщинистое обезьянье лицо с усталыми глазами. — Что вы себе позволяете? — спросил он тихо. — Хотите под трибунал? — Я имею право знать! — крикнул Скопин. — Я рисковал жизнью! Майор пожевал губами, а потом прислонился спиной к стене с наполовину отвалившимися зелеными изразцами. — Ну и что? — спросил он. — Здесь все ежечасно, ежеминутно рисковали жизнью. Так почему вы думаете, что у вас есть право задавать такие вопросы командиру? У Скопина закружилась голова, и он тяжело оперся руками о стол. — Косолапов не выдавал нас, — сказал он. — Откуда вам это известно? — Я говорил с ним там, на стене. Косолапов сказал, что его схватили еще до того, как он подал знак. — Так и было, — ответил Штемпель. — Так и было. — Но кто тогда продал нас «халатникам»? Карл Фридрихович посмотрел Скопину прямо в глаза, покачал головой, а потом просто ответил: — Я. — Вы? — поразился Скопин. Майор кивнул. — Я. Можете меня осуждать, но мне все равно. Я сделал то, что должен был. Я перенёс мешок на крыше Косолапова так, чтобы противник знал, из каких ворот вы пойдете. А Косолапов… да, он был не виноват в этот раз. Но только в этот. Возьмите табурет, вы едва держитесь на ногах. Скопин взял табурет, стоявший неподалеку, принес его к столу и рухнул на жесткое сиденье. — Зачем? — Очень просто, — ответил тихо Штемпель. — Вы стали отвлекающим отрядом. Противник был уверен, что вы пойдете путем, указанным предателем. И устроил вам засаду. А в это время я выпустил своего человека из других ворот. Он местный. Два дня назад этот человек сумел вернуться. Он известил генерала, и тот в спешке идет к нам. Завтра к вечеру его авангард должен быть в виду города. — Вы послали нас на убой, — горько прошептал Скопин. — Послал, — кивнул майор. — Хотите чаю? Он взял чайник и начал наливать черную жидкость в изящный пузатый стаканчик, вероятно, принесенный из богатого самаркандского дома. Рука майора дрожала, и несколько капель упали на карту. — Казака… Фрола… сожгли живьем, — сказал Скопин. — Нам грозили отрезать головы. Штемпель поставил чайник и спокойно посмотрел на Ивана Федоровича, ожидая продолжения. — Вы… — Скопин замолчал. Молчал и Штемпель. — Да, — сказал он наконец. — Но важен результат. Ваша жертва оказалась не напрасной. Наши люди спасены. И в этом есть ваша заслуга. Вы и Мирон будете представлены к награде. Скопин вздохнул. — Понятно, — произнес он горько. — Цель оправдывает средства. — Я очень устал, — сказал вдруг Штемпель. — Вы не могли бы покинуть меня? Хочется спать. Я мечтаю о настоящей кровати с простынями и подушками. И чтобы было открыто окно, а за ним — дождь и мокрые листья рябины… или березы. Он закрыл глаза и снова привалился к стене. Скопин встал. Он посмотрел сверху вниз на маленького майора, потом повернулся к нему спиной и медленно пошел прочь. 20 Любимый инструмент Леонид Андреевич проснулся в третьем часу ночи, зажег лампу, осмотрел себя в зеркале. Ноющая рука была перевязана хорошо, и крови на повязке не было. Полицейский врач, даром что был патологоанатомом, зашил его хорошо. Сбежин открыл здоровой рукой гардероб и выбрал черный сюртук. Подержал его в руке, но потом бросил на кровать. В коридоре он медленно прошелся вдоль стены, увешанной оружием, и наконец снял с крючков тонкую мизерикордию — рыцарский кинжал без лезвия, для добивания противника через щели забрала. Название переводилось с латинского как «милосердие». Правда, профаны не знали, что таким кинжалом рыцари добивали только тех врагов, за которых нельзя было получить выкупа. В любом случае, оружие это было сейчас очень к месту. Это действительно будет акт милосердия, тем более что жертва никак не могла выкупить себя. Нечем! Сбежин прошел в дальний конец коридора, где была дверь в кладовку. Ключ он нарочно оставил в скважине — запертая дверь вызывает подозрение. А так… Он открыл дверь, зажег газовый рожок справа от входа и направился к большой куче, прикрытой рогожей. Сдернув рогожу, он разбросал по сторонам старые шляпные коробки и пачки газет, под которыми скрючившись лежала его горничная со связанными руками и ногами. Рот ее был заткнут кляпом. Девушка была без сознания. — Луша! Лушенька! — позвал Леонид Андреевич ласково. — Просыпайся, кисонька моя. Не получив ответа, он сильно ударил ее ногой в грудь. Девушка застонала, забилась и дернулась, чтобы отползти от мучителя. На том месте, где она лежала, осталось мокрое пятно. Сбежин понюхал воздух. — Ну что это! — возмущенно сказал он. — Ты что, не могла сдержаться? Кто тут будет теперь мыть? Я? Он снова ударил ее ногой, потом еще раз, потом остановился и склонил голову набок. Девушка мелко дрожала и мычала сквозь грязную тряпку, забившую ей рот. — Нет-нет-нет, — сказал Сбежин. — Больше никаких оправданий. Меня это больше совершенно не интересует! Я взял тебя к себе. Я доверял тебе, маленькая сучка. Я разрешил тебе спать со мной. Я даже разрешил тебе надевать платья моей покойной супруги. Но! Он снова с силой ударил девушку ногой — теперь в живот. — Но я не разрешал тебе красть ее украшения. Потому что это — мои украшения. Тут все мое! Все! И ты — моя! Ты что, думала, я не замечу, что в жемчужном гарнитуре не хватает сережек? Ты с ума, что ли, сошла? Он присел перед ней на корточки. Девушка старалась не смотреть на его лицо — она лихорадочно обшаривала безумными глазами пол и стены кладовки.