* * * Мне нужно время, чтобы вспомнить, где я. Этот диван стоит не на Брюэр-стрит. Он на Белл-стрит, которая проходит между Эджвер-роуд и Лиссон-гроув. Я в гостиной Проктора. Моя жизнь полна опасностей и без посадок в чужие машины. Прошлым вечером мне позарез нужно было уйти с улицы и отдохнуть, и я благодарна ему за участие. Но сейчас утро, и мне нужно все обдумать и решить, что делать. Я должна двигаться дальше – убегающую добычу труднее поймать, – пока не найду безопасное местечко, где можно залечь на дно и затаиться. И для этого мне нужны деньги. Триста пятьдесят пять фунтов, которые я сняла с тех бизнесменов на Кингс-кросс, позволят мне протянуть некоторое время, но их не стоит считать пропуском в новую жизнь. Встав с дивана, я ловлю себя на том, что чувствую себя разбитым корытом. Это не похоже на обычное похмелье. Меня мутит, все тело ломит. Мне одновременно и жарко и холодно. Наверное, мое тело вновь протестует против того, как я с ним обращалась. Похоже, что Проктор еще спит. Я двигаюсь тихо. Когда мы вернулись сюда накануне вечером, мы почти не говорили. Он показал мне, где находится ванная, и я переоделась в джинсы и рубашку, которые лежали в моем рюкзаке. Затем он усадил меня на этот диван и налил мне одну за другой несколько порций виски. Не помню, сколько алкоголя потребовалось, чтобы отключить мое врожденное чувство осторожности. Виной тому крайняя усталость, но к тому времени, когда я была готова поговорить, меня неумолимо сморил сон. Поняв это, Проктор протянул мне подушку и одеяло. Не иначе как решил, что мы поговорим утром. Он будет разочарован. Когда Проктор забрал меня возле станции метро, на нем была поношенная кожаная куртка. Я не вижу ее в этой комнате и поэтому обуваюсь, собираю вещи, закрепляю лямки рюкзака и надеваю пальто. Затем как можно тише открываю дверь и на цыпочках прохожу мимо спальни Проктора, которая находится слева, и пробираюсь по коридору. Мои виски отчаянно пульсируют. Меня тошнит. Прежде чем дойти до входной двери, вижу слева последнюю комнату. Ее можно использовать как вторую спальню. Проктор устроил в ней свой кабинет. Там два стола. На одном – ящики для хранения документов и стопки писем, на другом – компьютер. На спинке стула между ними висит кожаная куртка. Я проскальзываю в кабинет, шарю по карманам куртки и вскоре нахожу его бумажник. Открываю его. Банковские карты меня не интересуют. Меня интересуют только наличные деньги. У него лишь восемьдесят фунтов. Три двадцатки, две десятки. Я складываю их пополам. И в этот момент за моей спиной раздается его голос… * * * – Ищешь что-то свое? Стефани моментально обернулась. Проктор заполнял собой дверной проем, блокируя выход. – Или что-то мое? Бумажник был у нее в руке. На Прокторе спортивные брюки и та же самая черная рубашка, в которой был накануне вечером. Он даже не успел застегнуть ее. С одной стороны головы волосы примяты, с другой – торчат как щетина на щетке. Он выглядел удрученным, но не сердитым. Однако Стефани уже давно научилась не доверять внешности. – Тебе было достаточно спросить, – сказал Проктор. – Я дал бы тебе денег. – Ага, конечно… – Точно тебе говорю. Она прищурилась: – И зачем бы ты это сделал? – Потому что я все про тебя знаю. Он протянул руку, ожидая, когда она вернет бумажник. Стефани шагнула вперед, чтобы отдать его, но затем плечом толкнула Проктора в грудь. Тот покачнулся. Крепко сжимая бумажник, она выскочила в коридор и рванула к входной двери. Но Проктор схватил ее за плечо и развернул к себе лицом. Стефани инстинктивно вскинула сжатую в кулак руку и врезала ему в челюсть. Проктор отшатнулся. Он явно не ожидал от нее такой стремительности и силы. Она несколько раз потянула задвижку дверного замка, но открыть не смогла. Осознание того, что ей отсюда не выбраться, дошло до нее не сразу, а когда дошло, то мгновенно лишило сил. Она отпустила задвижку, ее рука безвольно упала. Обернувшись, Стефани увидела ключи – те висели на кончике его указательного пальца. Другой рукой Проктор массировал челюсть. – Двойной замок, на всякий случай, – пояснил он. Входная дверь была в конце коридора. Проктор поймал ее в западню. Никаких других комнат, через которые она могла бы убежать, не было, ни на какие сюрпризы надеяться не приходилось. Реакция Стефани была автоматической, этакий побочный продукт ее жизненного опыта. Она отступила в угол и опустилась на пол. И начала мысленно погружаться в пустоту, отключая окружающий мир, замыкаясь в себе. Когда же Проктор шагнул к ней, она обхватила голову руками и сжалась в крошечный комок человеческой плоти. – Что ты делаешь? Она сжалась, ожидая первый удар. – Я не собираюсь бить тебя, Стефани. Я не хочу делать тебе больно. Эти самые слова не раз предшествовали жестокому избиению. Например, Дин Уэст, прежде чем наказать ее, всегда проявлял капельку доброты. Зная, что голову лучше не поднимать, она даже не пошевелилась. – Послушай, я сейчас отойду. Хорошо? Вернусь к двери моего кабинета и тоже сяду на пол, как ты. И когда я сяду там, ты поднимешь голову. Тогда мы можем поговорить. Согласна? Ответа не последовало. – Это все, что я хочу. Просто поговорить. Лишь услышав, что он отошел, Стефани рискнула выглянуть из-за локтя. – Видишь? Отсюда я не сделаю тебе больно. Перед глазами все плыло. Она сглотнула комок. – Куда ты собиралась уйти? Ответа не последовало. – У тебя есть куда пойти? У тебя есть кто-нибудь? Ее била дрожь. – Как насчет вчерашнего вечера? – спросил Проктор. – Не хочешь рассказать мне, в чем дело? Стефани так и не убрала от головы рук. – Послушай, я знаю, ты мне не доверяешь. Тебе нет причин мне доверять, но я, честно, не интересуюсь лично тобой; мне интересно лишь то, что ты можешь мне рассказать. У меня тоже кое-что для тебя есть, но если ты отказываешься выслушать меня… – Я ничего не хочу слышать, – прошептала она. Проктор покачал головой: – Речь идет о твоей семье. Стефани пожала плечами. – Не возражаешь, если я задам тебе кое-какие общие вопросы? Ты ответишь на них? – Нет. – Почему нет? – Тебе незачем знать обо мне или о моей семье. – Понятно. Тогда почему бы просто не посидеть и не выслушать меня? Я расскажу тебе, над чем работаю, что я узнал и как я… – Разве ты ничего не понял? Мне плевать. – Выходит, не понял. Я вообще ничего не понимаю. Если б моя семья была на том «Боинге», я точно захотел бы узнать, почему самолет упал в океан и кто в этом виноват. Я захотел бы справедливости. Ради них и ради всех, кто там был. Ради всех их родственников и друзей, потерявших своих любимых и близких. Пойми, это самое главное. Именно эту цель я ставил перед собой, приступая к расследованию. Я хотел написать историю человеческих судеб. Что происходит с семьями и друзьями погибших через пару лет после того, как это перестало быть новостью? Как им удается так долго справляться со своим горем? Ты можешь не говорить со мной, но есть другие, и они готовы к разговору. Я видел их горе. Я его чувствовал. Два с лишним года ничуть его не уменьшили. Они научились жить с этой болью – некоторые из них, во всяком случае, – но раны всё еще не зажили. И, вероятно, никогда не заживут. Они все до единого прошли через боль утраты и… – А я, по-твоему, нет? – огрызнулась Стефани. – Ты считаешь, что мне наплевать? – Конечно, нет. Просто… – Что просто? Странно, что я не люблю изливать душу журналистам? Бьюсь об заклад, ты считаешь, что моя ситуация – это следствие той катастрофы, да? Будь это так, у тебя получилась бы сногсшибательная история, я права? Кит хотел сказать «да», но промолчал. – Я еще мало о тебе знаю. Не могу утверждать. – Вот видишь? Ты лжешь, как и все. Я даже вижу твои предварительные заметки: разрушенная семья, четверо погибших, двое живых, один справляется с горем, вторая – нет… Как ты сказал, история человеческих судеб. – Моя история меняется на глазах. – С чего ты взял, что я хочу прочитать про свою жизнь в газетах? – Тебя может в ней не быть. – Но я нужна для изюминки. Тогда ты включишь меня в свою историю. Верно? На миг Проктор испытал соблазн солгать ей. – Это моя работа. Это то, что я делаю. – Точно. Трахать людей ради денег. Мы оба этим занимаемся.