– А сам-то ты делаешь?! – Он вскочил, речь его сделалась быстрой, громкой, лаистой. – Ты меня семь лет своими обещалками кормишь! Как болонку на поводке держишь! Конечно, он дурак, ничего не понимает. А мне, между прочим, уже не 20. Либо сейчас, либо никогда! Дальше поздно будет! Я, блин, договорюсь! – передразнил он Каратова. – Только договоры твои ни хрена не работают. А может, ты просто не хочешь? Тогда так и скажи. Другие найдутся! – Последнюю фразу он буквально выкрикнул в лицо Арнольду Михайловичу. – Послушай, Федь, во-первых, не ори, успокойся. А во-вторых, я действительно звонил вашему Душкину. – Каратов говорил чистую правду. С Душкиным, педагогом-репетитором Федора, он разговаривал два раза, потом еще напоминал, что само по себе было чересчур. – Ты можешь мне не верить, но факт остается фактом – я с ним разговаривал! И он мне обещал. Другое дело, что в нынешней постановке от него мало что зависит. Не он решает. – Бла-бла-бла! В прошлый раз ты то же самое говорил, когда я готовил танец с барабанами. И что? Хрена лысого! Сейчас обещали ввести в «Баядерку». Я, между прочим, Варьку Ливневу еле уговорил, чтоб мы вместе с ней номер показали. А они посмотрели на нас, похвалили и заткнулись. Сегодня в план глянул, и опять в пролете! Нолик, у меня три спектакля в этом месяце, и все – старье! – И все три – афишные! – перебил Каратов. – Если хочешь работать, тогда почему от Японии отказался?! Между прочим, я специально под тебя пробил эту поездку. И деньги там хорошие! – Да сколько можно? Одно и то же, одно и то же! Голубые сарацины, русские куклы, танец мимов, шестерка вальса… Блин, если б я не тянул, работал вполноги, тогда понятно. Слабый танцовщик – иди в жопу! И не в бабках дело! Я хочу танцевать, хочу успеха, славы, чтоб по телику показывали, хочу миллионы просмотров на «ютьюбе». – Нет, Федька, ты очень хороший танцовщик, яркий, самобытный… Я не раз тебе это говорил. Я искренне хочу помочь. Да будь моя воля, ты бы давно стал премьером и танцевал весь репертуар! Ну нет у меня выхода на вашего худрука. Нет! Я, увы, не Фея-Крестная, волшебству не обучен! – убеждал, почти молил его Арнольд Михайлович, которому трудно было признаться в том, что он что-то не может. Федор внял, вернулся за стол и вперился в Каратова пьяным взглядом. Улыбка, похожая на судорогу, скользнула по его лицу, он потянулся к бокалу. Каратов мягко остановил его руку. Как с листа, он читал все мысли своего визави: «Славы ему хочется, телевидения… А как на 60 тысяч рэ в месяц жить, уже и позабыли, молодой человек? За дядей-агентом сытно и благополучно, как за каменной стеной. Семь лет прошло, а он уж и не помнит, каково без его “скучных” контрактов!» Да, Федор грубил, грубил намеренно, но все же за черту не переходил! Как говорится, мосты не сжигал. Арнольд сразу это отметил и немного успокоился. Рассказ о некой антрепризе был чистой воды вымыслом. Никакого «мужика» у Федора нет. Так, пьяные бредни… Но от встречи к встрече он становился все требовательнее. «Он однажды уйдет», – подумал Каратов. – Фея-Крестная, разреши рожу умыть, – хохотнув, буркнул Федор и встал из-за стола. Он и сам чувствовал, что его развезло. По дороге он задел кресло и выругался. Около полуночи Каратов проводил Федора до такси – того сильно штормило, – назвал адрес и расплатился. Уже завалившись на заднее сиденье, Федор вдруг засмеялся, высунулся наружу и громко икнул: – П-прощай, Фея-Крестная! Каратов вернулся к себе, заученными движениями, как автомат, убрал со стола и помыл посуду. Сердце щемило, спать не хотелось. Он включил телевизор, налил себе вина, но прежде решил переодеться. Окинув недобрым взглядом безупречно застеленную кровать, он посмотрел на свое отражение: «Фея-Крестная! Ручки у тебя коротки, Арнольд Михайлович. Раньше все всегда мог: и бандитов в девяностых убалтывал, и директоров театров очаровывал, из акул-продюсеров веревки вил, а теперь… Нолик, пустое место!» От собственного бессилия ему вдруг очень захотелось плакать. Как в детстве, когда он плакал, а мама его успокаивала, и все горькие мысли сразу уходили. Но мамы больше нет… 6. После кражи Поклонников миллион, а в аптеку сходить некому. Фаина Раневская – Арина Ивановна, надеюсь, вы не возражаете против записи нашей беседы? – спросил ее следователь, тучный, лысый мужчина, слегка за пятьдесят, с добродушным лицом, представившийся Глебом Сергеевичем Павленко. – Нет, не возражаю, – ответила она. – Значит, если я правильно понял, пропавший экспонат музею не принадлежал? И все же он как-то попал на выставку? – проговорил следователь и включил диктофон. – Вы поняли правильно. О его включении в экспозицию я договаривалась с частным коллекционером, – отозвалась Арина, говорила она спокойно, медленно, потому что с утра напилась успокоительного – в движениях и речи появилась приятная плавность. Допрос происходил в зале музейного лектория, который на время оперативно-следственных действий приостановил свою работу. Это был уже повторный допрос, хотя сами полицейские почему-то жеманно называли его «беседой». «Давайте побеседуем с вами». В первый раз, сразу после кражи, с Ариной «беседовал» прыщавый молодой парень, наглый, нервный, очень противный. Потом он «побеседовал» с Мариной Эдуардовной, с которой случилась истерика, затем – со смотрительницей зала Раисой Петровной. На следующий день дамочку отвезли в больницу с гипертоническим кризом, и прыщавый больше не появлялся. Но осадочек, как говорится, остался. Да уж, шутки в сторону, в музее произошло настоящее ЧП, поэтому весь коллектив сотрудников буквально стоял на ушах. Новость о краже мгновенно разлетелась по Москве, и уже на следующее утро у входа толпились репортеры. Руководство в ожидании высокого министерского решения попряталось по кабинетам и хранило молчание. Сотрудники тоже не давали никаких комментариев. Атмосферу, царившую в это время в музее, можно было бы охарактеризовать одним емким словом – страх. Люди боялись не просто потерять работу, а быть уволенными по статье, с волчьим билетом. В итоге журналистам пришлось общаться с говорящей головой из пресс-службы МВД. Следователь Павленко оторвался от своих записей, отер носовым платком потный лоб и внимательно посмотрел на Арину. – По вашим словам, у музея – обширные фонды. Неужели этот… экспонат нельзя было чем-то заменить? – Во-первых, в наших фондах ничего подобного не нашлось. – Арина вяло усмехнулась, понимая, насколько это бессмысленно – объяснять следователю, как формируется подобная экспозиция. – Хотя, конечно, если рассуждать теоретически, то можно было бы и не привлекать частных коллекционеров. Но тут, понимаете, как бы вам это… Представьте, допустим, что на выставке, посвященной Феликсу Дзержинскому, все экспонаты один к одному: фуражка, кожанка, сапоги, но нет его любимого «нагана», – попыталась пошутить Арина, но шутка следователю не понравилась. – Кхэ… очень популярно объяснили. – С кислой усмешкой он склонился над своими бумагами. – Простите, не хотела вас обидеть, – смешалась Арина. – Ну а во-вторых, сам факт участия в выставке таких известных коллекционеров, как Григорий Борисович Лейбман, может привлечь внимание. Имя громкое, понимаете? После того как он дал свое согласие, у выставки сразу появилась группа поддержки, нами заинтересовалась пресса. Очень достойный был господин. Светлая ему память. – Если не ошибаюсь, он скончался месяц назад? – Да, примерно так. Больное сердце, ему уже под восемьдесят было. Следователь понимающе закивал: – На некоторые вопросы, Арина Ивановна, вы уже отвечали моему коллеге, но я хотел бы кое-что повторить. – Конечно-конечно, – согласилась она, а про себя отметила, что нынешний следователь заметно отличался от того, который всех обхамил. – Так вот, все-таки по поводу денежного эквивалента похищенного артефакта?.. – Его стоимость, как я уже объясняла, установить сложно. Такие вещи в комиссионках не продаются, только с аукционов. И потом дело же не в деньгах… – Понятно, – закивал следователь и, черкнув что-то в своих бумагах, задал следующий вопрос: – Что ж, тогда давайте поговорим о личности предполагаемого преступника. Есть ли у вас какие-то предположения, кому эта вещь могла быть настолько интересна? – Ответ напрашивается сам собой. Наша выставка как раз об этом – поклонниках великого таланта. У Сергея Яковлевича Лемешева их было немало. Они не то что ежедневники, а перчатки, галоши, носовые платки у него перли, пуговицы отрывали! Для них пуговица кумира была равнозначна бесценному сокровищу. – И вы это серьезно? – с недоверием переспросил Павленко. – Абсолютно, – ответила Арина. – Вам все это кажется чем-то несерьезным, фантастическим, потому что вы не театрал. – Увы, не сложилось. – Жаль, жаль, в том смысле, что, будь вы театралом, вам было бы понятнее, на что способны почитатели талантов, таких как Лемешев, тех, кто снискал всенародную любовь! – Что ж в СССР так любили оперу? – Почему же, не только оперу. А кино, а драмтеатр, а в балете какие были имена! Плисецкая, Васильев, Максимова, Лиепа, Семенова, Лепешинская… Людям нужны кумиры! – воодушевилась Арина. – Вот вам пример, у Галины Сергеевны Улановой, надеюсь, не надо объяснять, кто она такая, была поклонница, американка. Звали ее Эвелина Курнанд. Так вот, эта Эвелина ездила за Улановой по всему миру, следила за всеми ее выступлениями и лишь через двенадцать лет решилась подойти к ней и познакомиться. Она в прямом смысле боготворила балерину! Надо отметить, что Курнанд была богатейшей женщиной Америки, и никакие железные занавесы не мешали ей присылать подарки своему кумиру: свежие цветы, духи, платья, шубы. После смерти она завещала Улановой все свое состояние, все, включая коллекцию театральных артефактов. Сейчас, кстати, она выставлена в музее балерины. – Надо же, какой фанатизм. Я-то думал, что этим страдают только подростки, – протянул Павленко, который слушал свою визави, не перебивая, и на лице его нарисовался неподдельный интерес. – Наверное, эта Эвелина была одинокой? Отсутствие личной жизни и все такое… – предположил он. – В случае с Курнанд вы угадали… Заполнение пустоты за счет чужой, более насыщенной, сценически привлекательной жизни. Это уже вотчина психологов, пусть они объясняют, в чем заключается феномен или мания поклонничества, – ответила Арина. – Я лишь перечисляю вам некоторые факты, среди которых известны и такие, когда замужние и, казалось бы, вполне благополучные женщины, узнав о смерти своего кумира, совершали акт самоубийства. Так было, когда умер Рудольфо Валентино, актер немого кино, секс-символ 1920-х. Кстати, вспомнила, два самоубийства произошли и на могиле Лемешева в 1977 году. – Но это же болезнь?! – воскликнул Павленко. – Да, в крайних своих проявлениях поклонники – люди с больной психикой, – согласилась Арина, искренне удивляясь тому, как мало похож этот их разговор на допрос. – Вот вам еще один вопиющий случай, возможно, вы о нем слышали, с похищением из могилы тела Чарли Чаплина! – Того самого? Который… «Огни большого города»? Но зачем? Арина пожала плечами: – Я предполагаю, что в душе у каждого поклонника живет мечта о некой сказке, которая гонит его из дома – от серой скучной обыденности на поиски идеала, кумира, талантливого, харизматичного, сексуального. И эта мечта побуждает его к действию. Если для подавляющего большинства поклонников главным является служение своему кумиру, то у нездоровых, психически нестабильных людей мечта обретает болезненные формы: патологическое стремление к сексуальной близости с артистом, ревность, месть из-за какой-нибудь ерунды, фетишизм… – Фетишизм? – переспросил Павленко. – Вот про это, если можно, поподробнее. – Думаю, фетишизм поклонников имеет нематериальный характер, – после паузы ответила Арина. – Известно, к примеру, что одна фанатичная дамочка воровала окурки из пепельницы Александра Блока и хранила их в коробочке под подушкой. А у актрисы Варвары Асенковой однажды украли огарок свечи, при свете которой она учила свои роли. Сейчас мало кто помнит Асенкову, а если и вспоминают, то только в связи с выходками ее поклонников. Один из них, вероятно, отвергнутый и желавший отомстить, как-то раз скупил первый ряд партера в день ее спектакля и посадил в него лысых мужчин. В зале начался жуткий хохот. Актриса убежала за кулисы, представление было сорвано. – Увидев сияющую лысину собеседника, Арина осеклась. Но тот вполне себе добродушно отпустил короткий смешок. – Да уж, над нами, лысыми, все смеются. Должен вам заметить, Арина Ивановна, что вы очень интересный собеседник, – произнес он с улыбочкой и продолжил: – Однако все, что вы рассказываете, дела давно минувших дней. А у нас на дворе – XXI век. Лемешев умер в 77-м году, и сейчас его поклонницам, пусть даже самым молоденьким, должно быть уже под семьдесят. И как это, по-вашему? Старики-разбойники спланировали и осуществили кражу в музее? Правдоподобно ли это? – Знаете, лет двенадцать тому назад из музея пропала очень ценная запись Гостелерадио, единственная в своем роде, когда Лемешев пел Вертера Масне. Я тогда здесь не работала, поэтому все обстоятельства похищения мне неизвестны… – подумав, отозвалась Арина. – Однако похититель известен всем. Эту запись украла давняя поклонница тенора, весьма неприятная особа и очень пожилая. Все знают, что взяла она, но сделать ничего не могут. Сколько раз ездили к ней домой, просили отдать, но старуха с характером, обругала всех и даже дверь не открыла. Она и сейчас, кажется, жива. Могу вам ее адрес черкнуть. Павленко нахмурился: – Непременно адрес ее мне… Но вернемся все же к украденному ежедневнику. Возможно, в нем что-то было такое… примечательное? – Да нет, обычные записи. Там и о работе, Лемешев в это время уже преподавал, и о личном. Семейные праздники, сувениры жене, дочери. Визиты к друзьям. Кое-какие имена, номера телефонов… – Есть ли фотокопии страниц ежедневника? – Мы делали копии только того, что было нужно для выставки, – размышления артиста о поклонницах. – Жаль, жаль, жаль… А теперь, если не возражаете, поговорим про день кражи. – И Павленко посмотрел на часы. – Скажите, как так получилось, что в ту пятницу сразу после экскурсий был назначен демонтаж выставки? Разве так делается?