— Что-то я не заметила, что он извелся. — Извелся, извелся, — пробормотала Марина, погружаясь в процесс исследования трупа и потихоньку абстрагируясь от окружающей обстановки. — Скажи-ка, — внезапно спросила она, — твоя девушка горнолыжницей не была? — Не-ет, — протянула я, таких данных у меня нет. — А что, со стропил она не падала? — продолжала допытываться Маренич. — Да нет же, она вообще вела очень размеренный и спокойный образ жизни. Кроме как в театре, нигде не бывала. — Может, она играла в чем-нибудь таком авангардистском? Я вот смотрела один оперный спектакль, там прима пела на кровати, а кровать висела метрах в трех над сценой. И я ее почти не слушала, а все думала — а ну как она оттуда навернется... — Ты знаешь, насколько мне известно, она только в пьесах Островского играла. А в кино последний раз снималась как раз в «Сердце...», два года назад. Но там вроде тоже никаких трюков от нее не требовалось. — Тогда я ничего не понимаю, — Марина положила секционный нож на край стола и тыльной стороной руки в резиновой перчатке отерла лоб. — А что такое? — Подойди сюда, Маша. Подойди, подойди, не бойся. Я мягкие ткани уже с костей сняла, оголила надкостницу, и что я вижу? — Что? — переспросила я, наклонясь над трупом. — Смотри, что на ребрах, — Марина провела пальцем по оголенным ребрам, неприятно напомнившим мне мясную лавку. — Вот тут утолщения. У нее костные мозоли. Ребра были сломаны. — Ну и что? — я поспешила отойти на безопасное расстояние. — Мало ли... — Мало ли? Человек травится, а до этого ломает ребра? И тебя не интересует, при каких обстоятельствах это произошло? — Да может, это произошло сто лет назад. — Вот уж нет. У нее мозольки-то еще не сформировавшиеся. На, потрогай. Им две-три недели. Конечно, рентгенологи тебе точнее скажут, но поверь мне, это свежие следы переломов ребер. Через месяц-полтора мозоль уже не такая. — Ты хочешь сказать... — Не желаешь потрогать? Вот здесь, где пристеночная плевра покрывает ребра, проведи рукой, и почувствуешь их. Я вежливо отказалась, заверив Марину, что я ей полностью доверяю. Не прекращая водить рукой по ребрам, она объяснила мне, что через две-три недели после перелома на кости начинает образовываться утолщение, которое выбухает вперед в виде бугра, — это костная мозоль, которая так и остается навсегда. — Матушки! — воскликнула Марина, продолжая исследование трупа; про свитер и прочие бытовые мелочи она явно забыла. — Да у нее и старые переломчики имелись. Бурная жизнь была у девушки. Говоришь, бывший муж — писатель? — Марина, она у меня была в прокуратуре незадолго до смерти. И сказала, что хоть и развелась с Латковским, но продолжает его любить. И они после развода остались в хороших отношениях. Если бы он ей регулярно ребра ломал, ты думаешь, она бы так переживала развод, что аж в клинике неврозов полечилась? — Не знаю, не знаю, — пробормотала Марина. — Тогда ищи того, кто ей кулаки под ребра совал. Это последствия ударов тупым твердым предметом с ограниченной ударяющей поверхностью. Кулак или обутая нога. Басни про падения с высоты собственного роста я даже слушать не буду. — Я поняла. А ты сможешь мне определить сроки переломов? — То есть когда ребра были сломаны? Ну, не с точностью до дня, но я из рентгенологов выжму все, что возможно. Но одно скажу тебе сразу: у нее как минимум три перелома разной давности. Зайдя в кабинет к заведующему моргом, который вел задушевную беседу с нашим прокурором, я с места в карьер сообщила шефу, что дело по факту смерти актрисы надо возбуждать. Шеф ответил мне слово в слово то, что я сама придумала, ища доводы против возбуждения: во-первых, есть записка; во-вторых, нет данных о том, что ее кормили димедролом насильно — ни синяков на теле, ни повреждений слизистой оболочки рта. В-третьих, девушка лечилась от нервов, и наконец, самый мощный довод — у нее был мотив к самоубийству. Не сложившаяся личная жизнь и страхи, вызванные непонятными звонками. — Вот именно, — сказала я. — Давайте возбудим хотя бы доведение до самоубийства. — Давайте пока подождем, — возразил шеф. — Владимир Иванович, есть основания считать, что Бурова убили из-за того, что он что-то знал о смерти актрисы. — Вот и хорошо, — кивнул прокурор. — Разбирайтесь с актрисой в рамках дела Бурова. Найдете связь — никто вам не помешает привлечь виновных. А пока помните про посмертную психологическую экспертизу. Понятно? Мне было понятно. Посмертная экспертиза ответит, что психологическое состояние Климановой перед смертью вполне отвечало намерению покончить с собой. И потом, кто виноват в доведении до самоубийства? Кого привлекать? Того, кто звонил ей по ночам? А кто это, интересно? И почему никак не получается установить, откуда идут звонки? С того света он звонит, что ли? Заведующий моргом выглядел озабоченным, и я не сразу поняла, что озабочен он не своими, а моими проблемами. — Маша, — серьезно начал он, — надо подумать о твоей безопасности. Я вздохнула. Круглосуточно меня охранять никто не будет, у нашей милиции нет таких возможностей. Управление по борьбе с организованной преступностью вообще ни при чем, поскольку угрожает мне не представитель преступного сообщества, а какой-то призрачный маньяк. И даже не угрожает, а так — я думаю, что угрожает. От чего меня охранять? От звонков из ниоткуда? — Мы тут посовещались с Владимиром Ивановичем, — продолжил завморгом, — я сейчас поговорю со Стеценко, и тебе сегодня же надо к нему переехать. Мне стало смешно. Если мне звонит представитель потусторонних сил, то он меня найдет и у Стеценко. — Юра, — сказала я без улыбки заведующему моргом, — хорошо бы еще нам со Стеценко срочно зарегистрировать брак, и мне сменить фамилию. В целях безопасности. — Сделаем, — кивнул Юра. — Ты как, приказом по моргу проведешь? Или будет совместный приказ? — я повернулась к шефу. Он улыбался, в отличие от Юры поняв, что я прикалываюсь. — Не надо ничего, — сказала я им обоим. — Ребенка я сдаю бабушке. А сама поеду в Коробицин. Там меня никто не достанет. — Ох, Мария Сергеевна, — покачал головой шеф, — вот там-то страшнее всего. — Если надо, пошлем Стеценко в Коробицин вместе с Машей, — тут же отреагировал завморгом. Я отмахнулась. Вошел Стеценко, и все мое внимание переключилось на него. Мы еще некоторое время поболтали, посмеялись над тем, как его начальство чуть не женило его в принудительном порядке, и мы с шефом собрались уезжать. Шеф хотел заехать в городскую прокуратуру и договориться о передаче дела об убийстве Бурова для расследования в наш район, а меня ждала тюрьма. Кровь для биологической экспертизы у своего подследственного забрать я уже не успевала, а вот с Барракудой поговорить нужно до моего отъезда в командировку. Мы уже выходили, когда нас окликнул высунувшийся из своего кабинета Юра. — Маша, подойди к моему телефону, там тебе из уголовного розыска звонят. Это был Костя Мигулько, который успел оперативно проверить сведения, зафиксированные в памяти таксофонной карты Бурова, и решил сразу сообщить мне о результатах. — Он действительно звонил тебе домой в шесть вечера в воскресенье. — А откуда он узнал мой телефон? — удивилась я. — Да ты что, Маша? Телефоны следователей прокуратуры, в том числе и домашние, есть у каждого опера моего отдела, ты забыла? — Так. А других интересных звонков нету? — Нет, за выходные это единственный звонок. Последний раз он пользовался картой днем в пятницу. — Понятно. Значит, в шесть вечера в воскресенье он еще был жив и имел возможность воспользоваться своей картой? Мог позвонить из автомата?.. Тут я замолчала. А с чего мы, собственно, решили, что с помощью этой карты мне домой звонил именно Буров? Ведь трубку снимал ребенок, который голоса Бурова не знал. Более того, Гошка ему сказал, что я на работе. Почему тогда не перезвонили в прокуратуру? Юра, завморгом, тревожно смотрел на меня, пока я говорила по телефону. — Что-то плохое? — поинтересовался он, когда я положила трубку. — Да нет, — успокоила я его. — Текущая работа. — Ага, текущая работа, — проворчал он. — Вон один уже доработался, вашего опера к нам привезли, сейчас вскрывать будем. Ты, Маша, правда, не шути. Если что, мы всегда поможем. — Вскроете без очереди? — Тьфу на тебя! Дурацкая шутка. Ты ведь знаешь, что мысль материальна, а слово — тем более. Я притормозила уже в дверях. — Конечно, слово материально. Особенно если повторять его психически неуравновешенному человеку. — Ты о чем? — Юрка насупился. — Если тебе будут повторять, что тебя никто не любит и ты должен умереть, что ты сделаешь? — Морду набью, — ответил Юра. — А если некому набить морду. Если ты слышишь только голос? — Если мне голоса начнут слышаться, встану на учет в ПНД. Ты куда сейчас? — Собиралась в тюрьму, но поеду в театр. Я крутанулась на каблуках и выскочила. Поеду-ка я, правда, в театр. Мы не раскроем убийства Бурова, пока не ответим кое на какие вопросы, касающиеся Климановой. Шеф на прокуратурской машине забросил меня в театр драмы и комедии, благо это было по дороге в городскую прокуратуру. Пока не решен вопрос о передаче дела в наш район, командировку мне не оформить. Хоть это и область, куда доехать можно часов за пять-шесть, и не надо брать билеты на самолет, но лучше все-таки сделать все, как положено.