Эта неопределенность выразилась в Консьержери менее строгим надзором. Благодаря Мишонису, сумевшему занять должность тюремного инспектора, уже не было невозможным попасть к королеве. В этот момент ее остававшиеся в Париже друзья, которые, укрывшись в Париже, ждали благоприятного момента, предприняли последнюю попытку освободить ее. Конец августа. После обеда Мария-Антуанетта, одетая в черную кофту, сидела у окна. На столе рядом с ней лежала книга «Путешествия капитана Кука». Подняв голову, она смотрела наружу и видела гуляющих по двору заключенных. Ноги часового, который с ружьем на плече караулил возле окна, отбрасывали в комнату тень в виде ножниц. Королева машинально двигала вдоль исхудавших пальцев три кольца, которые у нее еще оставались. В углу камеры два жандарма играли в карты и курили трубки; от их плевков пол возле них блестел. Открылась дверь, и вошел Мишонис в сопровождении муниципального гвардейца. Мария-Антуанетта поспешила навстречу полицейскому чиновнику. – А, это вы, господин Мишонис! – сказала она. – Вы принесли мне новые книги? – И совсем тихо добавила: – У вас есть новости о детях? – Да, мадам, – ответил офицер. – Я видел господина Юэ. Успокойтесь, в Тампле все благополучно. В это же время он едва заметным кивком показал Марии-Антуанетте на своего спутника. Королева посмотрела на незнакомца, ноги у нее вдруг подкосились, и она тяжело рухнула на стул. Шевалье де Ружвиль! Вся кровь прилила к ее бледному лицу, руки затряслись, по щекам покатились две слезы. Ружвиль здесь, в ее темнице! Ведь он был одним из немногим дворян, кто 20 июня и 10 августа оставался рядом с ней, решив погибнуть, защищая ее. – Вы! – прошептала она. Шевалье приложил палец к губам и, достав из кармана букетик гвоздик, уронил его за печку. В этот момент из коридора донесся шум. Мишонис подал знак Ружвилю, и оба торопливо вышли. Мария-Антуанетта неподвижно сидела на стуле и никак не могла справиться с волнением; она была так взволнована, что даже не подумала подобрать принесенные ей цветы. Однако Мишонис и Ружвиль почти сразу вернулись успокоившимися, и, пока полицейский смотритель громко шутил с жандармами, шевалье присоединился к Марии-Антуанетте по ту сторону ширмы. – Какое безрассудство, шевалье, – сказала королева. – Не задерживайтесь здесь, вы рискуете жизнью… – Не беспокойтесь обо мне, мадам, лучше выслушайте, потому что время поджимает… Я пришел вас спасти. Королева печально покачала головой: – Спасти меня! Мне это уже столько раз обещали и не делали, что я больше не верю… – Надо верить, мадам, – заявил шевалье с мягкой настойчивостью. – Это главное. После нашего ухода найдите записку в букете, который я вам принес, в ней изложен мой план, если мне не удастся рассказать его самому. У меня есть друзья и средства, одна богатая англичанка, миссис Аткинс, предоставила свое состояние в наше распоряжение. Мария-Антуанетта вздохнула: – Деньги! Какой от них прок? Что могут деньги против всех этих людей и стен? – Это будет проще, чем вы думаете, мадам. Через несколько дней я вернусь и принесу вам то, что обеспечит вам симпатии стерегущих вас жандармов… Не жалейте золота, эта публика до него очень охоча. Мишонис, со своей стороны, берется перетянуть на нашу сторону двух своих коллег; супруги Ришар только и ждут, чтобы закрыть на происходящее глаза. В одну из ночей Мишонис явится с приказом Коммуны немедленно доставить вас в Тампль. Он выведет вас отсюда, отметив ваш выход в тюремном регистрационном журнале, чтобы снять ответственность с Ришара. Я буду ждать вас на улице с каретой, и через несколько часов вы окажетесь вне досягаемости. Мария-Антуанетта слушала, опустив голову, не проявляя ни радости, ни неодобрения. Ружвиль, продолжая говорить, смотрел на нее с мучительным удивлением, силясь найти в этом осунувшемся и заплаканном лице женщины, потрясенной несчастьями, черты блистательной королевы Франции. Розовая и прозрачная когда-то кожа ее щек и лба посерела и стала похожей на камень; нос стал костлявым, кожа на нем шелушилась, горбинка стала заметнее; уголки бледных губ опустились; тяжелые веки наполовину закрывали выцветшие мутные глаза, в которых в какие-то моменты все-таки сверкал металлический блеск, похожий на блеск выхваченного из ножен клинка. – Ну что? – с тревогой спросил шевалье. – Почему вы молчите? Вы против этого проекта? У вас не осталось мужества? Мария-Антуанетта распрямилась и положила руку на сердце. – Я никогда его не теряла, не беспокойтесь. У меня может не остаться ни сил, ни здоровья, но мужество не иссякнет. В этот момент Мишонис на другом конце комнаты стал громко кашлять. Это был сигнал. – Нам надо уходить, мадам, – шепнул Ружвиль. – Я говорю вам «до свидания», через два-три дня я принесу вам деньги. – Ах! – прошептала королева. – Это было бы слишком прекрасно, так прекрасно, что я не решаюсь поверить… Сразу после ухода двоих мужчин она скользнула за печку и подобрала букетик. В нем была спрятана записка. Она скрытно прочитала ее, разорвала на мелкие клочки и съела их. «Что вы намерены делать?» – спрашивали ее в конце. Надо было отвечать, но как? Ни пера, ни карандаша нет. Она взяла булавку, которую сумела стащить у служанки Арель, вырвала страницу из книги и, вооружившись терпением, сумела наколоть несколько слов: «Доверяюсь вам. Я приду». Потом сложила записку и стала ждать, когда Ришар принесет ей ужин, чтобы передать бумагу. И на этот раз побег сорвался, хотя ни одна другая попытка не была так близка к успеху. В ночь со 2 на 3 сентября Мишонис приехал за ней, чтобы отвезти в Тампль. Она уже выходила из камеры, когда жандарм, несмотря на то что она дала ему пятьдесят луидоров за молчание, встал в дверях и пригрозил смотрителю полиции позвать стражу, если тот будет упорствовать в своих попытках увести заключенную. На следующий день заговор был раскрыт, Мишонис арестован, а Ришар и его жена посажены в Маделоннет. При мысли, что Мария-Антуанетта едва не убежала, Конвент охватила паника. Что же это за тюрьма, из которой вдова Капет может выходить так же легко, как с постоялого двора? Надо было оборудовать для нее новую, более надежную. Таковую обнаружили в самой Консьержери. Это было помещение аптеки, из которого тотчас выселили аптекаря. Рабочие закрыли окна листами железа и решетками, забили желоб, служивший для водостока; наконец, дверь, которую посчитали недостаточно прочной, дополнили еще одной, снабженной специальным замком. Когда камера была готова, Марию-Антуанетту перевели в нее. Но прежде полицейские чиновники обыскали ее вплоть до швов на одежде и забрали последние оставшиеся драгоценности: три кольца, часы и медальон с волосами дофина. Ее лишили горничной, зато двое часовых должны были днем и ночью находиться под ее окнами, а два жандарма в ее комнате. В камеру вдовы Капет мог заходить только Бо, новый старший надзиратель, отвечавший за нее головой. К счастью, Бо не был жестоким человеком. Под его карманьолой билось чувствительное сердце. Этот грубый с виду якобинец, которому помогали жена, дочь и Розали, старался, как мог, облегчить жизнь узницы. Пищу для Марии-Антуанетты по-прежнему готовили тщательно и вкусно, вода для питья, приносимая ей, как и раньше, была чистой и свежей. Видя, что постоянное присутствие жандармов доставляет ей неудобство, Бо, под предлогом, что через них она может связаться с сообщниками на воле, добился, чтобы стража стояла у двери, снаружи камеры. Запертая за двумя дверьми, Мария-Антуанетта осталась наедине со своими мыслями. Пока было светло, она читала или пыталась чем-то занять руки. Она вырвала несколько ниток из ковра, который Бо приказал повесить на стену, чтобы защитить ее кровать от сырости, и при помощи двух зубочисток пыталась сплести нечто вроде подвязки. Когда же наступала ночь, бесконечная ночь, еще более удлиняемая темнотой камеры, она принималась расхаживать от стены к стене, а когда совсем не оставалось света, чтобы ориентироваться, садилась на стул и молилась, шепча по привычке слова веры и надежды, в которые перестало верить ее сердце. Потом, глядя в темноту, она смотрела, как перед ней проходят призраки ее прошлого. Они приходили из счастливого детства, из радостной юности дофины, из ушедших годов ее яркого царствования. Они приезжали на санках, скользящих по снегу, приплывали на гондолах, привозя эхо праздников и отблеск фейерверков Версаля и Трианона. Они все были здесь, мертвые и живые: Мария-Терезия, аббат де Вермон, графиня де Ноай, госпожа де Полиньяк, Артуа, Безенваль, Куаньи, Лозон и все остальные, а над ними висела в воздухе отрубленная голова госпожи де Ламбаль. Все они поочередно подходили, смотрели на нее с печальным удивлением, словно спрашивая себя: «Неужели это она? Неужели это наша королева?» Почему она здесь, в этом аду? Она впадала в ступор, когда думала о тех, кто ополчился сейчас на то жалкое существо, каким она стала. Какое зло она им причинила? Она спрашивала себя и признавала себя невиновной. Конечно, она любила развлечения, наряды, все, что блестит и веселит; конечно, она годами с веселой беззаботностью черпала обеими руками деньги из казны. Но разве могла она подумать, что однажды эти деньги закончатся? Когда она просила двадцать тысяч луидоров, ей приносили сотню тысяч. Она и представить себе не могла, что народ голодает по ее вине, ведь она много лет видела вокруг себя только счастливые лица, радующиеся жизни. Однако несчастье мало-помалу открывало ей глаза. Конечно, это из-за своей гордыни она отказалась прислушиваться к советам Мирабо и отвергла помощь Лафайета; но она предпочла потерять все, нежели сохранить урезанную власть. Да и что она могла сделать в этой борьбе, если народ уже тогда был настроен против нее? Разве не была она всегда добра к беднякам, помогая тем, о чьих бедах ей становилось известно? Разве когда-нибудь отталкивала приходящих к ней за помощью? После того как она разобралась в своей совести, ее мысли обратились к трем существам, о которых она не могла думать без слез: к двум ее детям и Ферзену. Что станет с ее малышами и Акселем, о котором она давно уже не имела известий? Прекрасное лицо того, с кем она узнала, что такое любовь, заслонило все прочие, он остался один в ночной темноте. Он печально смотрел на нее, его губы не шевелились, потому что он не мог найти слов утешения для ее безмерного горя. Она протянула к нему свои исхудавшие руки и прошептала, забыв о собственной печали: – Господи, если бы он увидел меня здесь!.. Наконец, после долгих часов тщетных попыток занять чем-то свой мозг, она, не раздеваясь, ложилась на кровать, положив ноги на шерстяной матрас, который Бо добыл для нее в качестве замены дополнительному одеялу, в котором Конвент отказал ей. Она закрывала глаза, чтобы не видеть драмы, волновавшей ее сердце, и в тюремной тишине, нарушаемой лишь мерными шагами часовых, ждала, когда милосердный сон освободит ее. После нескольких недель затишья ярость патриотов пробудилась вновь. Со всех сторон посыпались требования судить Марию-Антуанетту. Каждый день в «Папаше Дюшене» Эбер спрашивал, почему австрийскую волчицу до сих пор не укоротили на голову и когда, наконец, ее тушку нашинкуют, как фарш для пирога. 5 октября, откликнувшись наконец на желание Эбера, Конвент постановил, что вдова Капет безотлагательно предстанет перед революционным трибуналом. Досье с обвинениями, которое составлял еще Марат, пока его не убили, было передано Фукье-Тенвилю. Общественного обвинителя, не нашедшего в нем ничего, что можно было бы использовать в суде, вдруг загрызла совесть, и он потребовал нового следствия. Комитет общественного спасения сразу же перетряхнул национальные архивы и заново открыл дело Людовика XVI. Но следовало найти что-то получше. Чтобы усилить атаку, Эбер, Паш и Шометт отправились в Тампль. Они долго допрашивали Мадам Елизавету и Мадам Руаяль, но так и не смогли вытянуть из них ни одного ответа, который можно было бы обратить против королевы. Большего успеха они добились с дофином, который, после того как его накачали водкой и пригрозили поколотить, заявил, что состоял в кровосмесительной связи с матерью. Большего трем сообщникам не требовалось, и они триумфаторами принесли Фукье признания маленького принца. 12 октября, с наступлением темноты, двое полицейских чиновников пришли зачитать Марии-Антуанетте декрет Собрания, отправлявший ее в революционный трибунал. Она выслушала без видимых эмоций, встала, надела черное платье и, готовая ко всему, проследовала под конвоем во Дворец правосудия на первый допрос. Глава XIV. Казнь Заседания трибунала продолжались два дня. Позавчера, 14 октября, оно началось в восемь часов утра и закончилось незадолго до полуночи. Вчера заседание началось в девять часов, вот уже почти четыре часа ночи, а оно все идет. Короткий перерыв в середине дня позволил обвиняемой подкрепиться похлебкой. В прокуренном зале лихорадочно бьется сердце революции: эмиссары Якобинского клуба и Коммуны, санкюлоты в красных колпаках, «вязальщицы»[56], чья работа не продвигается вперед из-за слишком уж захватывающего зрелища. В центре зала сидит одетая в черное седая женщина, та, что была королевой Франции. Двадцать часов Мария-Антуанетта отбивается от этой своры, яростно старающейся отнять у нее жизнь. Перед ней пять судей, рядом с которыми многочисленные члены Комитета общей безопасности, пятнадцать присяжных, а на переднем плане Фукье-Тенвиль, вперяющий в нее свой волчий взгляд; вокруг толпа, гудящая при каждом ее ответе, сотни ртов, выдыхающих ей в лицо враждебность, давящие взгляды, разглядывающие с жестокой радостью последние судороги ее агонии. Она выслушала секретаря суда Фабрисиуса, зачитавшего обвинительное заключение. Без видимых эмоций восприняла сравнение себя с Мессалиной, Брунгильдой, Фредегондой и Медичи. Ее тонкие пальцы не переставали поглаживать дерево кресла, словно клавиши клавесина, пока ее обвиняют в банкротстве государства, в поражениях революционных армий, голоде и прочих народных бедствиях, во всех смертях, во всех преступлениях. Лишь в самом конце ее губы трогает легкая презрительная усмешка: это когда по доносу Эбера ее обвиняют в кровосмесительной связи с родным сыном. Сразу после этого начался допрос свидетелей. Каждое показание служит Фукье поводом для нападок на нее. Она отвечает хладнокровно, спокойным голосом, сберегая свои убывающие силы. Единственное, чего она боится, – это того, что ее предаст собственное тело, истощенное кровотечениями. И вот на свидетельском месте Эбер. Он пытается резкостью своего языка компенсировать шаткость обвинений, соскальзывает на малозначительные детали и подходит к заявлению, которое заставил подписать дофина. На нем он задерживается и, довольный собой, комментирует, ожидая сорвать аплодисменты. Но раздраженная толпа молчит. Он собирается уходить, когда один из присяжных обращается к Эрману, председателю трибунала: – Гражданин председатель, прошу вас обратить внимание обвиняемой на то, что она игнорировала сообщенный гражданином Эбером факт относительно того, что происходило между ней и ее сыном. Мария-Антуанетта вскакивает с места, ее глаза горят. – Если я не ответила, – восклицает она, – то только потому, что сама природа отказывается отвечать на подобные обвинения, выдвигаемые против матери! – Она поворачивается к толпе в зале и поднимает руку: – Я обращаюсь ко всем матерям, находящимся здесь! В зале поднимается ропот, свидетельствующий о том, что она тронула обвинителей. Но свора, отступившая на мгновение, возобновляет атаку. Список свидетелей исчерпан, и Фукье-Тенвиль произносит обвинительную речь. В полночь председатель трибунала обращается к двум адвокатам Марии-Антуанетты: – Прения заканчиваются. Будьте готовы выступить через четверть часа. Изумленные адвокаты переглядываются. Четверть часа на ознакомление с материалами дела! Четверть часа на подготовку речи защиты! Однако они не хотят провалить задачу, которую приняли на себя. Шово-Лагард выступает первым, Тронсон-Дюкудре сменяет его, и вдвоем, на протяжении трех часов, они демонстрируют такое красноречие и пыл, что по приказу трибунала жандармы, не дожидаясь окончания заседания, арестовывают обоих прямо на глазах их подзащитной… …В четыре часа утра присяжные, завершив обсуждение, возвращаются в зал. На все поставленные им вопросы они ответили утвердительно. Эрман призывает публику соблюдать спокойствие и тишину во время оглашения приговора, затем приказывает ввести в зал Марию-Антуанетту и зачитывает ей вердикт присяжных. Фукье встает и, с уголовным кодексом в руке, требует смертной казни. – Подсудимая, – обращается председательствующий, – у вас есть возражения относительно решения присяжных? Королева качает головой. Эрман, в свою очередь, встает и, проконсультировавшись с коллегами, зачитывает приговор голосом, в котором звучат торжествующие нотки: – …в соответствии с решением коллегии присяжных, на основании общественного обвинения, согласно вышеперечисленным законам, приговорить означенную Марию-Антуанетту, именуемую Лотарингско-Австрийской, вдову Луи Капета, к смертной казни…