На лице Марии-Антуанетты не дрогнул ни один мускул, разве что ресницы моргнули чуть быстрее. Страшное слово, к которому она уже давно себя готовила, вошло в нее без шока, без надрыва, как пуля в заранее просверленное отверстие. Она смотрит по сторонам. Чудовищное облегчение изменяет обращенные на нее лица. Она выпрямляется, с гордо поднятой головой спускается по ступенькам, пересекает зал, сама открывает решетку ограждения и передает себя в руки конвоя. У нее за спиной Дворец правосудия заполняется гулом; это толпа, мужчины и женщины вперемежку, несутся по лестницам и мчатся на площадь Революции, спеша занять места, откуда лучше всего видна гильотина. Позавчера, выходя из зала суда, она почувствовала такую слабость, что вынуждена была опереться на руку Бюна, жандармского офицера, сопровождавшего ее. Сегодня она твердым шагом, без чьей бы то ни было помощи, спускается по внутренней лестнице Консьержери и по трем склизким ступенькам, ведущим во двор. Жандармы ведут ее в камеру. На столе горят две наполовину растаявших свечи. Бо там. Мария-Антуанетта смотрит на стены, в которых проведет последние часы своей осознаваемой агонии; но время поджимает. – Бо, – просит она мягким голосом, – принесите мне письменные принадлежности. Надеюсь, мне не запретят послать последний привет моим детям. Также попросите вашу жену принести мне одну из моих сорочек. Надзиратель выходит и через мгновение возвращается с бумагой, пером и чернилами. Он кладет на кровать белую сорочку и выходит. Мария-Антуанетта садится за стол и начинает письмо, адресованное Мадам Елизавете: «16 октября, 4 часа утра. Мое последнее письмо я пишу Вам, сестра. Меня только что приговорили не к позорной казни – она является таковой лишь для преступников, – а к возможности соединиться с Вашим братом. Невинная, как и он, я надеюсь показать в свои последние мгновения ту же твердость, что и он. Я спокойна, ибо моей совести не в чем меня упрекнуть. Лишь об одном я глубоко сожалею: о том, что мне приходится покидать моих детей. Вы знаете, что я жила только ради них и Вас, моя добрая и нежная сестра, кто по доброте своей пожертвовал всем, чтобы быть вместе с нами; в каком положении я Вас оставляю!..» Долго, без помарок, почти без остановок, перо бегает по бумаге. Но чем дальше, тем менее тверда рука, водящая им. Теперь пишет не королева, которую не сломали кровожадные звери из трибунала, а мать, чье сердце разрывается при мысли о ее детях. Та могучая сила, что поддерживала Марию-Антуанетту все часы сверхчеловеческих испытаний, покидает ее. Ей кажется, что каждое написанное слово приближает ее к смерти, и, чтобы замедлить время, она вызывает в памяти белокурый локон, взгляд голубых глаз… Не важно! Надо продолжать: «Я искренне прошу у Бога прощения за все ошибки, что могла совершить за свою жизнь; надеюсь, что в доброте своей он примет мое последнее раскаяние, как и прежние, и по милосердию своему и доброте примет мою душу. Я прошу прощения у всех, кого знаю, и у Вас, сестра, особенно, за все огорчения, которые, сама того не желая, могла доставить. Я прощаю моим врагам то зло, что они мне причинили. Я прощаюсь с моими тетушками, со всеми братьями и сестрами…» Мария-Антуанетта остановилась, словно перед пропастью, и думает обо всех тех, кто в последний момент агонии видит склонившиеся над ним лица, чувствует на влажном лбу нежное и встревоженное дыхание, слышит звуки дома, где все стараются защитить его от смерти. А она будет совсем одна, и ребенок не сожмет ее руку в своей, и никто не закроет ей глаза. Она будет видеть лишь лица, на которых ее смерть вызовет только радость; жесты, окружающие ее, не только не станут пытаться отогнать от нее смерть, напротив, будут призывать ее на нее. «Никого!» – шепчет она. И в этот момент появляется тень, приобретающая очертания: Ферзен! В этот час, когда жизнь собирается ее покинуть, она меньше думает о себе, чем о нем, о боли, которая скоро разорвет его душу. Ей хотелось бы попросить у него прощения за те страдания, что она ему доставит; по крайней мере, она должна попытаться, не выдавая себя, в нескольких словах, смысл которых поймет лишь он один, передать, что последняя мысль мученицы была о нем. И вдруг сердце не выдерживает и слезы падают на место, где она хотела написать свое прощание любящей женщины, как будто выдавая ее истинное намерение: «…У меня были друзья; мысль, что я навсегда разлучаюсь с ними, и их беды – одно из самых сильных сожалений, которые я уношу с собой, умирая: пусть они хотя бы знают, что до последних мгновений я думала о них. Прощайте, моя добрая и нежная сестра, лишь бы это письмо дошло до Вас! Помните обо мне; от всего сердца целую вас и моих бедных и дорогих детей. Господи! Как же тяжело покидать их навсегда! Прощайте! Прощайте! Дальше я буду занята лишь своим духовным долгом. Поскольку я не свободна в своих поступках, возможно, ко мне приведут священника; но я решительно заявляю здесь, что не скажу ему ни слова и буду обращаться с ним как с существом, совершенно для меня посторонним». Мария-Антуанетта поднимает мокрое от слез лицо. Она закончила. Последние узы, связывающие ее с кем бы то ни было на земле, оборваны. Она на мгновение опускается на колени, потом поднимается и в одежде падает на кровать, головой к окну, за которым рассвет потихоньку стирает ночь. Жандармский офицер, стерегущий ее, сидит в углу камеры и делает вид, что спит. …В шесть часов дверь открывается, Мария-Антуанетта вздрагивает: неужели за ней уже пришли? Нет, это Розали Ламорльер. – Мадам, – говорит молодая женщина, – вы ничего не ели вечером и почти ничего за весь день. Что вы желаете на завтрак? – Девочка, – отвечает королева, – мне ничего не надо. Служанка настаивает: – Вам необходимо подкрепиться, мадам, позвольте мне принести вам что-нибудь. У меня в печке теплый бульон и вермишель. Мария-Антуанетта побоялась обидеть девушку, выказывавшую такую преданность. – Хорошо, Розали, принесите мне бульон, а потом помогите одеться. Розали уходит и возвращается с супом. Королева садится на кровать и с трудом проглатывает несколько ложек. – Больше не могу, – говорит она, отодвигая котелок. Она встает, заходит в угол и делает служанке знак встать так, чтобы офицер не видел, как она будет переодевать белье. Она сама разворачивает сорочку, спускает и снимает платье. В этот момент жандарм приближается, облокачивается о подушку и смотрит на нее. Мария-Антуанетта быстро набрасывает на голые плечи платок. – Во имя порядочности, месье, – мягко просит она, – отвернитесь. – Не могу на это согласиться, – отвечает офицер. – Мне приказано не спускать с вас глаз… Мария-Антуанетта вздыхает, надевает свою последнюю сорочку и начинает одеваться. Она надевает белую нижнюю юбку, белое пикейное платье, повязывает на шее одноцветную муслиновую косынку. Розали надевает ей на голову батистовый чепчик без траурных оборок и крепа; она оставила черные чулки и черные башмаки на высоких каблуках. Закончив туалет, берет рубашку, испачканную частыми кровотечениями, аккуратно скатывает ее и засовывает в углубление в стене, за кусок обоев. Она готова и вновь вытягивается на кровати. В семь часов входит Бо. – Мадам, – говорит он, – парижский кюре спрашивает, хотите ли вы исповедаться. – В Париже нет кюре, – бормочет она. Священник в мирском платье подходит, кланяется и представляется: – Мадам, я – аббат Жирар, кюре церкви Сен-Ландри на Сите, я пришел предложить вам мои услуги. Мария-Антуанетта качает головой: – Благодарю, мне никто не нужен. – Но, мадам, – замечает кюре, – что скажут, когда станет известно, что вы отказались от помощи церкви в эти последние минуты жизни? Губы королевы кривятся. – Вы скажете тем, кто с вами об этом заговорит, что я полагалась на милосердие Господне. Аббат Жирар продолжает настаивать: – Вы не желаете, чтобы я вас сопровождал? – Делайте что хотите, – отвечает королева и, не обращая больше внимания на священника, возвращается к своим мыслям и молитвам. Восемь часов. В коридоре начинается гомон – это за ней пришли комиссары. Между двумя рядами жандармов они ведут ее в канцелярию, где судьи и секретарь Фабрисиус, в головных уборах, ждут ее. – Вам будет зачитан ваш приговор, – объявляет Эрман. – Будьте внимательны. – Это излишне, – отвечает он. – Я его слишком хорошо знаю. – Не имеет значения, – говорит Коффиналь. – Он должен быть вам оглашен вторично. Мария-Антуанетта подчиняется и опускает голову. Судьи снимают шляпы, и Фабрисиус начинает чтения. Когда он заканчивает, в дверном проеме возникает тень. Королева видит великанского роста мужчину, обратив в первую очередь внимание на его огромные руки, узловатые и красные. Она никогда раньше его не видела, но сразу узнала, как животные издалека чуют кровь и приближение смерти. Это палач. – Как вы рано, месье, – обращается она к нему. – Вы не могли бы немного повременить? – Нет, мадам, – отвечает Сансон. – Мне было приказано явиться сейчас. Он достает из кармана толстую веревку. – Протяните руки. Мария-Антуанетта отшатывается. Неужели ее заставят пережить и это унижение? – Зачем связывать мне руки? – бормочет она. – Людовику XVI руки не связывали… – Исполняй свой долг, – приказывает Сансону один из судей. – О боже! – стонет приговоренная. Палач берет ее руки, грубо заламывает назад и связывает исхудавшие запястья. Мария-Антуанетта кусает губы, чтобы не закричать, и поднимает к потолку полные слез глаза. Но Сансон не оставляет ей никакой передышки; он усаживает ее, снимает чепец и, взяв в пригоршню ее волосы, четырьмя щелчками ножниц обрезает их и сует в свой карман. Эрман смотрит на часы. – Пошли! – командует он. – Пора. Королева встает, шатается, удерживает равновесие и направляется к двери. Но в тот момент, когда собирается шагнуть через порог, она вздрагивает, боль скручивает живот, ее жалкое тело напоминает, что оно пока еще живо. Она смотрит на своих тюремщиков, краснеет и бормочет: – Господа, мне нехорошо, я бы хотела… Присутствующие поняли. Эрман делает Сансону знак развязать руки приговоренной. – Сюда, – говорит Фабрисиус. Мария-Антуанетта входит в темный чуланчик в левом углу и присаживается на корточки… …Половина Парижа не ложилась. В пять утра барабан пробил в каждой секции, вся вооруженная сила на ногах, тридцать тысяч человек образуют живую изгородь вокруг Консьержери. Море красных колпаков и карманьол затопило парадный вход парламента; любопытные гроздьями висят из окон, цепляются за ворота, оседлали балюстрады и оккупировали крыши. В одиннадцать часов раздается команда, воздух наполняется глухим гулом. Ворота открываются. Вот она! Под аркой появляется королева, вся в белом, с гордо поднятой головой; за ней идет Сансон, держащий за конец веревку, связывающую ее руки, рядом с ним шагает кюре Жирар. Мария-Антуанетта ищет глазами карету, которая ее повезет, и еле сдерживает дрожь отвращения: перед ней стоит телега, грязная по самую ось, запряженная белой лошадью, которой правит мужчина в синей блузе; ни сена, ни соломы на полу, полено вместо скамьи. – Мадам, – обращается к ней кюре Жирар, – для вас настал момент вооружиться мужеством.