Он пошел в кабинет, позвонил пожарным и попросил дать ему двух аквалангистов. Потом прочел дело о краже со взломом в припортовом квартале. Ну, тут скоро все выяснится. Ольберг встал и пошел в дежурную комнату. – Есть заявление о том, что кто-либо пропал без вести? – Нет. – А в розыске никто не числится? – Никого, похожего на нее, нет. Ольберг вернулся в кабинет и принялся ждать. Через пятнадцать минут зазвонил телефон. – Придется произвести вскрытие, – сказал врач. – Ее задушили? – Думаю, что да. – Изнасиловали? – Вероятно. Врач минуту помолчал, потом добавил: – Ну, так как? Ольберг грыз ноготь на указательном пальце. Он думал об отпуске, который должен был начаться в пятницу, и еще о том, в какой восторг от всего этого придет его жена. Врач неправильно истолковал его молчание. – Вас это удивляет? – Нет, – сказал Ольберг. Он положил трубку и зашел за Ларссоном. Вместе они отправились к советнику полиции. Через десять минут советник полиции обратился в окружное управление с официальной просьбой о проведении судебно-медицинской экспертизы. Управление связалось с государственным институтом судебной медицины. Прозектором оказался семидесятилетний профессор. Он приехал ночным поездом из Стокгольма, прекрасно выспавшийся и в отличном настроении. Вскрытие он проводил восемь часов, практически без перерывов. Закончив работу, он дал предварительное заключение: «Смерть наступила в результате удушения. Половые органы серьезно повреждены. Сильное внутреннее кровотечение». На письменном столе Ольберга начали понемногу накапливаться разные документы, связанные с расследованием этого дела. Все можно было выразить одной фразой: на дне канала возле шлюзов в Буренсхульте обнаружен труп женщины. Ни в городе, ни в соседних полицейских округах не было зарегистрировано заявлений, что кто-то пропал без вести. Никто, соответствующий описанию мертвой женщины, в розыске не значился. 3 Было четверть шестого утра, шел дождь. Мартин Бек долго и тщательно чистил зубы, чтобы избавиться от свинцового привкуса во рту, и ему показалось, что это удается. Потом он застегнул воротничок рубашки, повязал галстук и удрученно посмотрел на свое лицо в зеркало. Пожал плечами и вышел в холл, а оттуда направился в комнату, где бросил страстный взгляд на модель учебного парусника «Дания»[1], которую, пожалуй, даже чересчур долго собирал накануне вечером, и вошел в кухню. Он ходил по квартире тихо, словно крадучись, отчасти по старой привычке, отчасти – чтобы не разбудить детей. Уселся за кухонный стол. – Газет еще нет? – Почтальон никогда не приходит раньше шести, – ответила жена. На дворе уже рассвело, однако небо было затянуто тучами, и в кухне царил полумрак. Жена не включила свет. Она говорила, что экономит. Он открыл было рот, но так ничего и не сказал – разгорелась бы ссора, а для этого был неподходящий момент, ограничился тем, что тихонько барабанил пальцами по столу и смотрел на пустую чашку с орнаментом из синих розочек. На краю чашка была надколота, вниз тянулась рыжая трещина. Эта чашка провела с ними почти всю их супружескую жизнь. Больше десяти лет. Жена редко что-нибудь разбивает, и уж вовсе нет ничего, что нельзя было бы склеить. Самое удивительное, что дети тоже пошли в нее. Неужели такие вещи передаются по наследству? Жена сняла с плиты кофейник и налила кофе. – Может, тебе хочется поесть? Он перестал барабанить по столу, пил осторожно, маленькими глоточками. Сгорбившись, с подавленным видом сидел за столом. – Тебе следовало бы немного поесть, – сказала она. – Ты ведь знаешь, что утром я не могу есть. – Но ты должен поесть, – продолжила она. – Особенно если учесть, какой у тебя желудок. Он нащупал кончиками пальцев на своем лице несколько пропущенных волосков, которые не удалось сбрить; они были короткие и острые. Молча пил кофе. – Я могла бы сделать хотя бы бутерброды, – сказала она. Через пять минут он тихо поставил чашку, поднял глаза и посмотрел на свою жену. На ней была нейлоновая ночная рубашка, а сверху – коричневый махровый халат. Она сидела, опершись локтями на стол и подперев ладонями подбородок. Его жена была блондинкой, со светлой кожей и круглыми, немного вытаращенными глазами. Брови она обычно красила, но за лето они выцвели и теперь были такими же светлыми, как и волосы. Она была старше его на пару лет, и, несмотря на то что в последнее время начала полнеть, кожа у нее на шее уже увяла. Еще до того, как двенадцать лет назад у них родилась дочь, она ушла из мастерской какого-то архитектора, а потом у нее уже не появлялось желания снова устроиться на работу. Когда сын пошел в школу, Мартин Бек предложил ей найти работу на неполный день, однако она считала, что это невыгодно. Кроме того, ей нравился комфорт, и существование просто в качестве домохозяйки вполне ее устраивало. Мартин Бек встал и задвинул под стол синюю табуретку. Он по-прежнему все делал бесшумно. Подошел к окну, за которым моросил дождь. За автостоянкой под травянистым склоном тянулась автострада, блестящая и пустынная. В высотных домах на холме за станцией метро кое-где светились окна. В низком сером небе кружилось несколько чаек; кроме них, нигде не было ни души. – Куда ты едешь? – спросила она. – В Муталу. – Надолго? – Не знаю. – Из-за той девушки? – Да. – Как ты думаешь, это займет много времени? – Я знаю об этом столько же, сколько и ты. Не больше того, что было в газетах. – А почему ты должен ехать поездом? – Все уехали вчера. Я сначала вообще не должен был этим заниматься. – Естественно, они обращаются с тобой как всегда. Он глубоко вздохнул и посмотрел в окно. Казалось, дождь понемногу прекращается. – Где ты будешь жить? – В городской гостинице. – А кто будет работать с тобой? – Кольберг и Меландер. Я уже сказал тебе, что они уехали вчера. – На автомобиле? – Да. – А тебе придется трястись во втором классе? – Да. Стоя к ней спиной, он слышал, как она встает и ополаскивает чашку с синими розочками и надколотым краем. – Мне нужно на этой неделе заплатить за электричество и занятия ребенка верховой ездой в манеже.