Преображенский открыл ящик стола, вынул спичечный коробок и передал Пушкину. Внутри перекатывался стальной шарик крохотного размера. – Что это такое, Павел Яковлевич? – Вы же читали заключение, – последовал ответ. В заключении доктор указал: «инородное тело шарообразной формы». Более чем обтекаемо. – Хотел бы узнать ваше мнение, без протокола, – не отступил Пушкин. Однозначных выводов Преображенский избегал всегда. Случись что, за них придется отвечать. А так – поворачивай, как хочешь. Врачебная дипломатия, в своем роде. – Только между нами. – Доктор наклонился и перешел на шепот. – Можете не сомневаться… – Это пуля. Подобного Пушкин ожидал. Да и чем иным мог быть шарик. Вот только форма… – Но я вам этого не говорил, – быстро добавил Преображенский. – Подобные пули вам встречались? – Разумеется, нет. – Не знаю патрон, к которому может подойти шарик. Преображенскому явно хотелось что-то сказать, но по врожденной осторожности он не решался. Пушкин понял, что доктору надо помочь. – Павел Яковлевич, представим, что перед вами ребус-загадка в картинках. Там изображен этот предмет шарообразной формы. Какое слово им можно зашифровать? Такой подход, почти шутливый, пришелся доктору по душе. – Для разгадки ребуса я бы вспомнил, что в начале века у барышень была модная игрушка: крохотный пистоль на один выстрел. Заряд пороха располагался, как в старых пушках, в тыльной части. А в ствол забивался похожий шарик. В некоторых образцах шарик выбрасывала пружина, без пороха. Были редкие экземпляры, в которых использовался сжатый воздух. Для серьезного дела пистоль не годился. Но если надо было проучить домогательство, такого шарика хватало. Попадание в икроножную мышцу весьма болезненно. Не говоря уже о паховой области. – Для разгадки ребусов у вас большие познания в оружии. Преображенскому было приятно. – Почитывал в свое время старые немецкие книги по судебной медицине… Там были описания всяких чудес. – Описывалось попадание шарика в живот? – Чрезвычайно неприятно. Непредсказуемые последствия… Но мог спасти, как ни странно, слой жира. Шарик в нем застревал. – А если приставить дуло к сердцу… – Смертельно, – прошептал доктор. – Но я вам ничего не говорил. Пушкин обещал сохранить тайну ребуса. И оставил металлический шарик спать в спичечном коробке до поры. В Арбатском доме он уже никому не мог причинить вреда. 12 Сама невинность, чистая и светлая, оборотилась на строгий окрик. – А, городовой! Ну наконец-то, – сказала Агата, улыбаясь одной из самых беззащитных улыбок. Из тех, что имелись в арсенале неотразимого оружия. Неотразимого для мужчин, разумеется. Оборин, чуть было не упустив незваного гостя, то есть гостью, шутить не был намерен. Если бы не дворник, который заметил, как по саду пробирается какая-то девица, так бы и прозевал. Потом от сыска нагоняй схлопотал бы. Так что улыбки городовой не замечал. – Прошу следовать за мной, – строжайшим тоном потребовал он. Агата постаралась быть глубоко изумленной. – Следовать за вами? Но разве господин Пушкин не предупредил вас о моем визите? Твердость городового дала трещину. Мадемуазель не походила на воровку и преступницу, а именем чиновника сыска абы кто щеголять не будет. Оборин уже собрался отступить, но тут вспомнил наказ самого Пушкина: брать любого, кто бы ни пришел. Невзирая на чины и лица. К тому же Пушкин все утро пробыл в доме и около, если бы хотел, так оставил бы указание. Нет, здесь что-то нечисто… И мадемуазель смотрит слишком ласково… – Повторяю: прошу следовать в участок… Добром прошу, дама… Обращение «дама» для Агаты было как вилкой по стеклу. До «дамы» у нее еще с десяток счастливых лет. Но какие это сейчас пустяки! Перед ней был худший тип мужчин (если не считать чиновника сыска): упрямый слу-жака… – Господин городовой, – сказала она, как шелком погладила. – Известно ли вам, что у сыскной полиции есть секретные агенты, которые выполняют особые поручения? – Прошу не рассуждать! Следуйте на выход. – Оборин был суров, чтобы не поддаться. – Я тайный агент сыскной полиции… Господин Пушкин сообщил мне, что вы можете появиться. Просил проверить, насколько точно исполняете его поручение… Вы отменно несете службу, городовой, о чем я доложу вашему начальству. Благодарю вас… А теперь можете быть свободны… И Агата сделала прощальный жест. Если бы не этот взмах ручкой, Оборин, скорее всего, не устоял бы. Но эдакая вольность обращения разве допустима для агента сыскной полиции? Тем более тайного. Слушать пение русалки больше нельзя. Оборин расстегнул кобуру и вынул револьвер. Ствол пока еще смотрел вниз. – Выйти из дома! План с применением мягкой силы не удался. Агата оценила ситуацию. Выход на крыльцо перекрыт городовым, проскочить не получится. Бежать через кухню не удастся: там замок снаружи. Идти покорно в участок никак нельзя. Пушкин, чего доброго, оставит за решеткой до завтра. С него станется. Уже проделывал подобные фокусы. Нет, нельзя ей в участок. И ведь, как назло, волшебная бумага с гербом и печатью, которая наводила ужас на любого полицейского, осталась в номере «Лоскутной». А чутье помалкивало. Когда так нужна помощь… – Господин городовой, ведите себя разумно… Свой долг вы исполнили. Не делайте глупости, которые обернутся против вас… Ствол револьвера нацелился прямо ей в лицо. Смотреть в отверстие, из которого может вылететь пуля, было неприятно. – Поднять руки! Живо! Только этого не хватало. Нет, не понимает служивый доброго языка, не пробиться через шинель. Только один язык понимает. Агата пыталась вспомнить, какие команды принято отдавать военным. – Смирись! – отчаянно вскрикнула она, от волнения перепутав со «смирно». – Руки на швах! Городовой большим пальцем мерзко щелкнул какой-то штучкой в револьвере. – Неповиновение полиции… Стреляю без предупреждения… Руки подняла! Пошла к двери! Выполнять! Без подсказки чутья Агата поняла: такой безмозглый баран точно выстрелит. Она охнула, схватившись за левую грудь. – Ох… сердце… больно… подождите секунду… сейчас… Она согнулась, опираясь рукой на обеденный стол. Как раз под ней оказалась спинка старого московского стула. Агата совсем повалилась на стол, спиной к городовому, чтобы он не видел, где находятся ее руки. Она натурально охала и стонала… Оборин так и стоял с револьвером на изготовку, не зная, что предпринять. Приближаться к даме не рискнул. Но и торчать на месте было нельзя. Он опустил руку и свел боек в штатное положение. – Жива ли? – спросил он. Этого Агата и ждала. Рывком выхватила стул и метнула в ближнее окно. Со всей силой, на какую была способна. Стекла полетели со звоном и треском. Сверкая солнцем, осколки падали в снег. 13 Дом и проживавший в нем крупье находились под негласным надзором полиции. Подойдя, Пушкин попал под придирчивый взгляд сразу двух городовых. Так близко постовые обычно не размещаются. На другой стороне Поварского переулка господин неприметной наружности что-то отметил в филерском блокноте. Поднимаясь на второй этаж, Пушкин вспоминал разговорный французский, в котором давно не имел практики. Французы в России так чувствительны, когда слышат несовершенство родной речи. Знать, позабыли, как разговаривала с ними березовая дубина в 1812 году… Пушкин повертел лепесток замка. Открыл мужчина цветущих мужских лет. То есть за пятьдесят. Прическу держала сеточка для волос, а усы – бумажный футляр папиросной бумаги. В домашней обстановке крупье был в чистой сорочке с галстуком. Только поверх накинул домашний халат. – Что вам угодно? – спросил он, осматривая незнакомого гостя. Представляясь, язык Пушкина будто сам вспомнил французский. Месье Клавель не скрывал удивления. – Полиция? Что-то случилось с рулеткой? Она сгорела? Вместе с банком? Погибли колесо и стол? О, не мучьте меня, месье Пушки́н, неизвестностью! Потребовались некоторые усилия, чтобы убедить: рулетке ничто не угрожает, а визит связан с делом, которым занята полиция. Месье Клавель наконец пригласил войти. Съемная квартира еще не успела впитать дух нового хозяина. От старых остались добротная мебель и прожженный ковер. Кто-то из прошлых жильцов отчаянно курил. Табаком пропахли даже обои.