Ставка третья: Le sixain [38] 1 Святкам оставался последний день. Завтра – Крещенский сочельник. А настроение Михаила Аркадьевича нынче было таким, будто праздники только начинаются. Прямо сказать – сказать чудесное настроение. В сыск он пришел с чувством целиком выполненного долга. Причин для гордости было несколько. Начать с того, что Эфенбах поборол в себе желание отыграть просаженное на рулетке. Как ни был обиден мелкий, в сущности, проигрыш, как ни взывали все клеточки души его прийти и отомстить красно-черному столу, шарику слоновой кости и особенно надменному месье крупье, он не поддался искушению. А с подлинным смирением сказал себе: «Что упало – то сплыло. Тебе, старый дурень, будет наука: не играй в рулетку, а играй в картишки за верным сукном». Эфенбах так обрадовался, что у него оказалась сила воли, а не только желание развлечений, что на радостях простил и Пушкина, совершенно забыв обиду. Михаил Аркадьевич не без оснований считал, что Пушкин нарочно не дал простого и толкового совета, как выиграть, а завалил голову математической белибердой. Но и это ему простил подобревший Эфенбах. Подлинной причиной для гордости была война, которую он объявил и разгромил противника. Вчера вечером, после восьми, когда Актаев с Лелюхиным уже собирались проститься, Эфенбах заявил, что оба чиновника отправляются не по домам, а в Глинищевский переулок и берут в клещи игорный дом. Точнее, квартиру. Клещи подразумевали, что один встает у главного входа, другой дежурит у черного. И ждут его появления с подкреплением из 2-го участка Тверской части. Михаил Аркадьевич нарочно начал войну внезапно: мало ли у кого-то возникнет желание предупредить. За своих он был в целом спокоен, но пристав 2-го Тверского, ротмистр Ермолов, доверия не вызвал. Задумка вышла как нельзя лучше. Полиция нагрянула в игорный зал, в который была превращена большая квартира на третьем этаже. Банкомет и понтирующие были застигнуты за безнравственным занятием. Как ни возмущались гости произволу полиции, особенно какой-то купчишка из Торжка, пойманных отправили в участок под конвоем городовых. Где до глубокой ночи на них оформляли штрафы. Попался сам хозяин игорного дома, который убеждал, что это друзья его играют ради удовольствия. А купюры на столе – да чтобы в карманах не мялись. Эфенбах не поддался на уговоры и закрыл «червоточный притон», как он выразился. Тем самым записал на свой счет одного наголову разгромленного врага. Война за нравственность началась с крупной победы. Так что этим утром он был милостивым и благодушным. Отпустил юного Актаева до обеда по каким-то делам, благословил Кирьякова, который отправлялся в «Лоскутную», не просто завтракать за счет купца Икова, а ловить преступную барышню. И даже Лелюхину, который ничего не просил и ничего не хотел, кроме как мирно провести присутственный день, Эфенбах сказал нечто ободряющее. Правда, непросто было понять, что именно… Он уже направился в кабинет, чтобы укрепить настроение глоточком шустовского, как в приемное отделение вбежал управляющий канцелярией обер-полицмейстера. Михаил Аркадьевич давно не видел, чтобы господин Руднев был так взволнован. Ничего не объясняя, управляющий просил немедленно спуститься к господину Власовскому. Эфенбах был уверен, что у него в рукаве надежный козырь: разгромленный игорный дом. Он поправил галстук и одернул сюртук. – Были бы у Се́нюшки де́нежки, был бы не Се́нюшка, а Семен, – сказал Михаил Аркадьевич и, подмигнув Лелюхину, отправился вслед убежавшему Рудневу. В приемном отделении наступила тишина и пустота. Лелюхин вынул из ящика стола французский роман, который не сдвигался у него с пятнадцатой страницы, и блаженно вздохнул. Заниматься делами, всякой мелочью, что сыпалась на сыск, как пыль из старого ковра, старому чиновнику не хотелось. Он надеялся провести полчаса – раньше Эфенбах не вернется – в уединении. Мечте не суждено было сбыться. В приемное отделение вошел Пушкин, чрезвычайно строгий и собранный. Кто бы мог подумать, что после бессонных суток он проснулся в пять утра и решал формулу сыска, делая пометки в блокноте. Спрятав книгу, Лелюхин подошел к приятелю. – Что ты мрачен, друг прекрасный? – спросил он, похлопав по плечу. – Дело Терновской не складывается. Василий Яковлевич только присвистнул. – Было бы из-за чего печалиться. Относись к жизни проще. Бери пример с нашего доблестного полководца: милая баронесса ему воровку под белы рученьки привела, а Эфенбах велел ее отпустить. В такой подарок было трудно поверить. – Агата Керн привела воровку? – Именно так. Мелочь, но все-таки… – Какая мелочь? – Некая Катя Гузова. Помнится, у Метка в услужении пребывает… Мелкая сошка. Зато вор серьезный, шутки с ним плохи. Пушкину он был известен. – Как она Гузову взяла? – В «Лоскутной». Катя у какой-то барышни ридикюль подрезала, а наша баронесса ее заловила. Да только отдала краденое обратно. Так зачем же нам ездить, принимать заявление у потерпевшей? Конечно, легче воровку отпустить… И такие мы добрые, что Гузова вчера в игорном доме в Глинищевском переулке оказалась, так ее снова отпустили: дескать, в гости зашла. А ты говоришь, дело не складывается… Можно удивиться скромности Агаты: промолчала о таком достойном поступке. – Василий Яковлевич, когда она воровку привела? – Так еще третьего дня… То есть второго января… И ничего не сказала. Просто чудеса. – У кого спасла ридикюль? – Какие-то приезжие барышни. В гостинице живут. А тебе-то какая печаль? – Хуже недостатка фактов только их переизбыток. Не люблю не знать чего-то важного. На взгляд Лелюхина, ничего важного в краденом ридикюле не было. – Не забивай голову пустяками, – посоветовал он. – Лучше скажи, что с делом Терновской. Ночь там просидел, вчера весь день пропадал. Что тебя так взяло? К такому разговору Пушкин не был готов. Но все-таки стоило воспользоваться Лелюхиным, когда никто не подслушивает. – Факты не складываются, Василий Яковлевич. – А ты разложи их пасьянсом. Пока никто не видит. Предложение было слишком заманчивым. Пушкин поддался… – Факты таковы… Терновская возвращается с рулетки с огромным выигрышем. Ничего не боится. Вскоре к ней наведывается господин Лабушев. Ему обещают немного денег, но не сейчас, а утром второго января. Вслед за ним новый визитер: некая Ольга Рузо, работает секретарем Терновской. Видела, как она сорвала банк. Терновская тоже не пускает ее в дом, Рузо уходит. – Уверен? – Почти наверняка: есть свидетельница, которая видела их. – Кто такая? – Почтенная дама Медгурст. Прикована к креслу-каталке, проводит бессонные ночи у окна. А ее окна выходят на дом Терновской… Лелюхин одобрительно кивнул, принимая аргумент. – Что же дальше? – У Терновской в доме находится важный гость. Ради него экономная Анна Васильевна не пожалела накрыть чай. – Ну, это уж слишком натянуто: чай. Тоже мне, улика… – Вечером перед рулеткой к ней приехала родная племянница, Настасья Тимашева, с компаньонкой. Ей Терновская даже чаю не предложила. – Какая рачительная дама, – сказал Лелюхин. – Чаепитие заканчивается тем, что в сердце Терновской стреляют из пистоля стальным шариком. Она умирает. Ридикюль с деньгами исчезает. – Пистоль – это такая крохотная игрушка, на один выстрел? Пушкин подтвердил. – Выходит, причину смерти установили, – сказал Василий Яковлевич. – Уже хорошо. Убийца ясен. – Нет, не ясен. – Разве не мог кто-то из двух ночных гостей зайти в дом Терновской? Может, она раздобрилась от выигрыша и чаю налила. Мог и Лабушев убить, и Рузо… – Теоретически возможно. – Почему теоретически? Наверняка… Знаю корень твоих сомнений: старухе веришь. Вот еще нашел свидетеля! Поверь мне: она из ума выжила. Ночью вздремнула – и перепутала все на свете. А того хуже, привиделось ей. Голова старая, что взять… – Теоретически… – Да что ты заладил! – возмутился Лелюхин. Он никак не мог уловить ускользающую нить смысла и потому рассердился. Пушкин еле заметно кивнул. – Согласен, Василий Яковлевич: нельзя брать в расчет бессонницу мадам Медгурст. Она в самом деле могла кого-то не заметить. Ночь ясная, но все-таки ночь, глаза пожилого человека… – Вот и я о том же… – Есть важный факт: Терновская не стала бы с ними распивать чаи. – Почему же? – Потому что относилась к посетителям с презрением. Лабушеву оставила по завещанию самовар, Рузо – сто руб-лей. Хуже пощечины. – Тем более: причина убить. Войти и убить… Ты же говорил, что у Терновской в доме на полмиллиона акций… – Причина вероятная, но ненадежная. – Пушкин сделал умоляющий жест. – Сейчас все узнаете… Уже на рулетке Лабушев и Рузо надоели Терновской советами. Она отказалась от их предложений проводить ее. И не стала бы пускать ночью в дом. Анна Васильевна прекрасно знала, что от нее нужно: деньги. У гостя, который был в ее доме, имелся особо важный повод. Важный для Терновской… Факт, который вам неизвестен: в ночь, когда мы расстались на Спиридоновской, в дом Терновской проник некто, у кого был запасной ключ. Были перерыты все бумаги, в которых она вела записи курсов акций.