Смотреть на мертвую старуху не хотелось. В службе чиновника сыска вообще мало бывает приятного. Иной раз спасешь от неминуемой смерти какую-нибудь мадемуазель, да и только. Он выразил согласие. Агапа повела не в гостиную, а по коридору, в спальню. Пушкин вошел и остался у порога. В комнате было черно. Глухие шторы не пропускали дневного света. Как будто стояла глухая ночь. В спальне висел тяжелый запах свечей, духов, пудры, пыли, стираного белья, плесени и чего-то, что вызывало желание заткнуть ноздри. В изголовье большой старинной кровати горели две свечи. Под одеялом, натянутым под самую шею, лежала мадам Медгурст. На голове остался чепец, без пенсне лицо выглядело по-другому. Чем дольше Пушкин смотрел, тем больше овладевало им неприятное чувство. Ему показалось, что старуха сейчас откроет глаза и взглянет на него. Кажется, веко шевелится… Нет, это блики свечей… Он не боялся мертвых, навидавшись всякого на службе. Но в спальне мадам Медгурст стало не по себе. Пушкин поклонился и вышел. Агапа затворила за ним. – Может, чаю желаете… Или помянуть чем хозяйку? Пушкин отказался. Спросил разрешения пройти в гостиную. Агапа не возражала. – Дорогу уж знаете, – сказала она и пошла в кухню. Кресло мадам Медгурст было на месте. Рядом с ним все тот же столик с пузырьком, граненой рюмкой и пипеткой, яблоко на блюдце, чуть надкушенное, почернело. Медвежье покрывало сползло на пол. Стараясь не наступать на него, Пушкин подошел к окну и выглянул на улицу. Городовой Оборин неторопливо прохаживался мимо. Дом Терновской зиял забитым окном. Дом Живокини прятался за задернутыми шторами. Скоро новые владельцы продадут их. Кому нужны старые дома в Москве в Арбатской части? Смешно и думать. Хорошо, если уйдут за полцены. Настасья здесь жить точно не будет, да и штабс-капитану Живокини особняк не нужен. У молодых хозяев своя жизнь. Старая закончилась. Семейное наследство уйдет в чужие руки… Пушкин шагнул назад и споткнулся о шкуру. Чтобы не упасть, схватился за портьеру. Старая материя удержала. Медведя без лап и головы он обошел, взглянул напоследок на столик с лекарством и оставил гостиную. Агапа встретила в прихожей. – У вас, господин хороший, прореха в пальто, – сказала она. – Хотите, так зашью, что и следа не останется? И от этой услуги Пушкин отказался. – Куда вы теперь? – спросил он. – Хозяйку похороню… Поживу с месяц, вперед заплочено, а там, куда глаза глядят… Найду дом, где примут… Я экономка справная… Может, зашить? – Мадам Медгурст что-то оставила вам по завещанию? – Может, оставила, ее воля, – отвечала Агапа. – У нее есть родственники? – Будет что делить – найдутся… Давайте пальто, я скоро управлюсь, чего в рваном ходить… В этом доме Пушкин не хотел оставаться больше ни минуты. Выйдя на мороз, он подозвал городового и сообщил о кончине мадам Медгурст. – Вот оно как, не знал… Доложу в участок… – сказал Оборин, поправляя портупею шашки. Пушкин приказал ему посматривать за особняком Медгурст: кто был, что делал. Не слишком усердно, но быть поблизости. Сам он жалел об одном: шторы закрывали окна Живокини. Был рядом и ничего не видел. Например, как Агапа бегала за доктором. Подумав, что необходимо сделать сейчас, Пушкин пошел вниз по Большой Молчановке. Отойдя от особняка, он оглянулся. Привиделось, будто мертвая старуха смотрит на него из самой глубины окна. Только поверить в призраки не хватало. Теория вероятности их целиком отвергает… Пушкин ускорил шаг. 9 Агата давно усвоила, что мужчины, как поддельные жемчужины: блестят только сверху. Чуть царапни – сразу видно, из чего сделаны. Чтобы управлять ими, женщине надо совсем немного: полировать и гладить их. Тогда жемчужина покатится, куда пожелает женщина. Нехитрая наука помогала ей не только грабить жаждущих развлечения господ, но и неплохо разбираться в людях. Сидя за столиком ресторана, Агата прекрасно поняла, кто перед ней. Чуть откинувшись на стуле, Тимашев блистал остроумием и золотой цепочкой на цветастой жилетке. Брильянтовая заколка в галстуке переливалась провинциальным блеском. Перстень с фальшивым камнем на мизинце довершал портрет. Андрей Алексеевич был доволен собой и жизнью, которую вел. Он рассказывал мадемуазель Бланш, как чудесно проводит время в своем тверском имении, какие у него урожаи, какой прошлым летом созрел овес, какой урожай картошки и льна собрали и как у него разумно, по-европейски поставлено хозяйство. Дом отремонтирован, крыша положена новая, а подъездная дорога вымощена камнем. – Только вот беда, скучно одному жить, – сказал Тимашев с хитрым прищуром. – Иной раз заедешь к соседям, так у них полный дом: и жена, и детишки, и родственницы… Просто рай земной. А я вот один-одинешенек бобылю… Трудно поверить, но Агате делались прозрачные намеки. Такие, что редкая мадемуазель устоит. Неужели Тимашев серьезно собирается сделать предложение? Или влюбился с первого взгляда? Агата была слишком опытна, чтобы не верить в мечту золушек. Господину из Твери хочется приключений в Москве, денег немного, вот и находит новую тропинку. Никогда еще Агату не соблазняли так нагло и с такой наивной прямотой. А если в самом деле у пожилого господина взыграли чувства? Нет, становиться мачехой Настасьи, даже назло Пушкину, Агата не собиралась. Она слушала трели Андрея Алексеевича, как вдруг поняла, что ее молчание и милую улыбку понимают как благосклонность. Надо спасать бедную Настасью от молодой мачехи… – У вас замечательная дочь, – сказала Агата посреди рассказа о пристяжной кобыле, купленной по осени. Тимашев неодобрительно крякнул. – Давно не видел, выросла, наверное… – Он поднял бокал шампанского. – За то, чтобы наше случайное знакомство не оборвалось, а переросло в нечто большее… Из вежливости Агата пригубила вина. – Настасья часто рассказывает о вас и сильно скучает в разлуке с отцом, – сказала Агата. Кажется, это стало неожиданностью. – Скучает? – спросил Тимашев. – Вот странно… За три года от силы два письма прислала… Покойный брат каждую неделю отписывал… И он рассказал, как отправил дочь за границу на курорты Висбадена поучиться хорошим манерам под надзором брата. Когда же тот скоропостижно скончался, вынужден был вернуть Настасью обратно. Агата не заметила ни капли отцовской любви. Андрей Алексеевич явно тяготился тем, что дочь возвращается к нему. – Она теперь завидная невеста, – сказала Агата. – Что поделать, надо дать за ней приданое. Дам, сколько смогу… Потом все ей останется… Нет сомнений: Тимашев еще не знает, какое богатство получила дочь. Мысль показалась Агате не столько интересной, сколько опасной. Настасья совершеннолетняя, опекун ей не нужен. Что же будет, когда она заявит отцу, что не нуждается ни в нем, ни в его деньгах… – У вашей дочери чудесный характер: мягкий и покладистый… Тимашев чуть не подавился семгой. – Это вы про мою дочь? – спросил он, откашлявшись. – Ну и ну… Ужели курортные воды такое чудо сотворили… – Вы меня заинтриговали, – сказала Агата, видя, как в проходе ресторана появилась крупная фигура купца Икова. Купец щурился, осматривая зал. – Никакой интриги… Скажу вам по чести: у Настасьи моей жуткий характер. Был, во всяком случае… Дерзкая, упрямая, своевольная. С тех пор как супруга умерла, никакого удержу на нее нет… Только Прасковья с ней умеет обращаться… Иков наконец приметил ту, что искал. Мадемуазель подхватила нового дурачка. Ну ничего, тем вернее урок будет… Он не спеша двинулся к столику. Агата увидела, что купец направляется к ним. Она еще могла встать и выйти в дамскую комнату, но Иков наверняка потащится за ней. Оставалось только приготовиться к отпору. Агата взяла бокал, полный шампанского. Другого оружия у нее не было. Тимашев не замечал ничего. Он по-своему оценил намерения мадемуазель Бланш. Налил себе и поднял бокал. – Хочу выпить за вашу красоту, молодость и грацию, – сказал он, вздымая руку. Иков как раз подошел к их столу и встал, возвышаясь во весь недюжинный рост. – Прощения просим, – сказал он. Пальцы Агаты слишком крепко сжали ножку бокала. Тимашев недовольно обернулся, глядя снизу вверх. – Что вам угодно, любезный? Купец недобро ухмыльнулся. – Мне угодно, господин хороший, оплатить услуги вот этой мадемуазели, – сказал он, залезая толстыми пальцами в карман жилетки и вынимая монетку. – Вчера не успел, так сегодня плату извольте принять… Прими гривенник, большего ты, девка, не стоишь… Броском, каким банкомет мечет карту на стол, Иков швырнул монету в лицо мадемуазель. Агата увернулась, гривенник пролетел мимо, звякнув о тарелку на заднем столике. Оскорбление от этого меньше не стало. Такое спускать нельзя. Такого унижения она никогда не испытывала. И от кого? Какой-то купчишка, у которого и кошелька не взяла. Бешенство застилало глаза. Агата швырнула бокал прямо в лоб купца. Стекло разлетелось брызгами, обдавая лицо Икова, сорочку и сюртук шампанским. Глаза его недобро расширились. Агата вскочила и схватила вилку, чтобы всадить в эти жирные воловьи зрачки. Чтобы он заорал от боли и слепоты. Оторопь Икова прошла. Он зарычал, вскинув страшные кулаки. Дальше могло случиться все что угодно. Оба жаждали крови, каждый готов был бить до конца. Только конец Агаты был слишком близок. Откинув стул, Тимашев вскочил перед купцом. Ростом доходя ему до подбородка. – Как вы смеете! – закричал он. – Мерзавец! Позор! Он замахнулся холеным кулачком. – Молчи! – рявкнул Иков и с замаха саданул Тимашева в грудь. Охнув, Тимашев повалился спиной. Агата поняла, что случилось что-то дурное. Бросив вилку, перескочила мимо стола и упала на колени перед лежащим. – Андрей Алексеевич, что с вами? Вам плохо? Губы Тимашева побелели, он издал жалобный стон. – Сердце… Сердце… Ох, как больно… больно… – пробормотал он. – Доктора! Скорее, доктора! – закричала Агата застывшим официантам и снова склонилась к нему: – У вас есть с собой лекарство? Слабой рукой Тимашев показал на пиджак. Агата отдернула полу, залезла во внутренний карман, нащупала пузырек и выхватила. Пузырек был пуст. Агата сжала склянку в кулаке.