– Может, Анна Васильевна взяла чашку, ей стало плохо, вот чашка из рук и выскользнула… Трашантый поддержал догадливость пристава одобрительным хмыканьем. – Нет, не могла. – Вам-то откуда знать? – Если бы Терновская выронила чашку, она бы не разбилась: слишком низко. Об этом говорит положение руки. Да и чашка разбита немного дальше, чем должна была… Пристав уже плохо сдерживал раздражение: да какие руки, чашки, огарки? Все ясно как белый день… – Что вы хотите сказать, господин Пушкин? – Я – ничего. Факты говорят, что смерть эта мало похожа на естественную. – А на какую же?! – воскликнул Нефедьев. – Убили, что ли, по-вашему? Да кому это нужно! Анна Васильевна – милейшая женщина, мухи не обидит. Ну допустим, кто-то хотел лишить ее жизни. Так подкарауль в саду, тюкни по голове, и конец даме… Никаких следов, никаких разбитых чашек… Что же, думаете, отравили, что ли? Пушкин понюхал чашку, оставшуюся на столе. Чайный осадок с чаинками почти высох. Немногие, очень немногие яды оставляют характерный запах. Чашка пахла чаем. Определить без химической экспертизы, было ли в ней что-то еще, кроме танина, невозможно. И вскрытия тела, конечно. Что Пушкин предложил приставу. И получил решительный отказ: нет существенных причин вскрывать Анну Васильевну. Нефедьев мог бы еще добавить: раз не убийство, то дело ведет участок, и соваться сыску с советами незачем. Такой аргумент он приберег на крайний случай. Упертость пристава не сильно удивляла. Зачем участку лишнее убийство? Совершенно незачем. Эту нехитрую логику Пушкин давно выучил. Вот только у него не было серьезной улики, чтобы заставить сделать по-своему. Он еще раз глянул на разбитую посуду и присел перед телом на корточки. Пристав категорически не понял, что вытворяет чиновник сыска. А Пушкин разглядывал платье чуть ниже левой груди Терновской. – Господин Нефедьев, прошу взглянуть сюда… Скорее заинтригованный, чем напуганный, пристав присел рядом с ним. Указательный палец Пушкина направлял его взгляд. – Видите? По чести, Игорь Львович не видел ничего. – Смотрите внимательно на платье – коричневое пятно на нем скрывается. Стоило немного напрячь зрение, как пристав заметил: на материале расплылось крохотное бурое пятнышко. Вокруг еле заметной рваной дырочки. Как раз в области сердца. – Это что же такое? – вырвалось у него. Пушкин поднялся и отряхнул руки, будто запачкался. – Должно установить вскрытие, – сказал он. – Дело переводится в разряд насильственной смерти. Что означало не только начало проблем пристава, но и юрисдикцию сыска. Теперь от него вот так запросто не отмахнешься. – С протоколом как быть? – спросил Трашантый, глубоко печальный. Помощник знал, что теперь пристав с него спросит за вызов сыска. – Оформляйте новый, по месту совершенного преступления, – ответил Пушкин. – Заодно поищите ключ от дома, господин подпоручик… А кто тело нашел? Уязвленный Нефедьев отвечать не желал. Пришлось отдуваться Трашантому. – Почтальон тревогу поднял, Анна Васильевна ему не открыла. – Где его найти? – Сидит в участке, – застенчиво сказал подпоручик. – Я его на всякий случай с городовым под арест отправил. Похвалив столь полезное усердие, Пушкин обернулся к приставу. – Игорь Львович, дозволите свидетеля в участке допросить или в сыскную вести? Выбора не осталось. Уж лучше пусть под присмотром допрос будет. Еще наплетет почтальон неизвестно что… Пристав пригласил Пушкина в Арбатский дом. Без радушия, но уж как есть… 10 Воздух был чист и свеж, как ее мысли. Мадемуазель Бланш вышла из «Лоскутной» в чудесном настроении. Новые знакомые, милые девочки, казались беззащитными перед опасностями большого города. Надо не иметь сердца, чтобы не опекать их и не присмотреть за их шалостями на рулетке. Сердце у мадемуазель Бланш было. И в нем уже созрел план, который она видела во всех подробностях. Для успеха плана нужно было устроить небольшой маскарад, чтобы произвести нужный эффект. Она выбирала, в каком образе предстать: убогой старушки или негритянки – или выдумать нечто совсем неожиданное. Ей хотелось, чтобы человек, ради которого затевается игра, по-настоящему удивился. Поменять платье и прическу – бесполезно. Он узнает в кокошнике или под маской. Нужно совсем измениться, чтобы шалость удалась. Бланш подумала: а не предстать ли в мужском обличье? Но тут возникала сложность: с ее комплекцией сыграть купца с бородой будет тяжело – столько подушек придется навесить, а без бороды, модным денди с усиками – наверняка будет раскрыта сразу. И тут пришла замечательная мысль: переодеться в ямщика. Дескать, прислали по важному делу с санями. Грубый голос получится, а под бородой и зипуном узнать будет невозможно. Она уже представила, как объект розыгрыша садится, как она везет его на край Москвы, да хоть к «Яру», а там… Там должно случиться веселое разоблачение и что-то хорошее, о чем она давно мечтала. Фантазия с ямщиком понравилась еще потому, что будет достойным ответом на одно происшествие, которое Бланш простила, но забыть не могла. Происшествие, которое устроил ей почти две недели назад этот самовлюбленный господин. Ради которого она так старается. Бланш стала думать, у кого в Ямской слободе лучше одолжить сани и одежку, как ее больно дернули за локоть. Она резко повернулась, чтобы ответить, но девица успела отскочить. Поверх платья нацепила овчинную шубку с шапочкой, на которой болталась вуаль и развевалось чье-то яркое перо. – Ты кто такая будешь? – спросила она. Губы в красном зло кривились. Бланш смерила ее беспощадно-женским взглядом. – А тебе какая нужда, курица крашеная? Девица плюнула под ноги. – Я Катя Гузова, меня все знают, а ты что за краля? – Мадемуазель Бланш, – ответила она, зная, что это легко выяснить у портье. Гузова недобро ухмыльнулась. – Ишь ты… Мадемуазель… Бланш… Сдается мне, что не такая ты, как себя показываешь… Музыку знаешь?[21] Бланш вдохнула холодный чистый воздух Тверской. – Чтоб ноги твоей, Катя, в «Лоскутной» не было. Пока я здесь… Такой наглости Гузова стерпеть не могла, уперла руки в боки, как перед дракой. Дракой женской, кровавой и беспощадной. Где летят перья, букли и слезы. – И как ты мне запретишь, тщедушная? – Еще раз увижу, что в ресторане промышляешь, лохань порву[22]. Тут уж Гузова заулыбалась. – Вон как запела. Под мамзель наряжаешься, а, гляжу, нашенских кровей… Бланш так резко шагнула к ней, что Гузова чуть не полетела в снег, попятившись. – Ни ваша, ни наша, ничья, – тихо проговорила она. – Запомни это, Катя, и заруби на своем носике… Пока он цел. Гузова невольно смахнула с носа морозную капельку. – Жалостливая, что ль? – уже без вызова спросила она. – Дур этих пожалела, клеить[23] помешала… – Совести у тебя, Катя, нет ни на грош. Они же дети, цыплята домашние. На кого руку подняла? – У тебя-то совести, погляжу, целые закрома… Ладно, некогда мне с тобой лясы точить, такой сказ тебе будет: еще раз сунешься, запишут[24] тебя так, что охнуть не успеешь. Поняла, мамзель? Девка наглая и самоуверенная. У нее наверняка есть дружок-покровитель с ножиком, у которого разговор короткий. Бланш это знала. Но помада на губах Кати горела так вызывающе, что удержаться было невозможно. – Значит, будет другой сюрприз, – проговорила она. И пока Гузова пыталась понять, чем ей угрожают, Бланш быстро шагнула к ней и нанесла короткий удар в известную точку под вздохом, от которого нет спасения. Был бы жулик[25], Кате пришел бы конец неминуемый. А так она не могла ни вздохнуть, ни охнуть, по-рыбьи таращила глаза и повалилась на руки Бланш. Удару этому, простому и коварному, обучил ее когда-то давно тихий господин, имя которого она старательно забыла. Но не забыла прием. В который раз выручил на крутых поворотах жизни. Было неудобно и тяжело, но мадемуазель сумела свистнуть так, что прибежал городовой. Она что-то прошептала ему на ухо. После чего изумленный постовой принял у нее мягкое тело Кати и держал, пока Бланш не поймала извозчика. Городовой помог погрузить Гузову в пролетку и отправился вместе с ней, куда было сказано. Мужчинами, хоть в форме, хоть в статском, управлять Бланш умела. 11 Чувство глубокой обиды и бескрайней несправедливости переполняло Глинкина. Вместо того чтобы благодарность выразить, его, как преступника, под конвоем отправили в участок. И держат, словно арестанта. А писем половина адресов не дождалась. Думают, запил Глинкин, валяется в сугробе. Никто не поверит, что честный почтальон поплатился за щепетильность. Обхватив сумку, Глинкин сидел на лавке для посетителей и даже отказался от чая, который ему по доброте душевной предложил городовой. Почтальон решил, что рта не откроет, пока пристав лично перед ним не извинится.