Стоило только помянуть пристава, как он явился. Не один, с моложавым господином, которого Глинкин не знал. Господин этот подхватил венский стул, поставил напротив, уселся и снял шляпу. Нефедьев держался позади него. – Господин Глинкин, – сказал Пушкин строго официальным тоном. – От имени сыскной полиции Москвы приношу вам благодарность за проявленную расторопность. Если бы не ваши старания, тело бедной мадам Терновской еще долго бы не нашли… Благодарю вас… Глинкину протянул руку. От такого уважения властей почтальон воспрянул духом и крепко пожал протянутую ладонь. Чем пристав был крайне недоволен: подобного либерального заигрывания с народом не одобрял. Народ должен знать, что власть – это кнут и кулак. А более народу знать не полагается. Так было, так есть и так будет. На том стоит полицейское государство. Крепко стоит, не своротишь… – Позволите несколько вопросов по существу? Теперь Глинкин готов был отвечать на любые вопросы, все одно график разноски безвозвратно погиб. – Почему вы были уверены, что мадам Терновская дома? – Как же иначе? – удивился почтальон. – Почитай, каждый день к ней захожу. В одно время по маршруту… – Вчера заходили? – Никак невозможно. Новый год, праздник, в почтово-телеграфной конторе день неприсутственный. Накопленную корреспонденцию сегодня разношу… – Мадам Терновская много писем получает? – Бывает, по три, а то и четыре за день. Да и сама корреспонденцию шлет. – Тут Глинкин осекся: не проболтаться бы про свой заработок. Пушкин понял, что почтальон имеет небольшой интерес с этих писем: самый веский аргумент, чтобы поднять тревогу. – Откуда она получала письма? Почтальон уважительно присвистнул. – Да уж множество мест. Из Лондона, из Парижа, даже из Нового Йорка в Америке. Также из европейских городов: Висбаден, Гамбург, Монте-Карло… Почитай, весь Всемирный почтовый союз. Таких марок навидался, доложу вам, редкая коллекция могла быть собрана… – Сегодняшние письма при вас? Глинкин выразительно похлопал по упитанному боку сумки. – Здесь они, куда деться. – Покажите… Просьба была не так чтобы возможной. Глинкин покосился на пристава: дескать, как поступить, ваше благородие? В ответ получил равнодушную мину: делай как знаешь… Ничего не оставалось, как вынуть два письма. На одном адресом отправления значился Висбаден, на другом – княжество Монако. Глинкин уже протянул руку, чтобы получить их обратно, как вдруг Пушкин сорвал с конверта боковую полоску и вытряс содержимое. Почтальон потерял дар речи. Да что же это за беззаконие… Что он теперь в конторе скажет, когда вернет недоставленные и вскрытые письма? Пушкин раскрыл письмо. Все листки состояли из ровных столбцов цифр, написанных черными и красными чернилами. Пристав разглядывал их через плечо. – Это что же такое, позвольте знать? – спросил он. – К вам вопрос, господин Нефедьев, – ответил Пушкин, вскрывая другое письмо, пока Глинкин не опомнился; в нем оказались подобные записи. – Вы же с Анной Васильевной в дружеских отношениях. Доложите, чем она занималась, отчего получала из заграничных государств письма со столбиками цифр. Тут пристава осенило, на что намекает чиновник сыска: уж не военный ли это шифр. Уж не шпионское ли послание?! Или революционерка? Выходит, проглядел у себя под носом такое, за что головы с погонами не сносить… – Да нет, не может быть, чтоб Анна Васильевна… – начал он. Пушкин сложил листки и с конвертами сунул Глинкину. – Все может быть, господин пристав. Теория вероятности этого не отрицает… – Господин Пушкин… Алексей Сергеевич… Вы уж не того, дорогой мой… – залепетал Нефедьев, вдруг обратившись в ягненка. Он понимал, что теперь жизнь его и карьера в руках этого непонятного человека. Говорят, он и подарков не берет, и не женат, и детей нет, из математиков в полицию пришел, к деньгам равнодушен, лентяй, каких свет не видывал. Как к такому подход найти, если, в самом деле, беда случилась… – Мне надо вернуться в особняк, – сказал Пушкин, вставая и относя стул. – Конечно-конечно! Вас проводить? – заторопился пристав. Про Глинкина, так и сидевшего с ошметками писем, совершенно забыли. Почтальон пребывал в глухом недоумении. Как жить дальше, если у него на глазах полиция совершила святотатство: вскрыла корреспонденцию? Хотя ведь взрослый мужчина, должен знать, что в обеих столицах на почтамтах никуда не делись «черные кабинеты», в которых бережно вскрывают над паром и читают любые письма, кажущиеся подозрительными. Особенно из заграницы. Но такое уж свойство человека: одно дело слышать слухи, другое – увидеть собственными глазами. Пушкин еще не успел нацепить шляпу, а в участок вошел моложавый господин, одетый так, чтобы всем было ясно: мода для него не пустой звук, а смысл жизни. Невысокого роста, щуплый, с тончайшими усиками, походил он на начинающего жиголо. Брезгливо оглядев приемную часть, юноша спросил, где может видеть пристава. Нефедьев был тут как тут. – Что вам угодно? – спросил вполне вежливо. – С кем имею честь? – Позвольте представиться, Фудель Алексей Иванович, – сказал посетитель, снимая с поклоном наимоднейшую шляпу. – Племянник госпожи Терновской к вашим услугам… Тут уж Пушкин снял шляпу, передумав уходить. – Чем могу служить? – проговорил Нефедьев, поглядывая на чиновника сыска: дескать, правильно ли себя ведет? – Дело деликатного характера, – ответил Фудель. – Тогда прошу ко мне. – И пристав гостеприимно указал на лестницу. Кабинет пристава 1-го участка Арбатской части, как и тридцать девять кабинетов других приставов Москвы, был обставлен под одну гребенку. Включая портреты царствующих особ над креслом у рабочего стола. Фуделю здесь явно не понравилось. А особенно не понравилось, что за ними увязался некто в черном. – Позволю напомнить: дело деликатное, – сказал он. – Это господин Пушкин, наш добрый друг из сыскной полиции, – ласково сообщил пристав, не зная, может ли теперь сесть в свое кресло. – От него никаких секретов, а только помощь и участие. Фудель пожал плечиками: раз вам так угодно… – Так что стряслось-то? – напомнил Нефедьев. Бросив шляпу на приставной столик, Фудель вальяжно уселся. – Дело в том, господа, что я пришел просить защиты и охраны для моей тетушки Анны Васильевны. – Что с ней случилось? – опережая пристава, спросил Пушкин. – Представьте, в новогоднюю ночь выиграла невероятную сумму! – Где же она выиграла? – не унимался Пушкин. – Здесь, на Спиридоновской, на рулетке, – ответил Фудель таким тоном, будто не знать о рулетке было невозможно. – Насколько велика сумма выигрыша? – Сто… двадцать… тысяч! – Каждое слово звучало, словно удар колокола. У пристава перехватило дыхание. Это не сумма, а целое состояние. И детям, и внукам хватит… – Выиграла на рулетке? – спросил Пушкин, будто не мог поверить в такое чудо. Фудель понимал растерянность полиции. – Все произошло на моих глазах, – заверил он. – Мадам Терновская часто играет? – Да что вы, и карт в руки не берет! На рулетке так вообще впервые оказалась… И такая удача, не зря говорят: новичкам везет… Тем, кто первый раз к столу подходит… – Невероятная удача, – проговорил Нефедьев и получил от Пушкина строгий взгляд. Сейчас не время для эмоций. – Терновская получила с рулетки всю сумму и принесла домой? – спросил он. Фудель усмехнулся: – Куда еще? Не в сугробе же закопала?! Вот теперь Пушкин обратил на пристава по-настоящему вопрошающий взгляд. Игорь Львович прекрасно понял, о чем он. И мелко-мелко затряс головой: дескать, никаких денег в доме не находили. Думать нельзя о подобном… – Сто двадцать тысяч в купюрах сколько места занимают? – спросил Пушкин. Племянник развел руки, будто показывал размер улова. – Вот такая, не меньше, куча ассигнаций… Анна Васильевна их в ридикюль засунула. У нее такой древний, слон поместится… Старые московские барыни не признавали новомодных сумочек, в которых разве мышь можно засунуть. Они носили настоящие, размером с небольшое колесо. Солидной даме – достойный ридикюль. – От Спиридоновской до Большой Молчановки ваша тетушка шла пешком? – Только вообразите! Такая упрямица.