— Заглянул в замочную скважину, — Оле лукаво улыбнулся. — Оле! Ты же защищаешь закон! Какие замочные скважины могут быть в гараже? — Вот такие, — Оле сложил большой и указательный пальцы в кольцо, чтобы продемонстрировать Рикке размер скважины. — И покажи мне в законах параграф, запрещающий заглядывать в замочные скважины. — Про скважины там, может, и не сказано, но про неприкосновенность жилища… — Какая ты зануда, — скривился Оле, — хуже Ханевольда и Мортенсена вместе взятых. Кстати, мы опять почти в полном составе, только Йоргенсен продолжает отдыхать… — Это чувствуется по свежести воздуха в управлении, — пошутила Рикке. — Ты бы это… — Оле мгновенно посерьезнел, — обратила бы внимание на Франнсена. Он что-то слишком подавлен. Мне, к счастью, никогда не приходилось хоронить жену, но мне кажется, что пока она болела, можно было бы привыкнуть. — А, может, он не привыкал, а надеялся на чудо? — Рикке сделала пометку в блокноте, чтобы сказать про Франсена Иде Еппесен, руководителю службы по работе с сотрудниками, вдруг та ничего не знает. — Кстати, Оле, а что по поддельным документам нельзя взять машину напрокат? — Попробуй, — посоветовал Оле. — Если не спалишься, когда будешь забирать, то при возвращении точно возникнут вопросы. Украсть чужие документы, переклеить фотографию и назвать си-пи[97] прежнего владельца теоретически возможно, но на деле это очень сложно. Татуировщик никогда не допустит подобной оплошности. — А почему ты мне не сказал сразу? Я как-то упустила из виду отсутствие машины… — Так надо же было проверить, — развел руками Оле, — вдруг он ездит на машине своей подружки или еще на чьей-то. Я не люблю трепать языком попусту. А как выяснил — сказал. Так что одним подозреваемым у нас с тобой, Рикке, стало меньше. — Двумя, — поправила Рикке и рассказала Оле про свою поездку к Йерихау. — Это самый лучший момент, когда у тебя остается один подозреваемый, — сказал Оле, выслушав Рикке. — Ты можешь направить на него все свои силы, всю энергию… Ты обрушиваешься на него, трепеща от вожделения и чувства скорой победы, но вместо победы приходят разочарование и досада. Таковы особенности нашего ремесла, девочка. За все годы моей работы только однажды убийца так растерялся, что обронил возле трупа бумажник с визитными карточками. Один случай из нескольких тысяч. Но сегодня ты можешь за меня порадоваться — в деле курдов обнаружилось что-то такое, что парни из ПЕТ забрали его себе целиком. — Поздравляю! — сказала Рикке. — Но помни, что хороший горшок не остается надолго пустым. — Я предпочитаю радоваться сегодняшнему дню и не думать о будущем, — отмахнулся Оле. 10 Если уж соваться в логово зверя, так с соблюдением необходимых предосторожностей. Они сидели в ресторанчике, недалеко от церкви Святого Духа. Ресторанчик был крошечный и порции здесь подавались маленькие, но все это компенсировалось ценами. Рикке уже поняла, что Нильсу необходимо постоянно доказывать себе и окружающим свою состоятельность, поэтому он носил дорогую одежду, посещал дорогие рестораны, любил дорогие вещи… Рикке совершенно не укладывалась в эту логическую цепочку, потому что была слишком простой для Нильса, и это наводило на определенные мысли. Нильс снова пригласил Рикке к себе, напомнив, что она интересовалась его творчеством. Если бы он сам не завел разговор на эту тему, то это пришлось бы сделать Рикке. Демонстративно посмотрев на часы (дело было в четверг вечером), Рикке приняла приглашение. В такси она нарочно вела себя чересчур раскованно, хотя выпила всего-то бокал вина. Рассказала водителю, что ее друг — самый большой знаток искусства в Дании. «Вы, наверное, слышали — Нильс Лёвквист-Мортен. А я — Рикке, про меня вы ничего не слышали, потому что я ничем не знаменита». Затем Рикке спела несколько раз подряд две строчки из старинной бретонской песни «Ev sistr 'ta Laou, rak sistr zo mat, loñla, Ev sistr 'ta Laou, rak sistr zo mat…»,[98] а когда водитель поинтересовался, какой это язык, ответила, что японский. Песню любил петь один парень из Ренна, учившийся в университете вместе с Рикке. Затем Рикке попросила водителя, оказавшегося поляком спеть что-нибудь на своем языке, тот что-то спел, но перевести не успел, потому что они приехали. Весь этот спектакль был разыгран ради одной-единственной цели — чтобы Нильс не замыслил плохого в отношении Рикке. Водитель стал ее своеобразной страховкой. Нильс должен понимать, что если с Рикке что-то случится и ее фотографии будут предъявлены общественности, водитель легко вспомнит ее и, если не имя ее спутника, то, хотя бы, адрес, по которому он их отвозил. Прямой след. Кроме того, едва войдя в дом, Рикке «спохватилась», что сегодня должна была встретиться с подругой. Набрала номер Оле, назвала его Лисси и, не давая вставить ни слова, сообщила, что не сможет сегодня встретиться, потому что один знакомый («Его зовут Нильс, ты его не знаешь») пригласил ее в гости. — Мне надо к тебе приехать? — спросил Оле. — Нет, Лисси, никак не получится. Я на Арнесвей,[99] это так далеко от тебя. — Так приезжать или нет? — повторил Оле. — Нет, Лисси, нет! Увидимся завтра, — торопливо прощебетала Рикке и отключилась. Пряча мобильник в сумку, она виновато улыбнулась Нильсу и сказала: — Лисси расстроилась. Нильс хмыкнул и повел Рикке показывать дом. Дом был одноэтажным, но большим и производил впечатление не худшее, чем дом Хенрика. Но если у Хенрика обстановка была респектабельно-строгой, то Нильс предпочитал кричащую роскошь. Позолоченные ручки, лепные украшения на потолке, огромный ковер на полу в спальне, кухня, напоминающая кабину корабля из «Звездных войн»… Рикке удивилась отсутствию картин на стенах, но сразу вспомнила, что у Нильса рисунки, а не картины. Художником Нильс оказался оригинальным — он рисовал углем на бумаге. — Работать углем и легко, и трудно, — пояснял он, раскладывая рисунки на столе в своем рабочем кабинете. — Богатство тонов при отсутствии красок, заставляет искать новые пути самовыражения… Стол был огромным. Нильс с гордостью сообщил, что стол сделан во времена Кристиана Восьмого[100] и что приведение его в надлежащий вид обошлось вдвое дороже покупки. — А, кроме того, это такое удовольствие — рисовать углем! Водишь им по бумаге и наслаждаешься тем, как мягко он на нее ложится. С карандашом или кистью ощущения совсем не такие… «А с татуировальной машинкой?», так и подмывало спросить Рикке. Все рисунки из папки не уместились на столе, несмотря на его внушительные размеры, поэтому пришлось задействовать диван, подоконник и стулья. Закончив выкладку, Нильс отошел к двери, предоставляя Рикке возможность без помех насладиться его творчеством. Нильс не рисовал людей и животных — только предметы и природу. Початая бутылка вина на подоконнике, дом на морском берегу, городская улица, подвешенный к потолку велосипед… Отсутствие людей на картинах можно было связать с мизантропией, а то и счесть социопатической чертой, но Рикке давно отучилась спешить с выводами. Возможно, что Нильсу плохо удаются люди, вот он их и не рисует. Но и нельзя исключить того, что ему противно рисовать людей. Задавать вопросы Рикке не стала, вместо этого выразила восхищение: — Ты замечательный художник! Такой необычный… Нильс расплылся в улыбке. Восхищение подразумевает долгое любование. Можно переходить от рисунка к рисунку, возвращаться к виденному, сравнивать, вникать. Рикке хотелось, чтобы ее интерес выглядел естественно. На первый взгляд, между рисунками Нильса и загадочными символами Татуировщика не было ничего общего. Но, если присмотреться и оценить четкость линий, а также частые изменения их толщины (некоторые утолщались от начала к концу, другие, наоборот — утончались), то можно было бы сделать вывод о некотором сходстве. Если не самих рисунков, то манеры их исполнения. — Какой милый дом! — Рикке остановилась около рисунка с домом на берегу. — Так и просится на заставку! Можно мне его сфотографировать? Сказала и сразу же испугалась — а не оскорбительно ли для художника подобное желание, но Нильс отреагировал нормально. — Дай мне адрес своей почты и я пришлю тебе фотографию, — сказал он. — Бумага недолговечна, поэтому я оцифровал свои творения. Тебе только этот рисунок? — Если можно, то еще и вот этот, — Рикке указала на городскую улицу. — Я распечатаю его, вставлю в рамку и повешу дома. А что это за улица? — Улица святого Петра, чуть дальше собора. Я рисовал ее по памяти, так что полного совпадения в деталях не обещаю. Нильс приблизился к Рикке и вдруг обнял ее сзади. «Святая Бригитта, что он со мной делает?» — мысли в голове Рикке спутались в тугой узел и тут же начали раскручиваться со скоростью света. Это заигрывание или прелюдия к удушению? Интерес к рисункам выдал ее или же просто подстегнул решимость Нильса? — Зачем? — невпопад выдохнула Рикке. — Чему ты удивляешься, Рикке? — охрипшим от вожделения тоном спросил Нильс, кусая губами ее шею. Рикке подумала, что Нильсу ничего не стоит перегрызть ей горло. У нее такое нежное и такое тонкое горлышко, а у него такие мощные челюсти с крупные крепкими зубами. Если бы Нильсу в тот момент вздумалось бы сотворить нечто подобное, Вряд ли Рикке могла бы сопротивляться, настолько обессиленной чувствовала она себя. Ноги подкашивались, голова кружилась, теплая волна поднималась снизу, от увлажнившегося лона. Нильс резко развернул Рикке к себе и теперь ее руки могли жадно блуждать по его спине и пытаться тянуть кверху его рубашку, то и дело выскальзывавшую из ослабевших пальцев. Рикке не притворялась, ею и в самом деле овладело желание. Ласки Нильса становились все жаднее и жаднее. «Какой он грубый!» — с оттенком восхищения подумала Рикке. Вообще-то она считала, что ей не нравятся грубияны, и что мужчина непременно должен быть нежным. «Я люблю, чтобы на мне играли, как на рояле», говорила она тем, кто был недостаточно нежен и излишне тороплив. А, скорее всего, ей не нравились мужланы. Грубость утонченного Нильса, одетого в дорогие вещи, пахнущего дорогой парфюмерией и способного рассуждать о сравнительных достоинствах размеров скальдической поэзии, была Рикке по вкусу. Утонченный и эрудированный грубиян этот Нильс и так не похож на других мужчин. Спроси обычного человека, Оле или, скажем, Эккерсберга, что он думает о хрюнхенте[101] и в ответ услышишь: «Это какой-то новый ресторан в Вестербро? Я там еще не был». А классическим образцом скальдической поэзии они, должно быть, считают «Der er et yndigt land».[102] Нильс закончил также внезапно, как и начал. Деловито заправил рубашку в брюки, одернул пиджак, поправил воротник, улыбнулся Рикке и посмотрел на опущенную оконную штору, словно кто-то мог видеть их оттуда. При этом он мягко улыбался, давая понять, что ничего особенного не происходит. Рикке решила, что если Нильс передумал, то она сама затащит его в постель. Прямо сегодня. Он разжег внутри ее пожар, пусть теперь тушит его. — Прости, — наконец-то выдавил из себя Нильс. — Я не сдержался… — Зверь! — ответила Рикке, протягивая к Нильсу руки. «Это поможет мне лучше узнать его, это ради дела и вообще Хенрик — лучший», подумала она, пытаясь оправдать себя в своих собственных глазах, пока Нильс, обняв, вел ее в спальню. На освобождение от одежды ушли считанные секунды. Затем Нильс повалил Рикке на кровать и обстоятельно, словно знакомясь, начал целовать, покусывать и зализывать укусы. Рикке стонала от удовольствия, вскрикивала от боли и подбадривала Нильса, повторяя «еще, еще, еще…» Покусанные губы горели и их приходилось то и дело облизывать. Соски, горевшие еще сильнее губ, Рикке облизать не могла. Было такое чувство, словно на каждую грудь ей положили по раскаленному угольку. Когда Нильс вжимался в Рикке, угольки уходили куда-то вглубь и жгли сильнее. — Ты очаровательна, — сказал Нильс, оседлав Рикке и застыв над ней. — Я медленно умираю от желания съесть тебя. — А я думала, что ты меня уже съел. Рикке подняла левую руку и прикоснулась к выпирающей ключице Нильса, удивляясь ее толщине. Раздевшись, Нильс из крупного мужчины превратился в мощного Геркулеса, одежда многое скрывала. Нильс воспринял жест, как поощрительный, перехватил руку Рикке, с силой сжал, завел за ее голову и прижал к матрацу. Секундой позже рядом с левой рукой оказалась правая. Рикке попробовала высвободиться, но не смогла — куда ей было меряться силой с могучим мужчиной, тем более, что ее силы убывали на глазах. Нильс издал звук, отдаленно похожий на рычание хищного зверя, сильно сжал бедрами тело Рикке, и, не выпуская ее рук, припал губами к ее правой груди. Влажный поцелуй принес секундное облегчение, но затем Нильс снова пустил в ход зубы, причем на этот раз он не просто кусал сосок, а сжимал зубами и тянул на себя. Боль из обжигающей стала пронзительно-рвущей, совершенно нестерпимой. Рикке могла только кричать, протестуя против такого зверского обращения, но Нильса ее крики только раззадорили. Отпрянув от правого соска, он тут же вцепился зубами в левый и сделал с ним то же самое. Рикке казалось, что ее действительно едят живьем, во всяком случае, когда Нильс тянул зубами сосок, создавалось впечатление, что он сейчас его оторвет и проглотит. — Голова кружится, — зачем-то прошептала Рикке и прерывисто сглотнула. — Сейчас ты улетишь на небеса, — снисходительно и, как показалось Рикке, надменно пообещал Нильс и вошел в нее мощным толчком, настолько мощным, что Рикке подбросило кверху. От нахлынувших чувств впору было умереть, потому что главное наслаждение жизни изведано и ничего лучше уже не испытать. Все так неожиданно, необычно и сладостно…