Хороший полицейский не доводит дело до стрельбы. Хороший полицейский старается стрелять не на поражение, а в воздух. Но если хороший полицейский намерен уложить своего противника, то он стреляет в голову. Рефлекторно стреляет в голову, даже если видно, что на противнике нет никакого бронежилета, потому что он так натренирован. — Это мой второй покойник, — сказал Оле, помогая Рикке одеться. Никакого смущения Рикке не испытывала. Опустошенные сосуды, которые по капельке начинают заново наполнять жизнью, не ведают стыда, смущения, стеснительности и прочей ерунды, неизвестно зачем придуманной людьми. Второй, так второй. Копенгаген — не Нью-Йорк и не Марсель. Здесь не принято часто доставать пушку во время работы, не говоря уже о том, чтобы стрелять из нее. Но в Копенгагене не принято и набрасываться на сотрудников полиции с тяжелыми металлическими предметами в руках, недвусмысленно демонстрируя намерение размозжить им голову. Тут уж все доводы идут побоку и ситуацией управляет древнее, как мир правило — успеть первым. Оле успел. Поэтому Рикке сидит сейчас на кухне с кружкой горячего чая, который по сладости приближается к недавно пережитому оргазму (столько сахара насыпал в кружку мудрый и добрый Оле) и таращит глаза на своего спасителя. Наверное, первым делом надо выразить ему признательность за спасение, но Рикке прежде всего не терпелось узнать, какой тролль зашвырнул Оле Рийса на Борнхольм, да еще так вовремя. — Я старый полицейский пес, девочка, истоптал на этой службе столько пар башмаков, что уже и не сосчитать. Неужели ты думаешь, что старина Оле, делая обыск, может проглядеть такие важные улики, как машинка для тату и удавку? Проглядеть то, что он и ищет? Так может думать только кретин, вроде Йоргенсена. Сам он при свете дня не увидит белого голубя, севшего на плечо трубочисту, потому и о других думает точно так же. Глаза Оле были полны горького недоумения. Или то было сострадание? — Но я-то знаю, что не нашел машинку с удавкой только потому, что их там не было! Я очень добросовестно отношусь к работе, чтобы там про меня не болтали, и глаза у меня пока что хорошо видят, а голова — хорошо соображает. Когда я обыскивал берлогу Нильса, там не было ни машинки, ни удавки. И пусть меня разразит небесный гром, если это не так. Рикке выглянула в окно. По низкому темному небу медленно плыли клочковатые серые облака. Никаких намеков на громы и молнии. — Ребята не торопятся, — прокомментировал Оле, неверно истолковав ее поведение. — Но мы, ведь, никуда не торопимся, верно? Рикке подумала, что она очень торопится убраться из этого чертова дома, подальше от этого чертова острова, куда ее больше никогда не заманят никакие черти, но вслух этого говорить не стала, потому что надо было дождаться полиции и пройти через все установленные процедуры. — Нельзя было исключить, что Нильс в тот день, когда я без спросу нагрянул к нему в гости, носил свои «инструменты» с собой, но ни в тот день, ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, нового трупа не было. Не исключено, что Нильс мог взять инструменты, намереваясь их использовать, но нельзя было исключить и того, что их подбросил Хенрик. Вцепляться в одну версию, полностью пренебрегая другой — это, как ты знаешь, не в моих правилах… От всего пережитого, да горячего сладчайшего чая впридачу, у Рикке кружилась голова, но она внимательно слушала Оле. — Я начал осторожно прощупывать твоего Хенрика. Пошел со школы, ты же знаешь, что я люблю заходить издалека. В прошлом кроется столько всего интересного, надо только найти и связать с… Издалека донесся звук полицейской сирены. — Что ты откопал у Хенрика? — Рикке, торопящейся получить информацию, пришлось перебить Оле, чтобы тот не трепал языком зря, а говорил дело. — Оплата за шестидесятичасовое обучение фирме под названием «Fünf Goldene Nadeln Tattoo Studio»[153] в Мюнхене. Вот зачем датчанину из Копенгагена учиться делать татуировки в Мюнхене, когда в Копенгагене салонов тату развелось больше, чем борделей? — Как ты нашел меня здесь? — Рикке поставила на стол стакан с недопитым чаем. — Сложил два и два, добавил немного интуиции и нашел. Ты как сквозь землю провалилась и не отвечала на звонки, Кнудсен тоже куда-то пропал, а в заднице моей свербело беспокойство… Две белые полицейские машины, гудя сиренами и мигая мигалками, остановились у дома. Сирены умолкли, но мигалки продолжали мигать. — Я уже знал, что у Кнудсена есть дом на острове Борнхольм и подумал, что вы вполне можете оказаться здесь, — успел сказать Оле, прежде чем выйти навстречу приехавшим коллегам… Добрый Оле спас Рикке не только от Хенрика, но и от местного врача по имени Гюнтер, сорокалетнего толстяка с цыплячьим пушком на лысой голове и глазами обиженного ребенка. Гюнтер явно страдал от безделья, потому что никак не соглашался отпустить Рикке после того, как обработал все ее раны с синяками и накачал ее успокаивающим. Кончилось тем, что Оле увез Рикке под свою ответственность после того, как она в сто пятьдесят первый раз заявила, что чувствует себя хорошо и вполне способна перенести дорогу до Копенгагена в качестве пассажирки. Гюнтер поволновался насчет того, что Рикке может укачать на пароме, выдал ей в дорогу блистер с какими-то таблетками, которые Рикке сразу выбросила и, пожав губы, сказал, что если госпоже Хаардер хочется совершать рискованные поступки, то он не в силах ей этого запретить. Рикке рассмеялась ему в лицо. Это возвращение домой в компании Оле — рискованный поступок? Неужели! Вот приехать сюда с Хенриком было рискованно, даже очень рискованно, а со стариной Оле можно смело отправляться хоть куда. Потом, отдышавшись от неповторимого и непередаваемого больничного запаха, царившего во владениях Гюнтера, Рикке подумала о том, что всего лишь сутки назад точно так же рассмеялась бы в лицо тому, кто попробовал бы сказать что-то дурное о Хенрике. Хенрик и Рикке, Хенрик и Рикке, Хенрикке… Бррр! Рикке поежилась от пробежавшего по спине холодка и свежая татуировка тотчас же откликнулась болью. Совсем несильной, ибо болевой порог Рикке от всего пережитого и обезболивающе-успокаивающих препаратов притупился. Тем не менее, сидеть Рикке не могла. Она или лежала на заднем сиденье «паджеро» Оле или стояла у перил, как сейчас, и любовалась морскими видами. Любовалась, без какого-либо преувеличения или иронии. Если жизнь, с которой ты уже почти рассталась, дарится тебе во второй раз, то ты очень долго будешь замечать во всем, что тебя окружает, только хорошее. Свинцовое море сливается по цвету с небом, а ледяной ветер норовит отшвырнуть тебя подальше? Ничего страшного, все равно лучше, чем в Хельхейме, тем более, что в Хельхельме никто не принесет тебе горячего кофе и не капнет туда чего-то из своей фляжки. И как красиво вспениваются белые гребни волн, разбивающихся о борт парома! И вообще, это так здорово — стоять, вцепившись одной рукой в поручень, а другой в кофе, подставлять лицо ветру, посматривать на стоящего рядом Оле и понимать, что ты живешь. Живешь! Живешь! А тот, кто хотел отнять у тебя жизнь, сейчас, должно быть, греется в кипящих водах Флегетона.[154] Туда ему и дорога. Образ Хенрика в сознании Рикке раскололся надвое. Один Хенрик был добропорядочным, надежным, безыскусным, как ломоть хлеба. Другой оказался очень интересным субъектом (словом «человек» называть его не хотелось) — лучшим из любовников в жизни Рикке и жестоким серийным убийцей. По идее, обоих бы полагалось поскорее забыть. Заново пережить еще несколько раз все случившееся, чтобы смогли «прогореть», скопившиеся эмоции, и забыть. Сказать себе самой, что прошлое не должно портить будущего, и забыть. Забыть, забыть, забыть… Но Рикке понимала, что ничего она не забудет. Дело не в том, что она пережила, дело не в том, наступит ли окончательная эмоциональная разрядка или не наступит. Дело совсем в другом. Дело в том, что ей почему-то хочется помнить… Пока хочется. — Не могу простить себе, что так запоздал, — негромко, как бы про себя, сказал Оле, но шум ветра не помешал Рикке услышать его слова. — Сколько тебе пришлось пережить, девочка. И еще эта чертова отметина… — Оле, ты успел тогда, когда должен был успеть, — сказала Рикке, вкладывая в свои слова ведомый лишь ей смысл. — Ты успел, когда нужно. И вообще, главное, что ты успел, все остальное ерунда. Когда мы спустимся вниз, я обниму тебя Оле и расцелую. Я бы сделала это сейчас, но боюсь отпустить поручень, чтобы меня не унесло в море. Я никогда не смогу забыть то, что ты для меня сделал и поэтому выбрось на ветер это свое «не могу простить себе». Прямо сейчас! Оле отпустил поручень (он был куда тяжелее Рикке и потверже стоял на ногах, поэтому мог себе это позволить), изобразил, как кидает за борт нечто увесистое и улыбнулся. — Малыш Угле и старина Ханс будут немного нервничать, — сказал он. — Конечно, поимка Татуировщика будет представлена налогоплательщикам, как итог кропотливой и слаженной работы полиции Копенгагена, но лишить меня моей доли славы они не смогут. Теперь я уйду с гордо поднятой головой и развернутым флагом. Поимка Татуировщика — достойное завершение карьеры. — А, может, ты не уйдешь, а пересядешь в кресло Мортенсена, — предположила Рикке. — Ты же теперь — нечто вроде национального героя, а героев полагается поощрять. — Кресло Мортенсена не для меня, — усмехнулся Оле. — Я, видишь ли, извращенец. Я с удовольствием вылижу аппетитную девичью попку, но, ни за какие блага этого мира, не стану лизать волосатую задницу Малыша Угле. Тем более, что Мортенсена есть кем заменить. Но я не останусь внакладе, потому что теперь мои шансы найти себе достойную работенку резко возросли. Кто откажется заполучить в свое агентство детектива, поймавшего самого Татуировщика?.. Рикке, ты спишь стоя? — Нет, я просто задумалась о том, почему некоторые трупы были обвязаны веревками. Забыла спросить. Теперь никогда не узнаю… — Радуйся, что тебя не обвязали, — грубовато посоветовал Оле. Рикке пила кофе, любовалась морским видом, радовалась жизни, радовалась за себя, радовалась за Оле, и все никак не могла решить, что ей делать с татуировкой — свести или оставить. А, может, не просто оставить, а «дорисовать», чтобы татуировка стала симметричной? Оставить не как память о Хенрике, а как нечто, принадлежащее ей и только ей одной. Руна «перт», символ тайны, символ того, что скрыто, но может открыться. А может и не открыться. Каждый человек — тайна. Жизненный путь — тайна. Судьба мира — тайна. Тайны окружают нас и каждый из нас тоже тайна и часть какой-то общей тайны. Стоит ли избавляться от руны «перт», да еще в таком оригинальном, можно сказать — уникальном исполнении. Пусть уж останется руна, чем шрам после ее удаления. Или если удалить сейчас, пока все свежо, никакого шрама не останется? Нет, лучше, все же, не удалять. Если Провидению было угодно «наградить» Рикке таким вот отличительным знаком, пусть и при весьма драматических обстоятельствах, то так уж тому и быть. Неспроста, ведь, наверное, Оле появился в тот момент, когда Хенрик закончил одну руну и еще не успел приняться за другую. В этом определенно есть смысл. Рикке не нужна руна «лагуз», руна воды, похожая на зеркальное отображение единицы. Оле избавил Рикке от мрачной перспективы быть утопленной в расчлененном виде в Балтийском море. Рикке снова поежилась и снова в животе неприятно кольнуло. Словно татуировка просила не избавляться от нее, напоминая, что теперь она — часть тела Рикке. «Перт» — руна тайны, руна судьбы, руна возрождения. «Перт» — руна верховной богини Фригг, супруги самого Одина, покровительницы любви и домашнего очага, а также провидицы, которой ведомы судьбы всего сущего. Знак Фригг — не тот знак, от которого стоит избавляться. Рикке кое-что смыслила в рунах. Не столько, конечно, сколько покойный Нильс, а именно кое-что. В подростковом возрасте, подобно многим сверстникам, некоторое время увлекалась гаданием по рунам. «Оставлю, как есть, — решила Рикке и, не будучи по природе любительницей наглухо запертых дверей, оставила себе маленькую лазейку. — Свести всегда успею, если надоест». Это была дипломатичная оговорка и ничего более, потому что память о небывалых по силе ощущениях и чудесном спасении, надоесть не может. Симметрия? Симметрия присутствует — если место для второй руны было оставлено, но там ничего не нарисовали, то можно считать, что там у тебя руна «вирд», руна пустоты, знак Одина, символ непостижимой неотвратимости высшего промысла. Все симметрично… — Ты замерзнешь! Пошли вниз! — беспокоился Оле. Рикке отвечала ему благодарной улыбкой, но не двигалась с места. Здесь, на ветру, над волнами, была настоящая жизнь. И кофе, в который Оле добавил добрую порцию коньяка, на ледяном ветру пьется с особым удовольствием. Допив кофе, Рикке опустила картонный стаканчик в висевшую на поручне урну, и, вместо того, чтобы взяться освободившейся рукой за поручень (двумя ведь держаться надежнее), сунула ее в карман куртки. Рука наткнулась на какую-то твердую кругляшку. Рикке вытащила ее, чтобы рассмотреть. Кругляшкой оказался привет из прошлой жизни — магнитик с озорным троллем Крёлле-Бёлле. Рикке совсем забыла о нем, как и о купленных пивных кружках. Но черт с ними, с кружками, они покупались для нее и Хенрика, пара для пары (снова мороз по коже) и сейчас Рикке нет до них никакого дела. А магнитик она прицепит на холодильник. Если уж Крёлле-Бёлле увязался за ней, нельзя швырять его в воду. Тролли не прощают обид. А люди? Люди прощают обиды? — Ты можешь считать меня идиоткой, Оле, — вдруг сказала Рикке, пряча магнитик обратно в карман, а то еще Крёлле-Бёлле простудится на ветру, — но как-нибудь я выберусь на Борнхольм снова. Я его толком-то и не разглядела, сначала было не до того, а потом — тем более. — Только подбери себе хорошую компанию, чтобы мне не пришлось снова бросать все дела и мчаться за тобой! — рассмеялся Оле. — И не забудь в Копенгагене поставить мне выпивку. По принципу «all you like».[155] Даром я, что ли, тебя спасал? — Я поставлю тебе выпивку дважды, — сказала Рикке, вспомнив о своих подозрениях в отношении Оле. — По принципу «all you like». Только не спрашивай меня о том, за что ты получишь вторую выпивку. — Зачем спрашивать? — пожал плечами Оле. — Я и так знаю — когда-то ты подозревала, что я и есть Татуировщик, и сейчас тебе немного неловко вспоминать об этом. Не забивай себе голову очередным комплексом — я бы и сам себя заподозрил. Одинокий неудачник-пьяница с гнусным характером, с опытом и возможностями детектива… Поддавшись внезапному порыву, Рикке обняла Оле за шею, прижалась щекой к его мокрой куртке и разрыдалась. Одинокий неудачник-пьяница с гнусным характером гладил ее по голове шершавой ладонью и посторнний наблюдатель мог подумать, что это любящий отец утешает свою дочь. * * * notes Сноски 1 «Бездна взывает к бездне» — лат. 2 Новостной канал датского теевидения. 3