— Не горячись, девочка… — Я тебе не «девочка»! — отрезала Рикке. Она разозлилась не на шутку. Не до такой степени, конечно, чтобы встать и уйти, бросив Оле одного в этом, столь не нравящемся ему месте, но сильно. — Госпожа Хаардер, я не хотел вас обидеть, — елейным голосом, так не похожим на его обычный резковатый и сухой тон, сказал Оле. — Я всего лишь хотел вас предостеречь, ведь вы так юны и совсем ничего не знаете о коварстве мужчин. — Спасибо, папочка, что открыл мне глаза, — тонюсеньким и очень противным голоском, пропищала Рикке. Оле поморщился, давая понять, что с него довольно подколов. Некоторое время они молча потягивали пиво и разглядывали народ. Народ был разным, грязным и не очень, лохматым и не сильно, преобладала джинсовая одежда, но некоторые из мужчин были в костюмах и при галстуках. Один даже при бабочке, которая, если судить по степени обтрепанности ее краев, была как минимум вдвое старше своего владельца. Ни одного мольберта, ни одной палитры, ни одной кисти не увидела Рикке, и никто не был перепачкан красками. Короче говоря — не было никаких признаков того, что здесь собираются художники. К местной публике больше подходило нетолерантное и немодное слово «врёвл»,[71] которое в наше время употребляют только старики. Оле был такого же мнения. — Так руки и чешутся, забрать кого-нибудь с собой, — проворчал он. — Тут за каждым целая гирлянда грехов тянется, по рожам видно. — Нам нужен один! — многозначительно сказала Рикке. — Тот самый, кого не могут найти уже третий год. Возможно, что он сейчас сидит за соседним столиком… — Вот я и говорю, что хорошая полицейская облава здесь бы не помешала, — Оле немного оживился. — Ты тоже на это намекаешь? — Толку-то от этих облав, — скривилась Рикке. — И потом Татуировщика в сеть не поймать, уйдет. Его надо ловить индивидуально, прицельно, не сетью, а сачком. Сегодня у нас день знакомства с новыми местами. Сейчас мы выпьем пиво и пойдем в картинную галерею, где будем громко рассуждать о минимализме. — О чем? — О минимализме. Это такое направление в живописи. В основном говорить буду я, а ты только хмыкай в своем репертуаре и качай головой. Возможно, что из этого выйдет толк… — А, возможно, и нет, — Оле хмыкнул, как было велено, и покачал головой. От внутреннего настроя зависит очень многое, недаром говорят, что домовые не любят помогать нытикам и букам, но охотно облегчают жизнь тем, кто весел и доброжелателен. Каждый получает от жизни то, чего он ждет. Оле был настроен пессимистично, поэтому им с Рикке не повезло — часовое сиденье в вонючем баре и часовое хождение по обшарпанному подвалу, гордо именующему себя «галереей», не принесло никакой пользы — не нашли чего-то похожего на манеру Татуировщика и ни с кем не познакомились. Оле нельзя было винить в меланхолии, потому что он был смертельно уставшим после полуторасуточной работы. Рикке и не винила, просто решила, что впредь будет приходить сюда одна, без Оле. Его черед наступит, когда понадобится проверить какую-нибудь информацию или кого-то официально допросить. Вообще-то, Рикке изначально не очень-то надеялась на Оле в качестве спутника, тем более, что наметанный глаз без труда узнал бы в нем полицейского, а то и кто-то из знакомых попался бы. Но Рикке хотела, чтобы Оле знал, где она будет искать нити, ведущие к Татуировщику. На всякий случай, мало ли что, вдруг Рикке (не оставь меня, святая Бригитта!) попадет в лапы к Татуировщику раньше, чем он к ней в сачок. Тогда у Оле хотя бы будет место, откуда можно начать поиски. Кроме того, Рикке решила завести особую папку на компьютере и записывать туда отчеты о своих поисках с указанием всех контактов. Невозможно представить, насколько бы облегчилась работа полиции, если бы все люди имели обыкновение хранить в своих компьютерах детальную информацию о своих контактах! Приведя Оле в «Коп ог ундеркоп» и в галерею, а так же показав ему «Фалернос» и ночной клуб «Вигго», о котором упомянул Хенрик, Рикке «подстраховалась» на случай своего возможного поражения. Поражения, о котором не хотелось думать, но которое нельзя было сбрасывать со счетов. У любого дела есть два исхода — плохой и хороший. Кое-какую пользу из первого рейда по Вестербро Рикке извлекла. Прежде всего, она поняла, что одеваться надо как можно проще и что пара пятен на джинсах или сломанный язычок молнии на куртке придутся только кстати. А еще решила, что неплохо будет иметь при себе что-нибудь увесистое, чем можно отбиваться. Проклятые датские законы требуют специального разрешения почти на все средства самообороны, но про медные пестики от ступок в них, кажется, ничего не сказано, а пестиком можно так припечатать, что мало не покажется. Но больше всего Рикке полагалась на свой ум. И немного на советы Хенрика, как человека сведущего и разделяющего ее взгляды. Хенрик звонил Рикке в воскресенье, интересовался, занят ли у нее вечер, явно хотел встретиться, но Рикке уже решила по новой наведаться в Вестербро, в более простецком виде и без спутников, поэтому попросила перенести встречу на вечер пятницы. Подумала при этом, что пятничные посиделки с Хенриком, кажется, становятся традицией. Хенрик не возражал, сказал только, что в следующее воскресенье он на неделю уедет в Лондон и очень надеется видеть Рикке до отъезда. Хенрик нравился Рикке все больше и больше. Тем, что интересовался делами Рикке не для проформы, а искренне, тем, что не настаивал, а только надеялся и вообще нравился, потому что нравился. Потому что с ним было легко. Аура взаимопонимания трансформировалась в ощущение давнего знакомства и некоего душевного родства. 6 О воскресном вечере наутро думать совсем не хотелось, потому что голова раскалывалась, в ушах стучало, а желудок порывался вывернуться наизнанку, несмотря на то, что был совершенно пуст. И винить некого, кроме себя самой. Собственные силы надо рассчитывать правильно и, налегая на выпивку, нельзя забывать о еде. Угнетало не только похмелье, но и ощущение того, что вчера она наелась дерьма. Профессиональному психологу таких ощущений испытывать не положено, это, по меньшей мере, непрофессионально, да и работа в полиции не способствует формированию карамельно-пряничного мнения о человечестве, но есть предел всему. Интервьюировать какого-нибудь социопата и составлять его психологический портрет — это одно. Общаться с социопатом и притворяться, что ты разделяешь его взгляды — другое. Теперь-то Рикке в полной мере поняла коллег, то и дело жалующихся на то, с какими ублюдками им приходится иметь дело. В одиночку, без Оле, дело сразу пошло. Или просто день был такой, счастливый. Выглядев в круглом зале «Фалерноса» перспективную компанию, то есть большую, занимавшую три сдвинутых вместе стола, и очень шумную, Рикке присела неподалеку. А дальше просто — поймать взгляд, отсалютовать своим бокалом, выкрикнув: «Скол!»,[72] получить приглашение в виде взмаха рукой и пересесть на свободное место. Компания оказалась именно такой, какая была нужна Рикке. Больше половины сидевших за сдвинутыми столами считали себя художниками. Разговоры вертелись вокруг современной живописи, тенденций, заказов. Бородатый парень в кожаном жилете с неимоверным количеством заклепок хвастался суммой, которую ему должны были заплатить за оформление ресторана. Две девицы с серовато-землистыми лицами и тусклыми глазами громко обсуждали, где лучше отдыхать — на Гоа или в Таиланде. На противоположном от Рикке конце стола жестикулировали глухонемые — парень и девушка… Никто не пил пиво молча — все оживленно общались. Просканировав компанию, Рикке пересела поближе к бородачу в жилете, потому что у него было больше всего собеседников — добрая половина стола, да и в разговор об интерьерах ресторанов легко было вклиниться. Для начала можно хотя бы отпустить какое-нибудь скептическое замечание по поводу того места, где они находились. Про стены из неоштукатуренного кирпича и тяжелую деревянную мебель всегда найдется что сказать. Через пять минут Рикке стала своей настолько, что бородач, которого звали Лукас, поинтересовался, не хочет ли она прямо сегодня посмотреть на оформленный им ресторан. Речь шла не о посещении ресторана как такового, а об осмотре зала, в котором бригада поляков заканчивала отделочные работы, поэтому Рикке благоразумно отказалась. Лукас не обиделся и не настаивал. Видимо предлагал не столько потому, что захотел трахнуть Рикке, а для подтверждения репутации мачо, не пропускающего ни одной женщины. Кто-то то и дело уходил, кто-то приходил, но Лукас, который был при деньгах, двое наркоманок, выбиравших между Гоа и Таиландом, и парочка глухонемых как сидели, так и продолжали сидеть. Никого из новых знакомых не интересовало, кто такая Рикке и чем она занимается, но, зато, каждый охотно рассказывал о себе. Хенрик был прав. В середине вечера появился субъект, на которого Рикке сразу же обратила внимание, еще до того, как Лукас их познакомил. Почти двухметровый рост, атлетическая фигура, татуированные руки (в баре было жарко, куртки у всех висели на спинках стульев), агрессивно-настороженный взгляд. Социопата видно сразу. — Рикке, знакомься, это Бьярне, один из лучших художников, которого я знаю и самый невезучий чувак в Дании, — сказал Лукас, хлопая атлета по плечу. — Бьярне, это Рикке, девушка, которая мне отказала. Бьярне пробурчал себе под нос что-то невнятное и заказал тройную порцию аквавита, причем не обычного, а «линье».[73] — Жизнь налаживается, дружище?! — Лукас с каждым глотком пива становился все более разговорчивым. — Ты нашел работу или ограбил банк? — Работу! — проворчал Бьярне. — Разве ж здесь найдешь нормальную работу? Принесенный аквавит он выпил залпом. Поморщился, порозовел, откинулся на спинку стула, но взгляд остался прежним, колючим. Из рассказа словоохотливого Лукаса и реплик, которые вставлял Бьярне, Рикке узнала, что «один из лучших художников и самый невезучий чувак в Дании» приобщился к живописи через работу натурщиком в королевской академии изящных искусств. Через какое-то время Бьярне ощутил призвание к живописи. Призвание было настолько сильным, что он начал учиться в школе живописи при академии, но учеба быстро наскучила. Бьярне решил достичь славы и денег более коротким путем — нарисовал две дюжины картин и выставил их в галерее сладких снов. — Бьярне — гениальный скупердяй, — сказал Лукас. — Ни одного лишнего штриха, ни одного ненужного взмаха кистью. Рикке сообразила, что это, наверное, и есть минимализм. Бьярне тяготел к мистике. Главная его картина изображала алтарь, на котором лежали четыре принесенных в жертву голубя с отрубленными головами. Журналистке из «Се ог хёр»,[74] которую удалось заполучить на открытие выставки, Бьярне рассказал о том, как собственноручно отрубал головы голубям и раскладывал их на камне, изображавшем алтарь. — Я говорил о том, как создавал композицию, одновременно символизирующую красоту и обреченность, а эта дура написала только про то, как я рублю голубям головы! — Бьярне в сердцах стукнул кулаком по столу. — Чертова шлюха! Так бы ее и придушил, попадись она мне! В этой гребаной стране можно трахнуть голубя,[75] можно отрубить ему голову и зажарить, но нельзя отрубить голову, чтобы создать шедевр! Я, хоть и мистик, но реалист! Я предпочитаю видеть то, что я рисую! Композицию, одновременно символизирующую красоту и обреченность? Так бы ее и придушил, попадись она мне? О, да этим типом явно стоит заняться. Запах удачи защекотал ноздри Рикке. Как только стул справа от Бьярне освободился, она поспешила занять его. После публикации интервью защитники животных подняли вой. Недолгое время Бьярне купался в лучах столь неожиданно обрушившейся на него славы. При этом он делал направо и налево заявления, одно глупее и провокационнее другого, в результате чего прослыл психопатом с садистскими наклонностями, лишился работы в академии изящных искусств и больше нигде не выставлялся, потому что ни одна галерея, даже неразборчивая «Сёддрём галлери» дела с ним иметь не желала. Бьярне перебивался временными работами, не требующими квалификации, а иногда, как стало ясно из намеков Лукаса, ему удавалось «присосаться» к какой-нибудь обеспеченной даме, недобравшей тепла и ласки. Сейчас, судя по тому, как свободно Бьярне глушил дорогой аквавит, был как раз такой период. Когда Лукас отвлекся на кого-то из только что пришедших, Рикке удалось немного разговорить Бьярне. Для этого пришлось поступиться собственными принципами, прикинуться чуть ли не сатанисткой и заявить, что «несколько сраных голубей» (прости, святая Бригитта, но чего только не сделаешь ради дела) совершенно не стоят того, чтобы портить из-за них жизнь хорошему парню. Ну и татуировками тоже пришлось повосхищаться, не без этого. Бьярне уже не смотрел такой букой. Рикке попыталась вытянуть из него сведения, которые могли помочь в идентификации. Бьярне в Копенгагене сотни, и, вообще, для наведения справок о человеке одного имени мало. — Я помню эту истерию с голубями, — сказала она, хотя на самом деле ничего такого не помнила. — Бьярне Хенриксен, верно? — Хенриксен — это дед из телевизора,[76] — поправил Бьярне. — Моя фамилия Ворм и попрошу воздержаться от дурацких шуточек.[77] Отлучившись в туалет, Рикке заодно зашла со смартфона в интернет и поискала. Да, действительно, Бьярне — это Бьярне Ворм, даже фотографии нашлись. Сейчас Бьярне стригся коротко, а три года назад, с длинными волосами, он был дивно как хорош. Харальд Прекрасноволосый…[78] Три года?! Получается, что Татуировщик начал убивать вскоре после этой истории. Ого! Вернувшись за стол, Рикке начала жаловаться на то, как часто приходится ей переезжать с места на место в поисках дешевого жилья. Проклятые домовладельцы только и знают, что поднимать арендную плату, а с деньгами у одинокой девушки туго. Уловка удалась — Барни проболтался, что он живет в Глострупе,[79] возле северной кольцевой дороги, а чуть позже добавил, что живет на первом этаже и когда теряет ключи, попадает домой через окно. Вполне достаточно сведений. Кажется, Рикке удалось завоевать расположение Бьярне. Он даже предложил подбросить ее до дома на своем мотоцикле, если им по пути, но Рикке отказалась, соврав, что живет в противоположной стороне, в Торнбю, возле аэропорта. Еще чего не хватало — садиться на мотоцикл к вероятному серийному убийце, да еще и пьяному вдребадан. Велики шансы попасть не в Глоструп и не в Торнбю, а прямиком на небеса. Домой Рикке ехала в полной уверенности насчет того, что Бьярне и есть Татуировщик, настолько удачно все складывалось — начиная с отвратительного впечатления, которое производил Бьярне, и, заканчивая временем, когда произошла вся эта история с голубями. Атлетическое телосложение, то есть — физическая сила, признаки социопатии, отрубленные голубиные головы, желание задушить журналистку из «Се ог хёр» (возможно это просто слова, а возможно и нет), татуировки… Даже то, что Бьярне время от времени находился на содержании у пожилых женщин, тоже не противоречило образу Татуировщика. Многие альфонсы склонны ненавидеть женщин, ибо вынуждены потакать их прихотям против своей воли. От этого до глобального женоненавистничества — один шаг. Но почему он не убивает пожилых дам? Потому что молодых ему убивать приятнее. И потом, молодые рано или поздно станут пожилыми (если, конечно, им повезет), так что возрасту можно не предавать особого значения. А все остальное очень даже подходит. Рикке знала, что обычно то, что само плывет в руки во время расследования, оказывается дутым пузырем. Об этом не раз говорили полицейские инспектора, в том числе и Оле. Оле вообще не верил в удачу, а полагался на глаза, уши и ноги. Но тут был особый случай. Проклятого серийного убийцу ловили не первый год и Рикке выдвинула свою крепкую логичную версию, основываясь на том, что уже было сделано. Она внимательно изучила все пути, которые в конечном итоге приводили в тупик и нашла еще один путь. Это не удача, а плод вдумчивого анализа более чем двухлетней работы отдела убийств. Коллеги, если можно так выразиться, очистили плод от кожуры и в упор его не замечали, хоть он и лежал у них под самым носом. А Рикке увидела… Конечно, ей немножко повезло — она встретила Хенрика, который дал несколько полезных советов, но кто мешал Эккерсбергу, Ханевольду, Йоргенсену, Берингу или Оле пообщаться с Хенриком? Он бы и им сказал то же самое. Как говорят в Ютландии — тот, кто в правильное время вышел в море с крепкой сетью, без рыбы обратно не вернется. Рикке все сделала правильно и потому к концу первой недели поисков у нее появился подозреваемый. Хороший такой подозреваемый, явный кандидат в Татуировщики. На работе Рикке почувствовала себя лучше. Гадкий осадок, вызванный общением с Бьярне, растворился в рабочей суете, а езда на отремонтированном велосипеде помогла организму восстановиться. Не до конца, потому что небольшая головная боль пока что давала о себе знать, но на нее можно было не обращать внимания. Проклятый Оле с утра занимался своими курдами и явился в управление только в шестом часу вечера, когда большинство сотрудников разошлось по домам. Рикке некуда было торопиться, к тому же психологу всегда есть, чем заняться, потому что отчетов приходится составлять много, поэтому она задержалась. В щель между дверью кабинета Оле и косяком Рикке вставила сложенную вчетверо записку с просьбой немедленно ее найти. — Что случилось? — Оле не сел, а упал на стул, приставленный к столу Рикке и пожаловался. — Мои ноги выворачиваются из задницы, а глотка пересохла от разговоров и от воздуха Сёборга.[80] Пришлось собрать последние силы, чтобы дойти до тебя… Их кабинеты находились далеко друг от друга, в противоположных крыльях трапециевидного здания полицейского управления. — Ты же потомок неутомимых викингов, Оле! — укорила Рикке. — Настоящий скандинав! А у скандинавов силы не заканчиваются никогда! — О чем скандинавском вообще можно говорить в наше время?! — воскликнул Оле, заметно оживляясь. — Мы не сохранили даже наши руны, не говоря уже о традициях вообще. Смотреть сказки про викингов, читать адаптированную Эдду и глушить пиво — вот наши традиции! Спроси любого из настоящих датчан, что есть ад в его понимании и он ответит тебе: «ад — это пекло», хотя наши предки верили в то, что в аду царит вечный холод. Спроси любого из настоящих датчан, что есть смерть в его понимании и тебе наговорят самой разной белиберды. Но никто не вспомнит, что смерть есть ни что иное, как половой акт между умершим и хозяйкой загробного мира Хель! — А если умирает женщина, Оле? — поддела Рикке, потому что просто невозможно было не поддеть внезапно разошедшегося Оле. — Что тогда? Или Хель бисексуальна? — Любое божество бисексуально по своей природе! — Оле не шутил, а говорил серьезно. — С женщинами Хель поступает так же, как и с мужчинами — выпивает из них жизнь. Наши предки верили в то, что Хель способна внушать человеку самую сильную любовь, какую только он может испытывать… Ладно, хватит об этом. Я не старина Йокель,[81] чтобы разглагольствовать на потеху публике, — Оле сдулся, как мяч, из которого выпустили воздух. — Я просто хотел сказать, что если так пойдет и дальше, то через пару дней я прыгну с моста Лангебро. Да — прыгну! Кому нужна жизнь, полная мучений? — Высказанная вслух или выраженная в какой-либо иной ясной форме мысль о суициде служит достаточным основанием для отстранения сотрудника полиции от работы и направления его на психиатрическое освидетельствование, — по памяти процитировала Рикке. — Валяй, отстраняй, — согласился Оле, хорошо зная, что Рикке шутит. — Лучше я проваляюсь до окончания контракта в Вордингборге,[82] чем буду на старости лет носиться по Копенгагену и учить иностранные языки. Тем более что в деньгах я нисколько не потеряю. — Отдых надо заслужить, — улыбнулась Рикке и протянула Оле два скрепленных вместе листа, на которых была распечатана информация по Бьярне Ворму. — Это мой новый знакомый. — Оттуда? — уточнил Оле, переворачивая первый лист. — Да, — подтвердила Рикке, поняв, что Оле имеет в виду. — Очень подозрительный субъект. Ты бы не хотел им заняться? — Не хотел бы, но придется, — честно ответил Оле. — Тогда, может, посмотришь прямо сейчас, что на него есть? — Рикке встала из-за стола и сделала приглашающий жест рукой. Ее доступ к различным базам был весьма ограниченным, а Оле, как инспектор отдела убийств, имел практически неограниченные возможности. — Я лучше у себя, — Оле встал. — Не люблю чужие компьютеры. Поезжай домой, если я найду что-то интересное, то сразу позвоню. — Я пока еще поработаю полчасика, — ответила Рикке.