Часть 19 из 22 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Интересно знать, что делают сейчас в России Слащов и Петлюра? – нарушил вчера вечером молчание один из солдат.
Ему никто не ответил, никто не нарушил тишину, и она стала как бы еще строже…
А я знаю, что этот вопрос занимает и волнует их. Почему Петлюра, виновник стольких бед Украины, за авантюрные попытки которого кровью платил народ, сейчас опять, хоть одной ногой, но стоит на родной земле? Почему Слащов, увешивавший все фонари Джанкоя большевиками, соперничавший (в жестокости и расправах) с самим Петерсом (один из руководителей ВЧК. – Ред.), сейчас в России?
Почему мы, борцы за честные лозунги, здесь, на этом чуждом каменистом берегу?
Вот недоуменные вопросы, и может ли солдат дать себе ясный логический ответ. Лучше обойти их, искусственно закончить и постараться забыть, ибо несчастен тот, кто ищет истину в дни гражданской смуты!
Мы живем здесь сегодняшним днем. В этой жизни нет ни творчества, ни каких-либо исканий. Мы живем, чтобы пережить это время и дождаться того великого дня, когда Родина позовет нас, и если не для спасения, то для службы ей, когда понадобится каждая рука, каждая светлая голова и каждое чистое сердце.
У «Тихой пристани» мы сбережем это для России. И если, не дай бог, у нас отнимется эта последняя надежда, тогда просто не стоит и жить.
9 декабря 1921 г. Масленица. Далмация».
Воспоминания Евгения Обозненко[368] «Из прошлого» о службе врангелевцев в пограничной страже КСХС в Черногории впервые были опубликованы в белоэмигрантском журнале «Вестник первопоходника». Июль 1964. № 34.
Куда не закидывала русского человека в эти годы капризная судьба… Так, совершенно неожиданно для себя, весь личный состав одной из наших конных батарей очутился на службе в пограничной страже на границе с Албанией. Галлиполи, Салоники, Гевгели, Дубровник и, наконец, небольшой и заброшенный черногорский порт Бар на побережье Адриатического моря – вот краткий маршрут скитаний, приведший нас в результате к месту новой и необычной по местным условиям жизни. Из Бара по миниатюрной железной дороге, единственной в те времена в Черногории, мы прибыли в центр нашего нового сосредоточения – в городок Вирпазар, расположенный на самом берегу Скадарского озера.
Городок этот, как показывает его название, являлся центральным по отношению к окружающим его селам базаром и состоял всего из нескольких домов, расположенных вокруг небольшой площади, посередине которой возвышался колодезь. Почти в каждом из этих домов было по одной кафане, а два изображали собой даже нечто вроде гостиниц, причем вход в одну из них был почему-то прямо через окно по приставной лестнице.
Мрачно и пусто было в унылом местечке, заброшенном среди неприветливой природы. Лишь один раз в неделю, а именно в пятницу, в базарный день, оживлялся этот странный городок, заполнявшийся тогда до отказа окрестным народом в живописных праздничных одеяниях, напоминавших так живо ушедшую в вечность героическую старину. Бойко торговали в этот день все кафаны, и веселый, непривычный еще для нашего уха гул черногорской толпы далеко разносился по озеру.
В этом-то городке и поместился штаб нашей «четы», заняв для себя небольшой полуразрушенный замок, построенный на скале, возвышающейся над городом. Пограничные же посты были выброшены вперед по озеру, начиная от реки Бояна и дальше, почти до Плавницы.
Скадарское озеро – обширное, вечно волнующееся и глубокое, замкнутое среди каменистых, лишенных растительности скал – производило угрюмое впечатление. Серо-мутные воды его никогда не бывали в спокойном состоянии. Как будто какая-то подземная сила непрестанно терзала его недра, и даже в тихие ночи, казалось, какой-то неясный и неведомый шум шел от озера… Озеро было богато рыбой, в особенности «уклевой», улов которой составлял единственный промысел, кормивший все прибрежное население. Пограничные посты расположились вдоль берега по разбросанным здесь небольшим рыбачьим поселкам, в большинстве случаев состоявшим из десятка убогих, сложенных из дикого камня хижин. Бедная природа, бедные люди и чувство полной заброшенности и оторванности от всего мира на первых порах буквально подавили нас своей безысходностью. Однако очень скоро мы вполне освоились с новой обстановкой. Быстро привыкает ко всему русский человек и даже в самом унылом и безотрадном положении все же умеет находить некоторые светлые, что-то обещающие проблески.
Через какой-нибудь месяц мы уже свободно объяснялись на местном языке, изучили окрестности, научились ходить по голым каменистым тропинкам и совершенно овладели премудростью управления здешними тяжелыми и неуклюжими лодками. Жизнь не казалась уже невыносимой и неинтересной, как раньше, наладилась связь с Вирпазаром, открылась возможность получать русские книги и несколько улучшилась бытовая сторона жизни. Словом, жить стало легче.
Сама служба, в общем, не была очень обременительна и заключалась, главным образом, в патрулировании между постами по суше и по воде.
Пограничная полоса с Албанией в те времена была наводнена и контрабандистами, и оперирующими здесь разбойничьими шайками. Особенно печальной известностью пользовался некий Савва Распопович, за головой которого тщетно охотилась многочисленная жандармерия. Трем нашим солдатам как-то пришлось познакомиться довольно близко с этой своего рода знаменитостью. Для одного из них это знакомство кончилось весьма трагически; двое других отделались сравнительно благополучно.
Дело произошло следующим образом: как-то однажды в поезде, который два или три раза в неделю курсировал между Баром и Вирпазаром, в числе прочих пассажиров-черногорцев ехали еще и три наших солдата. Двое возвращались из госпиталя в Баре, а третий, вооруженный, сопровождал поезд. На одном из поворотов машинист вдруг заметил впереди на путях сваленные большие глыбы камня. Не растерявшись, он успел, несмотря на быстрый ход, вовремя затормозить и остановить поезд в нескольких шагах от наваленного препятствия. В тот же момент откуда-то с нависших над путями скал по поезду был дан ружейный залп. Пули пронзили деревянную обшивку вагонов, и одним из первых погиб возвращавшийся из Барской больницы молодой солдат Степан Парфенов, уроженец Кубанской области. Конвоировавший поезд другой русский из окна вагона открыл огонь по приближавшимся разбойникам. Расстреляв все патроны и будучи тяжело ранен, он в конце концов был схвачен вместе с другими пассажирами.
Взбешенные оказанным им сопротивлением, грабители хотели было тут же прикончить его. Однако совершенно неожиданно его выручило энергичное заступничество спутников-черногорцев, которые, забыв о собственном несчастье, начали настойчиво умолять банду не трогать «брата руса». Среди разбойников были черногорцы, и то обстоятельство, что сражавшийся с ними солдат оказался русским, немедленно подействовало – «юнаку русу» была милостиво дарована жизнь. Третий русский, безоружный, остался невредим. Ограбив начисто пассажиров, Савва Распопович со своими спутниками не торопясь удалился в горы. Этот опасный разбойник, довольно долго державший в страхе целый округ, вскоре после описанного случая погиб от пули преследовавших его всюду жандармов.
Был однажды и другой случай. Пограничный патруль под командой офицера внезапно в тумане нарвался на какую-то шайку. На требование остановиться шайка открыла огонь. Первая же пуля поразила доблестного капитана Симанкина. Разбойники, понеся потери, скрылись в горах. На следующий день местные власти получили какое-то безграмотное послание, в котором неведомые люди выражали глубокое и сердечное соболезнование по поводу невольно убитого ими русского.
В те дни ореол русского имени здесь был на громадной высоте. Среди суровых гор, где так часто и много говорилось о России, вдруг внезапно появились сыны той могучей и великой страны, легенды о которой не умирали в здешнем народе. Эти русские пришли сюда без шума, спокойно и уверенно. Они жили среди местного населения, во многом помогали ему, терпели те же лишения, умирали от той же свирепствовавшей здесь малярии и безропотно и достойно несли свой тяжелый крест. И это импонировало всем. Необычайно трудно было в столь неблагоприятных и тяжелых условиях не уронить престижа, которым издавна пользовалось здесь русское имя, и все же, несмотря на это, горстью русских воинов эта задача была выполнена блестяще. Вера в русских не была поколеблена, и не была рассеяна живая легенда о нашей Родине.
Вспоминаются объезды пограничных постов генералом Щеголевым[369]. Торжественно, с хлебом и солью встречали черногорские села русского генерала. Всюду, в каждом движении, слове, жесте чувствовалась необычайная преданность, уважение и любовь к России. Вековая забота ее о славянах дала тут, в этих каменистых горах, неумирающие и благодарные всходы…
Незаметно пробежал год. Приближался конец нашей службы здесь; намечался переезд в северные пределы королевства. Грустно было расставаться с этими, сделавшимися вдруг близкими сердцу угрюмыми горами, где, не потухая, горит такая большая сыновняя любовь к России.
Вновь старая дорога на Бар-Ердегнови и дальше, и вскоре величавая, закутанная в облаке голова Ловчена, послав свой последний братский привет, потонула в бесконечно глубоких воздушных далях».
Письмо полковника Щербинина было опубликовано в белоэмигрантском журнале «Донец», № 176, 1921 г.
«Сербия, 17 апреля 1921 г. Жизнь здесь хорошая и свободная, отношение к русским – самое приветливое. Корпус пойдет на пограничную службу. Однако когда вы приедете, то видимо, вас будут сортировать. Дело в том, что корпус разделен на две группы. Одна, наша, сразу идет на пограничную службу, а другая еще должна для этого учиться и после этого отправится на охрану «Юго-Словацкой границы». Словом, служить нам будет хорошо, если мы будем дружно жить с сербами и оставим свои СТАРЫЕ ПРИВЫЧКИ.
Из беженцев выделили категорию, из которой сформировали два полка общей численностью 3500 человек. Командуют ими сербские офицеры, потому что нет наших. Обмундирование сербы выдают великолепное: сапоги, ботинки, рубашки, белье и т. п. Жалование платят так: младшему офицеру – по 550 динар, а командиру полка – 800, казакам или солдатам – по 180. Словом, заживем старой жизнью. Недавно был сделан протест советчиков относительно пребывания здесь наших войск, где было сказано, что «белые банды нашли приют у сербов и снова готовятся напасть на Советскую республику». Советчики требовали от сербов, чтобы они прекратили формирование пограничных частей из белогвардейцев и угрожают им войной. Но сербы категорически отказались исполнить это требование, и, наоборот, они стягивают наши части на свою территорию».
Письмо русского офицера, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, из Хорватии, 19 декабря 1921 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову. Источник хранится в ГАРФ. Ф.6711. Оп.1. Д.79. Л.39. Документ печатается с сокращениями.
«5 чета IV пограничного одсека
Ваше превосходительство,
Глубокоуважаемый Федор Федорович!
«…Описывать нашу жизнь в Сербии и поступление в пограничную стражу подробно я не буду, все это Вы знаете достаточно из писем И.Н. Оприца и Б.Н. Упорникова. Мы уже свыклись со службой, изучили все сербские правила и уставы и служим, как нас учили, отдавая свое сердце и душу службе. Бывают шероховатости, непонимание нас капитаном, кроме четы (сербов из подразделения, в котором служили русские), но и это постепенно сглаживается и, в конце концов, наладится и будет все хорошо…»
Письмо-статья полковника врангелевской армии Ю.Ф. Новикова, 1 января 1922 г., с названием «Армия молчит», известному белоэмигранту Бурцеву хранится в ГАРФ. Ф.5802. Оп.1. Д.1905. Лл.1–2.
«Вы знаете, конечно, что часть армии, наша кавалерийская дивизия, стоит сейчас на службе в пограничной страже Югославии. В частности, конная артиллерия, к которой я принадлежу, стоит на албанской границе. Мы, офицеры, несем солдатскую службу. Например, я, полковник – здесь сербский наредник (старший унтер-офицер). Но Вы, может быть, думаете, что это нас смущает. Нисколько. Мы шли на это совершенно сознательно. Армия должна существовать, что также верно, как изменники и предатели не могут быть во главе России. И мы терпим и идем. Еще засияет солнце…»
Письмо русского офицера, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, из Хорватии, 23 января 1922 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову, свидетельствующее о начале процесса разложения среди русских пограничников. Источник хранится в ГАРФ. Ф.6711. Оп.1. Д.79. Лл.43,44. Документ печатается с сокращениями.
«Ваше превосходительство,
Глубокоуважаемый Федор Федорович!
Получил Ваше письмо. Вахмистра Любовина я совершенно не помню. И лучше Вы его задержите там, в Болгарии, чем присылать сюда к нам. Бог его знает, чем он стал теперь. Боюсь, приедет к нам и станет передавать настроение казаков в Болгарии, начнет говорить: «а там все домой едут» и тому подобное. Кроме того, его и не так легко было зачислить в пограничную стражу. У нас есть пример в этом же роде. На Лемносе мы приняли своего старшего урядника еще мирного времени, Богучарского, который уже стал к тому времени подхорунжим. И что же, по приезду в Сербию, когда мы были на службе, он оказался первым агитатором-растлителем, говорил казакам: «бегите, работа трудная, долго ли вы будете еще плясать под дудку офицеров» и тому подобное. Когда он в этом был уличен, то бежал. Может быть, Любовин тоже будет чем-нибудь вроде Богучарского…
Службу казаки не бросят, они все же помнят, что дали подписку на год. Кроме того, им был объявлен приказ сербов, что если кто убежит, то в случае поимки попадет на 10 лет в тюрьму. Венгры же убивают всякого, кто перебегает их границу. Благодаря этому я за весну спокоен, никто из них не уйдет, но когда кончится год службы, то не знаю, но думаю, что многие по глупости все же уйдут, как говорят, наймутся рабочими к хорватам, но как будто домой не собираются. Многие же, я уверен, останутся и на второй год.
Но против грядущего ухода мы принимаем меры – каждый офицер живет в одном помещении с 9–10 казаками, изо дня в день с ними ведутся занятия по истории полка, России, арифметике, чистописанию, топографии, беседы на различные темы, как-то: 1. Необходимость сохранения Русской армии как фундамента для будущего строительства России; 2. Голод, полная разруха в России, невыразимая тяжесть жизни там и существования; 3. Участь «распылившихся» казаков, уехавших в Россию, Грецию, Бразилию и так далее; 4. Генерал Врангель как Главнокомандующий и как человек, высоко и честно держащий знамя русского национального достоинства за границей и много других тем.
Каждую неделю я собираю офицеров к себе, и мы беседуем с ними, а потом они – с казаками. Результат всего этого уже сказался – казаки любят эти беседы и говорят, что это лучшая часть их дня. Не знаю, верить ли им?
Глубоко Вас уважающий и Вам преданный, Н. Воронин».
Письмо русского офицера И. Оприц, находящегося на пограничной службе в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, 7 февраля 1922 г., генерал-лейтенанту Ф.Ф. Абрамову. Источник хранится в ГА РФ. Ф.6711. Оп.3. Д.79. Лл.40–42. Документ печатается с сокращениями.
«Ваше превосходительство,
Глубокоуважаемый Федор Федорович!
Прошу принять самую теплую благодарность всех офицеров и казаков дивизиона за разрешенный крупный расход на культурно-просветительские цели. Вопрос о библиотеке дивизиона разрешился вполне, и кроме того, еще получается и солидный остаток на будущее время. Часть книг, выписанных из Белграда, я получил, посты 5-й четы уже обеспечены чтением, на будущей неделе рассчитываю получить следующую партию книг, которую направлю в 6-ю чету. Попутно с чтением офицеры пишут «записки», «воспоминания» и таким образом работают головой.
Служба наша идет своим чередом. Изменений в ней мало. В прошлом письме я писал о предполагаемом введении русской инспекции в четах и гвардейских казачьих частях, подобно инспекции дивизии Барбовича. Но видимо, финансовый кризис и, главное, ненужность этой инспекции с сербской точки зрения, не позволили этому проекту осуществиться теперь, когда сербы вынуждены приступить к сокращению даже своих чиновников-сербов…
Будучи наредником, вершителем должности взводного, я официально никакими распорядительными и командными правами за пределами своего взвода не пользуюсь. Однако на деле приходится в интересах сохранности дивизиона выходить из официальных рамок. Так как сербы, а в особенности мой командир и его помощник ревнивы к своей власти, то иногда бывает очень трудно, будучи наредником, провести нужное изменение: приходится изыскивать особенно тактичную форму, найти которую, принимая во внимание примитивность моего «принципала» (местного командира), нелегко.
В 6-й чете – благополучно: новый командир, образованный человек, требователен по службе, но зато вне службы идет всячески навстречу и своим тактом облегчает положение офицеров.
Служат казаки и офицеры добросовестно и хорошо. Настроение – хорошее, хотя по России скучают. Письма получают из России всякие. Показателем хорошего настроения офицеров и казаков дивизиона служит то, что всякие письма, даже самые негативные, не скрываются от нас, командиров.
Выправкой и щеголеватостью казаки выгодно отличаются от аборигенов, к этому они тянутся сами, без понуждения.
Несмотря на дороговизну, рост цен, отказывая себе во многом, все имеют высокие сапоги и шаровары…
Что до офицеров, то, несмотря на довольно тяжелые условия службы, они духом не падают. В 6-й чете служится легче, в 5-й – тяжелее. Здесь всякое упущение, если его только совершил наш офицер, усиленно подчеркивается сербами, и немедленно следует служебная неприятность в виде нагоняя, иногда в примитивно-грубой форме.
Мне, конечно, могут сказать, что не следует допускать упущений, сами, мол, виноваты, но дело в том, что по границе 5-й четы служить очень трудно:
1. она не имеет естественного рубежа и переходима в любом месте. Частично она – лесная, посты там по 10 человек, что, очевидно, недостаточно, они на два с половиной километра отстоят друг от друга, без зрительной связи даже днем. На участке – две деревни на самой границе, одна из них, вплотную, боком, на протяжении полутора километров прилегает к венгерскому лесу, имея крайние дворы на венгерской территории; 2. участок Подравины отрезан от Корва Дравой и поэтому беден контрабандой, здесь поле для отличия по службе – слабое; 3. отличный офицер – все же офицер, а не урядник, поэтому мелкие упущения на первых порах всегда возможны, в особенности при плохом знании языка; 4. главное же – «принципал» имеет обыкновение писать свои требования «общими местами», держа в тайне мотивы, и мы не всегда в состоянии их понять. Личный разговор с ним ни к чему не приводит, принимает он всегда любезно, выслушает, со всем согласится. Уйдешь от него – 18 верст от штаба четы и… через два дня получаешь приказ, диаметрально противоположный содержанию того, что он говорил. Писать ему еще хуже: злится и ругается с упоминанием родителей, при писарях. Говорит, что и так много канцелярской работы, а тут еще водники пишут.
Писать нам полагается лишь по табели срочных донесений, 12 раз в месяц.
Вначале мы с Николаем Павловичем повели эту переписку добросовестно, как у нас в России это принято, отмечая все неисправности, и донося об желательных изменениях. В ответ стали получать нагоняй за нагоняем, пока не вооружились шаблоном от соседа-серба и пишем кратко, строго по трафарету: «исправно», «хорошо», и дело пошло лучше.
Нагоняи все же изредка сыплются, мотив их не всегда понятен, часто причиной их служит донос, нелепый и вздорный, какого-нибудь водника-серба, обиженного наложенным на него взысканием.
Редко поэтому теперь бываю в хорошем спокойном настроении, ибо неприятность у кого-либо из моих офицеров действует и волнует меня, как личная.
Боюсь, что в этой бестолковщине буду сбит с толку и потеряю способность различать мелочи от существенного.
Ну, ничего, живем и духом не падаем.
Николай Павлович изредка бывает у меня, иногда я бываю у него. Наше положение с ним в материальном отношении несколько лучше, чем Н.Н. Упорникова, ибо мы живем в деревнях, где стол и квартира дешевле, чем в городе. Концы с концами сводим, хотя подчас сидим без табака…
Сербам наша многочисленная пограничная стража не по карману, в особенности теперь, когда они принуждены из-за финансовых затруднений сократить численность даже своих чинов.