И тут я обмяк. И понял, что попался. На этом фото газик мой стоял прямо напротив речного вокзала — и был он снят спереди, в лоб. И с близкого расстояния. Фотография озадачила меня не на шутку. Еще бы! Ведь здесь был отчетливо виден номер машины. А за ветровым стеклом маячили фигуры шофера и какого-то пассажира. Шофер сидел, низко нагнув голову, — так что виднелась одна лишь фуражка; пассажир же, наоборот, глядел, улыбаясь прямо в объектив. Шелкнув ногтем по карточке, по широкому этому скуластому лицу, я спросил: — Кто такой? — Осип Кузьмичев, — с особенной внятностью проговорил Ландыш. — Так… А теперь объясни: для чего сделал этот снимок? Специально для шантажа? — По разным причинам… Ну, и конечно, для того, чтоб ты сидел тихо, не рыпался… Чтоб знал, если ты стукнешь — сразу же сам погоришь. — А кто же снимал? — я повертел в пальцах фотографию. Ландыш сейчас же сказал, отбирая ее. — Ну, голубок, ты больно много вопросов задаешь. А тебе б надо теперь поменьше болтать и побольше слушать. «Да, я попался! И если это капкан, то капкан настоящий, — думал я, — стальной медвежий, хватающий намертво. Как же быть? Во всяком случае сейчас надо постараться как-то выиграть время…» — Ну, что ж, — помолчав, сказал я, — раз такое дело — я подумаю… Может, мы и столкуемся… Но ты меня не торопи! — Даю неделю сроку, — блеснул металлической своей улыбкой Ландыш. Он глянул на стол, туда, где плавали в винных росплесках сотенные билеты. И добавил с оттенком угрозы: — А гроши все-таки возьми… Твоя доля! — Нет, — сказал я, — отдай мою долю Клавке. — Да у нее и так есть… — Ничего, это ей будет как дополнительная премия. За старания, за хлопоты, за красоту. Клавка! Вот еще что удручало меня; такого предательства я все же не ждал. Был бы я в эту минуту один, я бы, наверное, заплакал… Или же — что всего вероятней — напился бы с горя вдребезги. И протянув ей пустую стопку, я попросил, нет, скорее, потребовал: — Налей! Она вздрогнула, ожила. И опять посмотрела на меня чуть искоса, вполоборота, дразнящим своим взглядом… Но я не ответил на него. Не поднял к ней глаз. В этот момент в сенях послышался топот, смутные голоса. В дверь гулко стукнули. И Ландыш воскликнул весело: — Вот и кодла явилась… Принимай гостей, Клавка! Ох и гульнем нынче, ох и гульнем! ЧЕЛОВЕК С «НЕЖНОЙ» КЛИЧКОЙ Шумная компания ввалилась в избу, все — молодые, мордатые, здоровенные парни! И среди новых этих лиц я вдруг увидел одно, которое знал давно, которое запомнилось мне еще с лагерных пор, со времен легендарной «сучьей» войны. Это был Ванька Жид. И хотя словом «жид» в России презрительно именуют евреев, Ванька не имел к этой расе ни малейшего отношения; был чистокровный русак. Кличку свою он, однако, принимал спокойно, равнодушно: среди блатных шовинизма не существует! И крепко дружил с Левкой Жидом — евреем уже истинным, неподдельным. Два эти Жида, одесские воры, славились в мире картежников как виртуозные и опасные игроки. И в лагере на пятьсот третьей стройке, на знаменитой «мертвой дороге», они обыгрывали всех блатных. Я сидел с ними вместе. И однажды мне довелось присутствовать при ссоре друзей, вспыхнувшей в тот момент, когда они впервые решили сыграть вдвоем. Сыграть друг против друга. Игра эта окончилась ничем. Но дружба их рухнула в результате. Раздраженные, исполненные взаимных обид, они разошлись… А чуть позже, в ту же ночь, Левка Жид нанюхался марафету[8] и зарубил топором «ссученного» бригадира из соседнего барака, — сорвал на нем свою злость… После этого пути наши разошлись. Левку посадили во внутреннюю тюрьму и там он погиб. А всех нас разогнали по разным штрафнякам. Я попал в отдаленный, закрытого типа, строгорежимный лагерь № 36, расположенный за Полярным кругом, на реке Курейке. Ивана в моем этапе не было, и куда его угнали, я так и не смог узнать. И вот теперь он появился в Очурах. И я удивился и искренне обрадовался ему. Первые слова Жида были: — Эй, Чума, ты как сюда затесался? Ведь ты же вроде бы завязал… Или передумал? — Потом объясню, — сказал я, — ты сначала расскажи о себе. — Так я, что ж… Освободился, как видишь! — Освободился по звонку?[9] — Нет, по амнистии. — Ну, а в Одессу возвращаться не думаешь? — Думаю… Но — потом. Спешить зачем? Здесь тоже интересно. Места здесь привольные, богатые, золотые! — Горькое золото, — пробормотал я. — Это ты о луке? — прищурился он. — Конечно… Но вниз по реке, в Енисейске, есть и настоящее, «рыжье».[10] И какое! Золотишко там называют «Рыжий дьявол». Но если это и дьявол, то именно такой, с которым приятно подружиться… Я, например, стараюсь. — Он выпил, отдулся, понюхал корочку. — Да, стараюсь. — Так ты разве там обитаешь? — удивился я. — Ага. Я здесь случайно, проездом. — Он неопределенно пошевелил пальцами. — По разным делам… Мы сидели на краю длинного стола, на самом углу. Тихо переговаривались, не спеша выпивали. А на другом краю — шумели ребята Ландыша. И сквозь гул голосов прорывался его пьяный развалистый басок: — Этот Каин, дурак, он что делал? Очурских спекулянтов не трогал, а шерстил магазины, склады. Живые гроши прямо под ногами у него валялись — он их не брал. И мне мешал… Как собака на сене: сама не ест и другим не дает. Тема эта заинтересовала меня. Я прислушался. Ландыш говорил о Каине, как о сопернике… И он чем-то явно хвастал, его несло. — Все время мешал! Тут раньше что было? Мужики из-за его налетов боялись ночами ездить по тайге… А если и собирались в дорогу, так группами человек по десять… Но потом он все-таки ушел, дорога расчистилась. И вот результат: сто шестьдесят восемь кусков[11] чистоганом. А? Каково? Сто шестьдесят восемь!.. И главное, это не государственные, не казенные гроши, а спекулянтские. Кто их всерьез будет искать? Они же — тайные… И я мгновенно напрягся, услышав фразу о «расчищенной дороге»… Ведь буквально то же самое и не так давно говорил мне старший лейтенант милиции Хижняк. Мне припомнился весь наш тогдашний разговор; о нравах таежных жиганов, о секретной агентуре Хижняка. И о каком-то таинственном типе, который устраняет своих соперников, выдавая их властям, и таким образом «расчищает себе дорогу». Я все подробно вспомнил! И с глаз моих как бы спала пелена… А Ландыш продолжал разглагольствовать. И кто-то из ребят перебил его, смеясь: — Действительно — фрайера! Олени! С такими грошами в тайгу поперлись. Да я бы сам не рискнул. — А куда бы они их дели? — ответил Ландыш. — В сберкассу ведь не отдашь, там сразу заинтересуются… Они же не артисты Большого театра, а простые мужички! Да еще из самого нищего колхоза… Нет, у них только один шанс и есть — зарывать гроши в землю. Ну, а где же зарывать, как не дома? И сейчас же другой голос сказал: — Ты говоришь: дорога расчистилась. Но мы ее уже загадили. После этой истории мужики снова уйдут в камыш… — Ничего. Мне один из клиентов — Салов — перед смертью рассказал, где его миллиончик припрятан. Покаялся, сукин сын, исповедался. И этим делом мы позже займемся. Вплотную! Пусть только шум слегка поутихнет… «Значит, ты их еще и пытал! — подумал я, с ненавистью глядя на Ландыша. — И это ты и есть тот самый новый Азеф — провокатор, подонок, человек с „нежной кличкой“». Теперь многие детали, ранее казавшиеся мне неясными, обрели конкретность, отчетливость. Вот то же самое, наверняка, произошло и с бедным Грачом! Так же, как и я, он попался в медвежий капкан и не смог выбраться. И поневоле стал двойником, начал предавать своих ребят. И в результате оказался под колесами… И так же точно, как и меня сейчас, завлекла, заманила парня Клавка. Любопытное обстоятельство: во всех сомнительных ситуациях так или иначе всегда присутствовала она… Постоянно получалось так, что Грач сначала наведывался к Клавке, а затем уже появлялась милиция. И он мог вообще никого и не выдавать сознательно. Мог хранить верность ребятам, но, конечно, на вопросы Клавки он отвечал откровенно. А она интересовалась многим… И он ни о чем не думал, не догадывался. Ведь он же ей верил; она же была — «своя»! * * * А пьянка шла своим чередом. Откуда-то возникла гитара. И под струнный звон, голос Клавки — низкий, чуть задыхающийся — запел: Ты не стой на льду — лед провалится. Не люби вора — вор завалится.[12]