— В чем дело? — спросил я угрюмо. Я не любил, когда кто-то дышит за моей спиной, возникает исподтишка. — Что? Не спится? — Да уж какой тут сон, какой сон, — забормотал он. И осекся, с перехваченным дыханием. И некоторое время стоял так — весь напрягшийся, со взмокшими висками, с застывшим, недвижимым лицом. Он стоял вплотную ко мне. Но глаза его бегали, ускользали, и я все никак не мог заглянуть в их глубину. Они смотрели мимо меня, в окно. — Какой тут сон… Они же там! Ты тоже, наверное, заметил. — Что заметил? — спросил я удивленно. — Ну, что. Будто не понимаешь. Прислушайся! Он подался к окошку — вытянул шею. — Вон — скрипнуло. Слышишь? И еще… Это они! Ходят возле дома. Все ходят и ходят. Кажную ночь! — Да кто ходит-то? — нахмурился я. — Кто? Что это еще за чертовщина! Ничего я не слышу. Да и нет там никого… — А зачем же ты стоишь тут? — усмехнулся он недоверчиво. — На что смотришь-то? — Просто так… На Енисей. Гляжу вот, думаю. — Ой, не хитри, не хитри! Он погрозил мне пальцем. И тут, наконец, наши взгляды встретились, пересеклись. Зрачки его были расширены, непомерно велики. И они дышали, подрагивали… Впервые в жизни я видел, как дрожат глаза. В них не отражалось ни единой живой мысли — только страх! Один только темный, слепой страх. И, положив на плечо ему руку, я тогда сказал, как можно проще и ласковей: — Послушай, успокойся. Я не хитрю. Иди к себе — ляг, усни… А если я что-нибудь замечу, я тебя сразу же предупрежу. Обещаю! — Правда? — лицо его сразу помягчело и осветилось улыбкой. — Обещаешь? Ну, тогда ладно. Пойду… Алексей ушел, а я вскоре разделся и потушил свет. «Странный дом», — подумал я, укладываясь. И невольно вспомнил слова, сказанные Макаровной: «У нас тихо — как в могиле». И в этот самый момент из-за двери из другой половины избы — донесся тихий, прерывистый, скрежещущий звук. «Что еще там делают?» — удивился я. Прислушался. И понял вдруг, догадался: с таким вот скользким скрежетом точится на оселке сталь ножа. Я НАЧИНАЮ ДЕЙСТВОВАТЬ На следующее утро состоялось мое вступление в должность директора. Я обошел все помещения клуба — двухэтажного, барачного типа здания — и принял от Петра под расписку казенное имущество… Процесс этот не затянулся надолго, имущества было немного. Среди клубного инвентаря оказался, между прочим, старенький газик, стоявший во дворе, в дощатой пристроечке. Осмотрев его, я спросил: — А шофер есть? — Ну откуда, — сказал Петр, — здесь же ведь не театр, а сельский клуб. По штату положены только трое: директор, худрук и уборщица. — И потом, ухмыляясь: — А ты сам-то разве не водишь? — Да нет, — проговорил я невнятно, — не успел, понимаешь, научиться… Времени все не было… Но, черт возьми, как же быть без шофера? — Обойдемся, — похлопал он меня по плечу. — Я вообще-то умею немного… Теперь ты мой начальник, прикажешь — повезу. Он весело говорил со мной, беззаботно, и это меня порадовало. Признаться, я ожидал иной реакции. Мне казалось, что он воспримет свое понижение с обидой и, не дай Бог, еще станет моим врагом. Но нет, все обошлось. Происшедшая с ним перемена его как бы даже устраивала, удовлетворяла! Да он мне погодя так и заявил: — Знаешь, я доволен. Теперь я вольная птица! Мое дело — музыка, самодеятельность, работа с молодежью. А где она, молодежь? Ей не до песен, она луком занята… Ну, и я могу заняться, чем хочу. А на директорском посту все время суета, хлопоты. То одно требуется, то другое. Вот завтра, к примеру, привозят новый фильм, надо подготовить зрительный зал. — А что там готовить? — небрежно поинтересовался я. — Ты видел, в зале в углу навалены скамейки? — сказал он. — Мы их недавно только приобрели… Так вот, они еще не крашены. Их нужно сегодня же успеть покрасить, и главное, пронумеровать. Учти: на носу праздник — Новый год! Затем он заторопился, стал прощаться. И, пожимая мягкую, влажную его ладонь, я спросил растерянно: — А разве ты не останешься? — Нет, брат, некогда, — мигнул он, — пойду домой — музыкой подзаймусь… * * * Итак, я начал действовать. Порывшись в клубной кладовке, я разыскал зеленую краску для скамеек и светлый сурик — для цифр. Подумал: может быть, заготовить для цифр трафареты? Но тут же с усмешечкой отогнал эту мысль: «Зачем? Пустяки. Ведь я же художник!» И, расставив рядами тяжелые длинные скамейки, я неспешно принялся малевать. Я малевал и посвистывал, и одновременно размышлял о ночном происшествии — о больном Алексее. Странная все-таки у него болезнь… Ведь он болен страхом — это похоже на манию преследования. Но как же она возникла, эта мания — по какой причине? Есть в медицине такое понятие: «психическая защита». У городских жителей, у интеллигенции, защита эта ослаблена, и потому так много там всяческих психозов и комплексов. Город порождает или анархическую личность, пафос которой — разрушение, или же личность больную, безвольную, ослабленную страстями и страхами… Но деревенская среда иная! Люди здесь, может быть, ненамного лучше городских, но все же проще, целостнее, ближе к земле. И жизнь их менее суетна. И если у такого молодого, крепкого деревенского парня, как Алексей, появляется мания преследования, то для этого должны быть веские основания. Причины болезни надо искать здесь, во внешних обстоятельствах, в недавних деталях его биографии. Что я, собственно, знаю об Алексее? Немного, очень немного… Знаю, что он коренной житель села. В Очурах родился, рос и учился. Потом работал шофером на кирпичном заводе, расположенном неподалеку. Все шло нормально, но вдруг весной 1954 года что-то случилось с парнем. Он перестал ходить на работу, стал бояться темноты, начал страдать бессонницей… И когда мать отвела Алексея к врачу, тот сразу же признал его больным. А затем на медицинской комиссии Алексею дали временную инвалидность. Так что же все-таки случилось? Что могло столь сильно напугать его, ошеломить, подвести к черте безумия? Тут была какая-то тайна… Тайна, которую следовало раскрыть, разгадать! Погруженный в раздумья, я трудился весь день, дотемна. И покончив с покраской скамеек, долго еще возился в клубе — наводил там порядок, подновлял старые, выцветшие плакаты и лозунги. И стены здания преображались под моими рукми, обретали праздничную пестроту… Уснул я под утро. И, засыпая, вздохнул утомленно и пробормотал, обращаясь непонятно к кому: — Я вам покажу, что такое настоящий директор! Настоящий мастер! Вы надолго запомните имя Михаила Демина. * * * Я ужинал, сидя в закусочной. Время было — восьмой час. До начала первого сеанса оставалось минут двадцать, и я, закончив все дела, отдыхал, благодушествовал, неторопливо потягивая пивко. Дверь закусочной распахнулась с грохотом. И на пороге возник человек в заснеженной волчьей дохе, в шапке, сдвинутой на бок. С минуту он постоял, озирая зал. Затем крикнул зычно: — Эй, кто тут новый директор клуба? Пробегающая мимо официантка указала на меня. И он пошагал вперевалочку и, подойдя ко мне, грузно оперся ладонями о столик. — Так это ты, значит! — Ну, я, — сказал я, поднимая лицо. — Хорош гусь, — протяжно проговорил незнакомец, — хорош… Значит, вот так ты и директорствуешь? Лицо у него было злое, темное, на щеке подрагивал желвачок. И я спросил, настораживаясь: — А вы по какому, собственно, вопросу?