— По какому? — прищурился тот. — Не знаешь? Натворил делов, а потом целочку строишь, а? Ты мне всю работу сорвал, вот и весь вопрос! — Да кто вы такой? — Киномеханик. — Ну и что? — Как — что? — грозно нахмурился он. — Я же должен продать все билеты, у меня план, понимаешь?! Мне надо выручку собрать. А как я соберу ее сейчас, после твоих фокусов? Я еще не понял в чем дело, но тоже уже начал сердиться. «Черт возьми, — подумал я, — что же это он называет фокусами?» Я старался изо всех сил, работал почти сутки. Перекрасил старый сарай. И вот благодарность! Но тут же у меня мелькнула мысль: может, вся суть именно в краске? Она, очевидно, не высохла, и сидения пачкаются… — Так вы о скамейках, что ли? — спросил я. — Конечно, — сказал он. — Как теперь на них сидеть? — Ну, это уж не моя вина, — начал было я, усмехнувшись. Но он перебил меня яростно: — А чья же? Чья же еще? Ты как их пронумеровал? У меня билеты стандартные. На каждом — обозначен определенный ряд и место. А ты пустил номера вкруговую! И сейчас там, в зале, паника, драки, скандал… Пока мы толковали с ним, в чайную набилось много народа. Люди обступили нас плотной стеной. И какая-то девушка, протягивая мне билет, вскрикнула плачущим голосом: — Вот смотрите! Здесь написано: шестой ряд, восьмое место. А в клубе, в этом ряду, номера идут от семьдесят шестого до девяностого. Куда ж садиться? Это… Это какое-то хулиганство! — А у меня, — вмешался кто-то, — в одиннадцатом ряду оказался номер сто семьдесят. Трехзначная цифра! И там уже кто-то устроился, а я его согнать не могу. Билеты-то ни к черту не годятся. Я сидел подавленный и словно бы закаменевший. Люди шумели вокруг меня, а я помалкивал. Да и что я, собственно, мог им сказать? Что я человек рассеянный? Что я думал во время работы о другом?.. Да, конечно, так все и было. Но вряд ли бы эти оправдания приняла разгневанная толпа. В захолустном таежном селе кино всегда — праздник. Сюда его привозят раз в неделю, а порою еще реже. Его ждут с нетерпением! И вот сейчас этот праздник, да еще под самый Новый год, сорвал, испортил я — пришлый, никому не ведомый человек. А ведь вы и сами, верно, знаете, как относятся в деревнях к чужакам… — Ты, что ли, ненормальный? — спросил киномеханик. И покрутил у виска толстым мохнатым пальцем. — Одной гайки не хватает, а? Откуда ты только взялся такой?! И опять невольно припомнился мне давний, детский случай, когда я упал, поскользнувшись… Я находился сейчас в таком же состоянии. И не знал, как подняться. Но внезапно появился мой помощник, баянист. И выручил меня! Выручил, надо сказать, просто, легко, с ловкостью прямо-таки гениальной. Протиснувшись меж людьми, он ухватил механика за рукав и зачастил, задышал ему в ухо: — Ну, чего ты шумишь? Пойми, это все по пьянке вышло! Мы вчерась отмечали его приезд, ну и ошиблись малость. Напились, конечно, до безобразия… Так что тут общая наша вина. — Ах, так вот в чем дело, — медленно проговорил механик. И улыбнулся: — Надрались, значит, сукины дети? — Да уж случился такой грешок, — сказал смирным голосом Петр. — Но мы ведь все тут грешники. С кем такое не случалось? И он обвел взглядом толпу, как Христос, когда тот спрашивал: кто первым кинет в Магдалину камень?.. Нет, камень никто в меня не кинул. Наоборот, в притихшей толпе расцвели улыбки, посыпались шуточки. Лица людей мгновенно подобрели. В России пьяных понимают, жалеют. К ним спокон веку относятся сочувственно. Существует даже древняя народная поговорка: «пьяный проспится, дурак — никогда!» И вот именно эти слова повторил киномеханик. И потом, поворачиваясь к народу, добавил: — Что ж, коли так получилось, обделаем все тихо… Идите, братцы, садитесь — кто куда сможет. Проведем этот вечер, как в Европе! Там у них сроду места не нумеруются. У них все от быстроты зависит. Кто первым успеет, тот и пан! Так закончился мой очурский дебют. И все-таки мечты мои исполнились. Исполнились, правда, в одном: с этих пор здесь, действительно, имя Михаила Демина запомнили крепко, надолго. ДРУГОЕ ИЗМЕРЕНИЕ А в доме у меня все шло по-прежнему. Странности продолжались. Алексей точил по ночам ножи, и я, засыпая, частенько слышал скрежет стали, скользящей по оселку. И наконец я решил поговорить с ним откровенно, по душам. Мне не надо напрягать память, чтобы подробно, во всех деталях, восстановить события тех дней. Ведь это был, по существу, мой самый первый шаг на поприще частного детектива! Я сказал: «события тех дней»… Но, пожалуй, правильнее было бы сказать — ночей. Когда я думаю об Очурах, то село это все время предстает мне в каком-то странном, ночном освещении… И когда мы разговорились с Алексеем, опять была ночь. За окном клубилась черная, непроницаемая, густая, как деготь, тьма. Мы с ним не спали, вместе пили чай. И я сказал Алексею: — Послушай, ты понимаешь, как ты живешь? Ты же так окончательно чокнешься. Все время ждешь чего-то, чего-то боишься и молчишь… Не молчи! Расскажи мне все, и сразу тебе станет легче. И поверь, я тебя не выдам, не подведу; может, даже помогу кое в чем. Он быстро исподлобья глянул на меня. И спрятал глаза. И какое-то время сидел так, насупившись, собрав морщины на лбу и у рта. — Ладно, — погодя сказал он. И завозился, прикуривая, нервно ломая спички. — Помочь ты мне вряд ли сможешь… Но — расскажу! Речь его была сбивчива, путана, неровна. Но я слушал внимательно. И вот что выяснилось в результате. Прошлой весною, в середине апреля, он ехал на машине — на трехтонном заводском грузовике — по таежной дороге. Был вечер, заря горела, и по сторонам, обволакивая стволы, уже текла, густея, синяя сумеречность. И вот из этой полутьмы выступили вдруг черные людские фигуры. Алексея мгновенно охватил панический страх. Он давно уже знал о том, что в окрестной тайге бродит банда ночных налетчиков. Называют ее «Черная Кошка». С заходом солнца наступает ее час… И теперь Алексей решил, что встретился именно с нею. Появившиеся из чащи люди сгрудились у дороги. Один из них выбежал навстречу машине и что-то крикнул. И встал, раскинув руки крестом. Он явно хотел остановить Алексея, задержать во что бы то ни стало. Алексей так это и понял, но не затормозил, а наоборот — зажмурился и дал полный газ! Грузовик взвыл и рванулся и сшиб стоящего на пути человека. Вдогонку понеслись проклятия, вопли. Ударил выстрел. Кто-то погнался за машиной, но вскоре отстал… В тот вечер Алексей долго — допоздна — кружил по дорогам; ему все мерещилась погоня. Наконец вернулся домой. Но и здесь он тоже не обрел покоя. «Если они заметили номер машины, — думал Алексей, — я пропал. Они все равно до меня доберутся…» Мысли эти, раз возникнув, уже не оставляли его. И так, постепенно, пришла к нему болезнь. — С тех пор, значит, и точишь ножи? — Ну да. Надо всегда быть готовыми! Они придут ночью, будут думать, я сплю… А я — вот он. Жду. И ножичек мой — как бритва — во-острый! — Но ты уверен, что человек этот действительно мертв? Ты же ведь сам говоришь, зажмурился… — Ну и что? Я все равно знаю… Слышал. — Что же ты слышал? Он зябко поежился, как на морозе. И потом сказал: — Хруст костей… Жуткий, какой-то мокрый хруст. * * * Сутки спустя мы с Петром Азаровым отправились на нашем газике в городок Алтайск, в районный центр. Мне надо было побывать там в отделе культуры, которому я как директор клуба был непосредственно подчинен, а также заглянуть в редакцию местной многотиражки. (Я писал стихи и корреспонденции не только для своей областной газеты, но и для этой тоже.) И была у меня помимо этих задач еще одна — особая. Я решил зайти в районное отделение милиции и побеседовать там с кем-нибудь об обстоятельствах, связанных с Алексеем. Именно об обстоятельствах! Лично о нем я предпочитал пока не упоминать; меня сейчас интересовало другое: произошло ли в тайге происшествие, подобное тому, о котором он мне рассказал? Было ли это в действительности? Если да, милиция должна была бы знать… Ведь случилось это не в глубинах тайги, не в дальних ее чащобах, а поблизости — в людных, густонаселенных местах! И вот когда я разыскал алтайскую милицию, оказалось, что войти туда — дело для меня нелегкое… Я словно бы наткнулся здесь на невидимый барьер. Барьером этим была моя память, мой старый инстинкт — память лагерника и инстинкт бродяги. Всю свою прошлую жизнь — всю молодость — я провел в конфликте с властями. Я привык смотреть на милицию с позиции преследуемого и относиться к ней как к врагу. Это чувство враждебной отчужденности укоренилось во мне прочно, вошло в мою кровь и плоть. И вдруг теперь я являюсь туда совершенно свободно, на равных. Прихожу за советом… «Н-да, многое в моей жизни меняется, — усмехнулся я, топчась у дверей милиции. — Из мира привычных плоскостей я как бы перехожу в новое, другое измерение… Ну что ж. Если уж переходить, так сразу, не колеблясь». И, растоптав в снегу недокуренную папиросу, я толкнул тяжелую, обитую войлоком дверь. * * *