— Я знаю, что не надо бы тратить на это деньги, но мне нужны фотографии. Они будут служить мне визуальным напоминанием, что мне и без него хорошо, что зато у меня есть мои замечательные девочки и что для того, чтобы быть счастливой, он мне совершенно не нужен. — Визуализация — дело хорошее. — Это мой первый шаг по направлению к новой жизни. — Ты воплощаешь в жизнь то, что рисуешь в своем воображении. — Угу. И мне необходимо сделать это как можно скорее. Эти пустые рамки на стене в коридоре действуют на меня угнетающе. — Почему бы тебе не попросить Грейси нарисовать какие-нибудь картинки, которые можно было бы временно туда вставить? — Я просила, она отказывается. Все трое отказываются. Они страшно злы на меня за то, что я порвала наши семейные фотографии. И я их не виню. Это было глупо с моей стороны. — Это со стороны Джимми было глупо изменять тебе. Так что у тебя теперь руки развязаны. — Тише ты! — Что такое? — Мы в супермаркете, тебя кто-нибудь услышит. — О господи. Все и так всё знают. — Наверное, ты права. Оливия теребит сумочку, в которой лежит ее рекламная листовка. Стоило бы похлопать блондинку по плечу и протянуть ей листовку, но такое поведение кажется ей слишком нахрапистым. К тому же ей не хочется ни перебивать, ни признаваться в том, что она стала невольной слушательницей их личного разговора. Она решает не лезть не в свое дело и надеется, что блондинка заметит ее объявление, висящее на доске у выхода. Их очередь наконец-то выползает из-за стеллажа с макаронными изделиями, и теперь Оливия может видеть очереди ко всем кассам в магазине. Слева от нее она замечает какую-то женщину с сыном. Ему лет шесть или семь, и он сидит на детском сиденье в тележке для покупок. Его длинные загорелые ноги болтаются, практически доставая до пола. Он крутит вертушку, прижимая ее к носу. Аутизм. Он настолько затянут во вращающийся мир размытых переливчатых красок, что, кажется, не замечает ни длинной очереди, ни толп раздраженных людей вокруг него, ни режущего глаз света, ни Майкла Бубли, перепевающего Тони Беннетта из динамиков. А потом вдруг что-то меняется. То ли он понимает, что проголодался, то ли ему становится скучно, то ли он ненавидит Майкла Бубли, то ли ярлычок футболки наконец раздражает его кожу сильнее, чем он в силах вытерпеть. Кто знает, почему именно? Он швыряет вертушку на пол и, заткнув уши большими пальцами рук и зажмурившись, открывает рот и начинает вопить. Мать поднимает вертушку и крутит ее, поднеся к его лицу, в попытке вновь поймать его на крючок ее очарования, но мальчик упорно не желает открывать глаза. Она пытается успокоить его, силится сама сохранить спокойствие, убеждая его, что они уже скоро будут дома, но его заткнутые уши одинаково глухи как к доводам логики, так и ко лжи. Она не делает попыток прикоснуться к нему. Оливия-то знает, что это, скорее всего, только ухудшит ситуацию. Намного ухудшит. Но со стороны это выглядит так, будто мать ничего не делает. Как будто она не обращает на сына внимания. Оливия видит косые взгляды и слышит осуждающие шепотки, которые расползаются по всей длине очереди. «Он уже слишком большой, чтобы закатывать такие скандалы». «Я бы никогда в жизни не позволила своим детям так себя вести». «Какая невоспитанность». «Что же это за мать такая?» Они не понимают. А вот Оливия понимает. Эта мать, которая стесняется схватить сына в охапку и вытащить на улицу, сейчас делает то, что на ее месте делала бы любая мать ребенка с аутизмом в очереди на кассу с полной тележкой продуктов. Она глубоко дышит, с такой силой, что белеют костяшки пальцев, держась за ручку тележки и за остатки своего мужества, и молится. «Господи, пожалуйста, пусть он успокоится». «Господи, пожалуйста, пусть скорее подойдет наша очередь, пока у меня самой не случился нервный срыв». «Господи, пожалуйста». — Очень его понимаю, — говорит женщина в одежде для йоги. — Если наша очередь на начнет продвигаться хотя бы капельку быстрее, я тоже сейчас завизжу. — Какой же ты будешь после этого йог? — хмыкает ее светловолосая подруга, та самая, которой нужны фотографии. — Неважнецкий. Зато это поможет мне выпустить всю негативную энергию, которую я впитала за то время, что стою здесь. В этом магазине моя четвертая чакра блокируется просто намертво. Блондинка смеется. Оливия улыбается. Пока они стоят в очереди, блондинка пристально наблюдает за мальчиком и его матерью. На ее лице нет ни намека на осуждение, оно выражает скорее острый интерес, даже удивление. Оливии до смерти хочется узнать, что она думает, но она ничего не говорит. Наконец Оливия все-таки оказывается у кассы. Она дружески здоровается с кассиром, укладывает свои покупки в холщовую сумку, доносит их до своего джипа и едет домой. Тридцать минут — и она там. Дома Оливия ставит вариться два яйца. Нарезает помидоры, огурцы и красный перец. Шинкует салат и бросает все это в большую миску. Потом добавляет оливки, сладкий репчатый лук, пармезан, крутоны и, когда они готовы, яйца. Сбрызгивает содержимое миски оливковым маслом и красным винным уксусом, бросает туда щепотку соли и перца. Бокал охлажденного совиньон-блан, ломоть чиабатты, и ее ужин готов. Она выносит еду, ароматическую свечку с запахом цитронеллы и один из своих дневников на террасу с тыльной стороны дома, устраивается поудобнее со своими заслуженными яствами, открывает дневник и начинает читать с того места, на котором остановилась в прошлый раз. 5 июля 2003 года Моя жизнь сейчас — это общение, вернее, его отсутствие. Все то время, что я не сплю, я трачу на то, чтобы установить с Энтони хоть какой-то контакт. Энтони, скажи: «СОК». «СОК». «СООООК». Скажи это слово. Скажи мне, чего ты хочешь. Скажи: «Я хочу СОК». Скажи: «КАЧЕЛИ». Скажи: «Я хочу пойти гулять и качаться на КАЧЕЛЯХ. Пожалуйста. Посмотри на меня, Энтони, и скажи мне, чего ты хочешь. Скажи мне, что ты чувствуешь. Скажи мне, почему ты визжишь». Обычно я могу отличить радостный визг от протестующего или панического, но сейчас я слишком устала и не понимаю. «Почему ты визжишь? Как я могу помочь тебе, если ты не говоришь мне, чего ты хочешь»? А ведь есть еще мы с Дэвидом. Мы тоже не знаем, как общаться друг с другом. Мы перестали смотреть друг на друга. Мне невыносимо смотреть ему в глаза и видеть там отчаяние, смертельную усталость, иногда обвинение и — все чаще и чаще — сожаление, что он не задержался в офисе еще на час-другой. Тогда бы к тому времени, когда он пришел, я уже, возможно, была бы в постели и ему не пришлось бы смотреть в глаза мне и иметь дело с тем, что он там увидит. И разговаривать друг с другом мы тоже перестали. Я имею в виду настоящие разговоры. О том, что нужно сделать, мы как раз говорим, и очень много. «Ты купил Энтони СОК?» «Я еду в магазин, нужно купить СОК»? «Ты покачаешь Энтони на КАЧЕЛЯХ?» Он визжит, потому что хочет пойти на улицу и покачаться на КАЧЕЛЯХ». «Ты вынесешь мусор, съездишь в магазин, запустишь стирку, оплатишь счета?» Счета, счета, счета. Мы произносим все эти слова, но ничего не обсуждаем. Все это не имеет ни малейшего смысла. Я не говорю Дэвиду, о чем я думаю. А думаю я о том, что мы с ним — родители ребенка-инвалида, который никогда не будет здоровым, и что наш брак неполноценный. Я думаю об этом каждый день, но никогда не произношу этого вслух. Я не говорю этого Дэвиду. У нас больше нет секса, и мне его больше не хочется, но я скучаю по той части меня, которая чувствовала связь с Дэвидом, которая испытывала возбуждение и хотела секса. Мы не говорим об этом. Да и кому захотелось бы секса после такого дня, как у меня? К вечеру я вымотана морально и физически. Я вся в синяках от пинков и ударов Энтони и в следах от его укусов. Я выгляжу как жертва домашнего насилия. Я и чувствую себя жертвой домашнего насилия, но не говорю об этом Дэвиду. Я не злюсь на Энтони, но я злюсь на жизнь. Во что превратилась моя жизнь? В ней не осталось места ничему, кроме аутизма. Если я не имею с ним дело непосредственно, то либо читаю о нем, либо говорю о нем, и я настолько от этого устала, что меня уже просто тошнит. И мне страшно, что ничего другого в моей жизни уже не будет. У Энтони аутизм, и он никогда не произнесет «СОК» и «КАЧЕЛИ», и не скажет, почему он визжит, и мы с Дэвидом не разговариваем друг с другом, мы просто сокамерники, которые отбывают срок в одной тюрьме. Или, в лучшем случае, коллеги, терапевты-самоучки, которые работают с одним пациентом, чудесным мальчиком по имени Энтони, пытаясь вылечить его. Но у нас ничего не выходит. Он все никак не вылечивается. Его аутизм никуда не девается, и это та тема, которую мы оба старательно обходим в разговорах. Мы не говорим о нашей реальности, о том, что аутизм будет частью нашей жизни до конца наших дней и что нам нужно принять это. Как бы мне ни хотелось кричать, плакать и крушить все, до чего я могу дотянуться, как бы мне ни хотелось сопротивляться, бороться и просить, нам нужно принять Энтони с его аутизмом. Почему мы не можем разговаривать об этом? Почему мы не говорим друг другу, что чувствуем, чего хотим, чего боимся? Что мы все еще любим друг друга? А любим ли? Любим ли мы все еще друг друга? Прекрасный пример мы показываем Энтони, да? Эй, Энтони, давай ГОВОРИ. А то мама с папой не умеют. Мы по тридцать три часа в неделю занимаемся с Энтони, чтобы научить его общаться. Интересно, сколько часов в неделю понадобилось бы нам с Дэвидом… Они с Дэвидом никогда не ходили к семейному психологу. Наверное, надо было. Но после всех занятий с эрготерапевтами, логопедами, специалистами по ПАП-терапии, к которым они водили Энтони, в группах поддержки для родителей и терапии горя, ни одно из которых не дало никакого результата, они не особенно горели желанием подписываться на еще одного специалиста и еще одну трату в своей и без того перегруженной разнообразными видами терапии жизни. Оливия захлопывает дневник и думает с закрытыми глазами. Она каждый день понемногу перечитывает свои записи, вновь погружаясь в прошлое, пытаясь примириться с ним, обрести душевный покой. Она открывает глаза. Опять не вышло. Она вздыхает и возвращается в кухню за вторым бокалом вина, но, едва открыв дверцу холодильника, вдруг слышит пронзительное треньканье. Она замирает, пытаясь сообразить, что это было такое. Она постоянно слышит в доме всякие шумы, зловещие, необъяснимые звуки, которые пугали ее, когда она только сюда приехала, но сейчас она испытывает скорее любопытство, нежели страх. Туман, который нередко накрывает остров, обыкновенно поглощает звуки, приглушая их. Безмолвие густого тумана тут может быть прямо-таки физически ощутимым. Но иногда — она не знает почему — туман усиливает, искажает и рассеивает звуки, так что они могут быть слышны на расстоянии многих миль от своего источника. Оливия готова поклясться, что как-то раз слышала у себя в спальне, как на лодках в бухте переговаривались рыбаки. А иногда она слышит жутковатые мелодичные стоны, которые, хочется ей думать, издают тюлени на морском берегу. Сегодня к вечеру тоже обещали туман, так что это треньканье могло быть перезвоном китайских колокольчиков у кого-нибудь из соседей, звонком велосипеда кого-нибудь из окрестных ребятишек или тележки мороженщика на пляже. Но это треньканье было громче, настойчивей. Ближе. Оливия вытаскивает из холодильника вино, и тут треньканье раздается снова. Может быть, кто-то звонит в дверь? Она ставит бутылку с вином на столешницу, вытирает влажные руки о шорты, подходит к входной двери и открывает ее. — Привет, Лив. Оливия ахает. Честно говоря, она не ожидала никого там увидеть. И уж определенно не ожидала увидеть его. — Дэвид? Глава 11 Сейчас девять пятнадцать, и Бет уже высадила девочек у местного общественного центра. Грейси с Джессикой там нравится, а вот Софи терпеть его не может. Игры, поделки и прочие подобные развлечения она явно переросла уже к концу прошлого лета, в свои двенадцать, когда начала жаловаться, что в городском лагере «скучища». Что ж, если в прошлом году была скучища, то в этом просто мучение. Но что поделать, если именно там во время каникул организуют городской лагерь для ребят, которые еще недостаточно взрослые, чтобы устроиться куда-нибудь подрабатывать на лето. Пусть уж лучше ее старшая дочь мучается в общественном центре, чем весь день слоняется по дому, точно так же изнывая от скуки и мучаясь. Высаживая девочек на парковке общественного центра, Бет пожелала всем троим: — Хорошо вам провести время! Джессика с Грейси улыбнулись и помахали ей руками на прощание, Софи же ответила: — Можешь не беспокоиться, мне там точно хорошо не будет! — И хлопнула дверцей машины. Ох уж эти подростки. Городской лагерь работает до двух. У Джимми сегодня выходной, и он предложил забрать девочек из лагеря, провести с ними вечер, а потом сводить поужинать в «Бразерхуд». Он пообещал, что привезет их домой к восьми.