Так что у Бет в распоряжении почти одиннадцать часов, и она может заняться чем угодно. Полная свобода. Еще неделю назад она воспользовалась бы этой возможностью, чтобы устроить уборку, что-нибудь масштабное, например перемыть все окна, или обработать средством от плесени уличную мебель на террасе, или выполоть сорняки на участке. Но она начала читать «Писательство до костей», просматривать свои тетради, свои старые стихи, свои рассказы, многочисленные неоконченные зарисовки и поняла, что получает от этого удовольствие. И она снова начала мечтать. Так что она решает, что окна, плесень и надоедливые сорняки могут и подождать. Вместо всего этого она едет в библиотеку, чтобы там спокойно и без помех заняться писательством. Сегодня она чувствует себя готовой сдуть пыль с той творческой части себя, которую задвинула в дальний угол много лет назад, и посмотреть, способна ли она еще на что-нибудь. Она наконец выделила себе пространство и время исследовать тот эмоциональный голос внутри себя, который оказался случайно заглушен — сначала придушен в угоду требованиям материнства, а потом ее так заел быт, что она и сама о нем уже не вспоминала. Бет поднимается на второй этаж и устраивается за внушительным деревянным столом, намного превышающим размерами тот, что стоит у нее в столовой, лицом к такому же громадному окну, футов по меньшей мере восьми в высоту. Оно открыто, и с улицы веет свежим утренним ветерком. Кроме того кресла, в котором сидит она, вокруг стола стоят еще девять ровно таких же. Все они не заняты. Она вытаскивает из сумки тетрадь на пружине, ту самую, что была куплена много лет назад, и раскрывает ее на первой чистой странице. Давненько она не писала ничего, кроме своего имени и сумм на чеках, которыми оплачивала счета. Ее переполняет нервное возбуждение. Она вытаскивает свою любимую ручку и смотрит на чистый лист, пытаясь придумать, с чего начать. Ей всегда было трудно начинать. Она барабанит по зубам кончиком ручки — эту привычку она приобрела еще подростком, сражаясь с домашними заданиями, — и мамин голос в ее голове немедленно произносит: «Не надо так делать, Элизабет» — и она подчиняется. Она бросает взгляд на часы на стене. Они показывают девять двадцать пять. Как и стол с окном, часы здесь тоже больше обычных. Массивные, в дубовом корпусе, с римскими цифрами на циферблате из слоновой кости. Деревянные панели украшены затейливой резьбой, которая похожа на кудрявые океанские волны. Часы кажутся старинными, и, скорее всего, они действительно старинные, с прошлым, имеющие историческую ценность, но Бет не знает какую. Сегодня в библиотеке безлюдно и тихо, так тихо, что она слышит, как тикают часы. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Интересно, почему в библиотеке сегодня так пусто? Она глядит в окно. На голубом небе ни облачка, веет легкий ветерок. Идеальная погода для пляжа. Пожалуй, вот чем она может заняться в свой свободный день. Она может пойти на пляж! Бет отодвигает стул, но не успевает она закрыть ручку колпачком, как понимает, что́ на самом деле стоит за этой внезапной идеей. Страх. Страх перед этой чистой страницей. К тому же это глупая внезапная идея — идти на пляж в разгар дня в июле, чтобы конкурировать там за клочок песка с отпускниками. Все сейчас именно там. Она не настолько глупа, чтобы ввязываться в это безумие. Она придвигается обратно, умостив ноги под столом, и пытается усесться поудобнее. Так, ладно. За дело. Но за какое именно? Чего она хочет? Продолжить один из своих неоконченных рассказов? Тогда надо было взять их с собой. Где будет происходить действие? Здесь, на Нантакете? Или, может, в Нью-Йорке? Вопросы возникают один за другим, эхом отзываясь у нее в голове и парализуя руку. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Может, сделать какое-нибудь упражнение из «Писательства до костей»? Размяться, разогреть перо, так сказать. Ей вспоминается, что именно таким образом она раньше и начинала. Она расстегивает свою сумку — объемистый черный потрепанный нейлоновый баул. Его ей кто-то подарил. Джорджия? Это было так давно, что она уже даже не помнит. Это был подарок к рождению Софи. Ее баул — на самом деле сумка для подгузников. Джилл считает, что это просто позорище. Бет согласна, сумка не самая изящная, и да, надобности носить с собой подгузники у нее давно нет, поскольку даже ее младшенькая уже несколько лет как приучена к горшку, но ей нравится широкий ремень, то, что сумка сшита из водонепроницаемого материала и с нее легко стереть влажной салфеткой практически любую грязь, что внутри у нее уйма практичных кармашков. В кармашке для детского рожка она теперь носит бутылку с водой. В кармашке для влажных салфеток очень удобно разместился кошелек. В отделении на молнии, где она раньше держала пустышки, теперь живет мобильный телефон. А в среднее отделение она сваливает все остальное. Все остальное, но, кажется, не «Писательство». Книги там нет. Она забыла захватить ее. Черт. Может, съездить за ней домой? Бет смотрит на лежащую перед ней на столе тетрадь. Пустую. Ей нужна книга. Но если она уедет, то уж точно не вернется назад. Если она уедет, то уже через двадцать минут на ней будут желтые резиновые перчатки и ведро с хлоркой в руках. Она крепко ставит ноги на пол, как будто это два якоря, и глубоко дышит. Она остается. Она решает, что хочет продолжить свой рассказ про мальчика, который находил утешение и смысл в воображаемом мире, где цвета способны были испытывать эмоции, вода умела петь, а мальчик мог становиться невидимым. Но потом она вспоминает мальчика, которого однажды видела на пляже, его странную даже для ребенка увлеченность и восторг, с которыми он выкладывал в линию белые камешки, и их мимолетный контакт, который оставил у нее ощущение общего секрета. Оба этих мальчика — воображаемый и настоящий — не дают ей покоя и завораживают ее. Возможно, у нее получится каким-то образом их объединить. Но каким? Бет барабанит ручкой по зубам и думает о совете: «Пишите про то, что знаете». Что она знает? Она утыкается взглядом в девственно-чистую страницу своей тетради. Потом снова смотрит на часы и вздыхает. Десять двадцать пять. Может, лучше пойти в «Бин», взять себе кофе и что-нибудь перекусить. Может, это именно то, что ей нужно: кофеин, еда и смена обстановки. Может, здесь просто неподходящая атмосфера. Она оглядывается вокруг: сливочно-белые полки, плотно заставленные книгами в твердых переплетах, персидские ковры, на стенах живописные портреты знаменитых писателей: Ральфа Уолдо Эмерсона, Генри Дэвида Торо и Германа Мелвилла — и эти проклятые часы. Все это слишком серьезное, слишком академичное, слишком угрожающее. Слишком давящее. У нее довольно причин уйти, предлогов от нелепых до веских, и тем не менее она остается. Она хочет писать. Она обводит взглядом вокруг себя, глядя на все эти книги на полках. Их тут сотни, и каждую кто-то написал. Она решает воспринимать их не как угрозу, а как вдохновляющий пример. Чем она хуже? Ее взгляд останавливается на книге, выставленной лицом к ней в стеллаже у окна, на второй полке сверху. «Осада». Обложка в серо-белых тонах, на ней черно-белая фотография маленькой девочки. Девочка чем-то напоминает Софи, когда та была малышкой, но внимание Бет привлекает не это неуловимое сходство. Ничто из этого — ни название, ни обложка, ни даже фотография девочки — не кажется ей ни примечательным, ни особенно интригующим, и тем не менее что-то притягивает ее, можно даже сказать, завораживает. Она заставляет себя отвести взгляд и продолжить разглядывать другие стеллажи. Но там нет книг, которые стояли бы обложкой к ней. Ни одной. Она возвращается к «Осаде», снова поймав себя на том, что не в силах отвести взгляд, не потому, что это повод отвлечься, как ее сумка или злополучные часы на стене, и не ради того, чтобы не смотреть на чистую страницу, но потому, что книга странным образом притягивает ее. Примерно то же чувство у нее было, когда она встретила Джимми. Это было поздним вечером в «Чикенбоксе», легендарном нантакетском баре. Она не могла оторвать от него глаз. И это было не потому, что он был привлекательным, хотя он был. В то лето на Нантакете отдыхала уйма привлекательных одиноких парней, куда ни брось взгляд. И не потому, что она перебрала с пивным желе, хотя она перебрала. В тот вечер для нее не существовало никого, кроме Джимми. Все происходившее в баре было шуршанием помех, а Джимми был чисто звучащим каналом. Он словно приворожил ее, как будто был магнитом, который тянул ее к себе. Вот так и сейчас с этой книгой на полке. Бет смотрит на нее, завороженная ее обыкновенной, простой обложкой, и думает, о чем она может быть. Потом немалым усилием воли стряхивает с себя чары и возвращается к своей пустой странице. Пустая. Пустая. Пустая-препустая. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Она вскидывает глаза на книгу. Теперь у нее такое чувство, что девочка с обложки смотрит на нее. Только этого еще и не хватало. Она подходит к стеллажу и возвращается на свое место с книгой. «Осада», автор Клара Клейборн Парк. Документальная история, написанная матерью о ее аутичной дочери. Бет понравилось «Загадочное ночное убийство собаки», но аутизм — это не та тема, о которой она готова читать добровольно. Впрочем, написать первую страницу величайшего американского романа ей сегодня явно не суждено. И надраивать дом она тоже не станет. Бет надевает на ручку колпачок, раскрывает книгу и погружается в чтение. Несколько часов спустя кто-то похлопывает ее по плечу. Испуганно вздрогнув, Бет вскидывает глаза. Это Мэри Кроуфорд, библиотекарша. — Простите, Бет, я не хотела вас напугать, но мы через пять минут закрываемся. Бет смотрит на часы на стене. Они показывают без пяти пять. Она смотрит в окно. Свет стал более мягким, более рассеянным, наводя на мысли о длинных тенях и надвигающемся вечере. Она смотрит на свои часики. Без пяти пять. Как это получилось? Бет смотрит на свою тетрадь. Она девственно-чиста. — Простите, я совсем зачиталась. — Хотите взять книгу домой? — Да, пожалуйста. Она не написала ни строчки и не сделала уборку, но зато, по крайней мере, нашла себе хорошую книгу для чтения. Когда Бет возвращается домой, у нее все еще остается масса свободного времени до того, как вернутся девочки. Можно прибраться или перекусить. Бет выбирает второе. Она умирает с голоду. С утра позавтракав, она весь день больше ничего не ела. Она сооружает себе сэндвич с ветчиной и сыром и, чтобы отпраздновать выходной, решает сделать себе настоящий коктейль. Она наливает водку, сок лайма, клюквенный сок и капельку имбирного пива в термос, в котором Грейси носит в школу свой ланч, потому что шейкера у нее нет. Потом добавляет туда лед, хорошенько трясет и наливает себе немножко в бокал на пробу. Бет делает глоток и улыбается. Получилось отлично. Ну вот. Ей не нужен Джимми. Она прекрасно может сделать себе «Обжигающую страсть» самостоятельно. В доме жарко и душно. В ее отсутствие некому было включить кондиционер или открыть окна. Бет берет свою еду и коктейль и, прихватив библиотечную книгу, выходит на террасу и устраивается в кресле, которое так никто и не обработал хлоркой от плесени. Самое заплесневелое кресло из всех, курительное кресло Джимми, задвинуто в дальний угол террасы, лицом к стене, как будто его поставили туда в наказание за плохое поведение. Бет просила Джимми забрать его отсюда, раз и навсегда, еще несколько недель назад. Оно и прежде раздражало ее, но теперь, когда он живет с другой женщиной, она совершенно определенно не намерена терпеть у себя на террасе это страшилище. Она переставляет свое собственное кресло таким образом, чтобы его не видеть, и, раскрыв книгу, принимается за еду. Поглощенная чтением, она допивает уже свой третий коктейль «Страсть а-ля Бет», который наконец вышел идеальным (меньше лайма, больше водки), когда хлопает входная дверь. — Кто там? — кричит она. На террасе появляются Софи с Джессикой. — А где Грейси? — спрашивает Бет. — В кухне, делает проект для лагеря, — говорит Джессика. — Какой еще проект? — спрашивает Бет. — Не знаю, — пожимает плечами Джессика. — Что вы ели на ужин? — Хот-дог, — говорит Джессика. — Гамбургер, — говорит Софи. Бет выводит из себя, что они живут на острове, но ни один из ее детей не ест рыбу. Она обожает морепродукты, но каждый раз, когда она готовит их дома, девочки демонстративно зажимают носы и жалуются на запах. — А папа где? — Он уехал, — отвечает Софи. — А-а, — говорит Бет, до странности разочарованная, что он не зашел. Должно быть, это все водка виновата. — Как прошел ваш день в лагере? — Отвратительно, — кривится Софи. — Ты не могла бы вести себя по-человечески и не портить впечатление сестрам? В их возрасте тебе там очень нравилось. — Пожалуйста. Он прошел потрясающе! — заявляет Софи, произнося слово «потрясающе» нарочито писклявым тоном и растянув губы в слишком приторно-сладкой, чтобы быть искренней, улыбке. — Ладно, ладно. А ужин как прошел? — Он прошел потрясающе! — отвечает Джессика, в точности копируя тон и манеру старшей сестры. — Это был полный отстой, — говорит Софи. — Эй! Следи за языком! — одергивает ее Бет. — Там была она, — говорит Софи. — О, — только и может произнести Бет. — Мне она не понравилась, — говорит Софи. — И мне тоже, — присоединяется к ней Джессика.