Бет пытается найти в себе слова материнской мудрости, или политкорректный совет, или, по крайней мере, что-то такое, что приободрило бы ее девочек, но три выпитых коктейля работают против нее, поэтому она просто отвечает честно: — Мне она тоже не нравится. — Да, но тебе-то не нужно с ней общаться, как нам. Лучше бы ее там не было, — говорит Софи. — Лучше бы папа вернулся домой, — говорит Джессика. Сердце Бет рвется на части. — Он ведь не вернется, да? — спрашивает Софи. — Думаю, что нет, — отвечает Бет. Глаза Джессики наливаются слезами, а Софи — яростью. — Мне очень жаль, мои маленькие. Мне очень-очень жаль. Это действительно полный отстой. — Я скучаю по нему, мама, — всхлипывает Джессика. — Я тоже по нему скучаю, — признается Бет. — Я думала, ты его ненавидишь, — говорит Софи. — Я думала, ты поэтому порвала фотографии. — Нет, не поэтому, и иногда я действительно его ненавижу. Я ненавижу его и скучаю по нему одновременно. Это сложно объяснить. — А что сильнее, скучаешь или ненавидишь? Джессика вскидывает на нее свои большие, влажные, полные надежды глаза. Бет пальцами вытирает ее лицо и целует в щеку. — Скучаю, — говорит она из сочувствия к своей ранимой средней дочери. — Ну а я его ненавижу, — заявляет Софи. — Софи, — говорит Бет тем тоном, которым обычно начинает читать кому-то из девочек очередную нотацию. — Почему тебе можно его ненавидеть, а мне нет? Это хороший вопрос, но Бет ничего не говорит. Она не говорит: «Потому что, даже если он перестал быть моим мужем, он все равно остается вашим отцом». И не говорит: «Потому что ненавидеть кого-то плохо». Но нормально ли для Софи ненавидеть своего отца, если это то, что она чувствует? Наверняка же подавлять эти чувства плохо для душевного здоровья. Пожалуй, Бет стоит договориться о встрече со школьным психологом для всех трех девочек, чтобы обсудить все эти вопросы. — Потому что я мать, — произносит она наконец, пустив в ход эту раздражающе неопределенную, всемогущую магическую родительскую формулу, чтобы положить конец всей дискуссии. — Уже поздно. Готовьтесь укладываться спать. Софи закатывает глаза и возвращается обратно в дом. Ее младшая сестра плетется за ней. Прежде чем подняться и уйти с террасы, чтобы взглянуть, как там дела у Грейси, и проследить за процессом отхода ко сну, Бет прочитает еще несколько страниц. Вскоре после того, как девочки засыпают, Бет, прихватив с собой книгу, тоже ложится в постель, чувствуя себя куда более усталой, чем у нее есть на то основания после такой неприличной роскоши, как целый выходной день. Она надеется дочитать следующую главу, а может, и всю книгу до конца, но глаза у нее закрываются еще до того, как она успевает перевернуть хотя бы одну страницу. В то время как она погружается в глубокий сон, неструктурированные мысли про аутичную девочку из книги, которую она читает, отыскивают сходные элементы, которые она несколько месяцев тому назад узнала о главном герое «Загадочного ночного убийства собаки». Не умеющие общаться с другими людьми. Не понимающие эмоций. Очарованные повторениями. Не оцененный никем интеллект. Глубинная потребность в упорядочивании. Ряды кубиков. Серии цифр. Повышенная чувствительность к звукам и прикосновениям. Упорные. Молчаливые. Честные. Смелые. Никем не понятые. Все эти элементы переплетаются, пока она спит, образуя что-то новое, какие-то черты, которые не принадлежат ни девочке из «Осады», ни мальчику из «Загадочного ночного убийства». Это зачаток мысли, тень зарождающейся идеи. Эта тень путешествует по глубинам ее разума, все больше и больше обретая форму, вплетаясь в канву рассказа, который она когда-то давно написала о воображаемом мире необычного мальчика, сливаясь с образом крутящейся вертушки и истошного крика, вбирая в себя воспоминание о маленьком мальчике и восторге, которым горели его глаза, когда он выкладывал в ряд камешки на пляже. И теперь, собрав воедино все элементы и силу, которая была им необходима, посредством алхимии нейронов, не описанной пока ни в одной книге, эти многочисленные образы и звуки из самых дальних закоулков ее памяти начинают складываться — поначалу в хор, а потом наконец в единый голос. Тень перестает быть тенью. Теперь это вдохновение. В ту ночь главный герой ее снов — темноволосый и темноглазый мальчик, мальчик, который видит, слышит и ощущает мир необыкновенным и практически непредставимым образом. Она не знает его, зато ее разум знает. Она отчетливо видит его. Он живой и выпуклый. Она понимает его. Он все еще снится ей, когда на следующее утро она просыпается от звонка будильника. В девять она высаживает девочек на парковке общественного центра и желает им хорошего дня, а Софи хлопает дверцей машины. Затем Бет едет прямо в библиотеку. Она поднимается на второй этаж и смотрит на часы на стене. Они показывают девять пятнадцать. Сидя в том же самом кресле, в котором она сидела вчера, она открывает тетрадь, снимает колпачок с ручки, делает глубокий вдох и принимается записывать то, что диктует ей голос мальчика из ее сна. Глава 12 Я лежу на террасе на заднем дворе и смотрю на небо. Смотреть на небо — одно из моих самых любимых занятий, особенно в безоблачный день. В безоблачные дни я смотрю на голубое небо, и это мне нравится. Я смотрю на голубое небо так долго, и это так сильно мне нравится, что я покидаю свою кожу и лечу вверх, ему навстречу, как лужи после дождя возвращаются в небо в жаркий день. Я покидаю мальчика, лежащего на террасе, и становлюсь голубым небом. Я — голубое небо, и я высоко-высоко над землей и над мальчиком, лежащим на террасе, я свободен, и я парю в вышине. Я голубое небо, и я воздух, я скольжу на волнах ветра, завихряясь и летя вперед, невесомый и нагретый солнцем, над землей и над мальчиком на террасе. Я голубое небо, и я воздух. Я повсюду. Я голубое небо и воздух, проникающий в легкие. Я дыхание. Я воздух, входящий и выходящий из белок и птиц, из моей матери и моего отца, из зеленой листвы на деревьях. Я воздух, преобразующийся внутри их тел в энергию, становящийся частицей того, что у них внутри. Я сердце, кости и мысли, непроизнесенные слова в голове мальчика, лежащего на террасе, мускулы моего отца, горе моей матери. Я голубое небо, воздух, дыхание и энергия, составная часть всего живого вокруг меня. Я смотрю в безоблачное небо, и я повсюду, связанный со всем живым. Я смотрю вниз, на мальчика, лежащего на террасе. Он счастлив. Глава 13 Дэвид идет за Оливией в кухню, держась чуть позади и на ходу оглядываясь по сторонам: видимо, наметанным взглядом оценивает состояние полов и оконных рам, прикидывая текущую стоимость дома. Привычка — вторая натура. Она наливает бокал вина и протягивает ему. — Дом неплохо выглядит. — Спасибо. Есть хочешь? Я сделала салат, — говорит она. — Нет, я по дороге купил себе сэндвич с омаром. Хорошее вино. Вот, держи, это тебе. Он протягивает ей небольшой белый бумажный пакет. — Ой, моя любимая помадка. — Она с улыбкой встряхивает пакетик, еще до того, как открыть его, уже зная, что там окажется, и видит кусок шоколадной помадки. — Хорошо выглядишь, — говорит он. — И ты тоже. Это правда. На нем расстегнутая клетчатая хлопчатобумажная рубашка навыпуск поверх серой футболки, джинсы и черные итальянские кожаные туфли. Волосы, черные, но уже начинающие седеть на висках, намного длиннее, чем он носил раньше. Густые и прямые, раньше короткие, теперь, успев за это время отрасти, они лежат небрежными естественными волнами. Оливии это нравится. В остальном это все тот же Дэвид. Его оливковая кожа, его очки в роговой оправе, его выступающий кадык, его карие глаза, как у нее, только темнее. Как у Энтони. Потом она замечает его руки — непривычно голые без кольца. — Прости, что я без звонка, но мне действительно надо было с тобой увидеться, а я подумал, что ты можешь сказать мне, чтобы не приезжал. — Тогда идем в гостиную. Он идет за ней, и они садятся на диван — рядом друг с другом, но на вежливом расстоянии. Дэвид вскидывает глаза на стену над камином, где висит фотография Энтони. На его лице отражаются любовь, радость и горе, все это одновременно и в равных пропорциях, как будто эти эмоции борются внутри его за то, какая из них завладеет им полностью. Он шумно и протяжно выдыхает, потом делает глоток вина. — Я переезжаю. — Куда? — спрашивает Оливия, в глубине души вдруг испугавшись, что он скажет: «Сюда». — В Чикаго. Она все еще не отошла от удивления, вызванного его неожиданным появлением, тем, что он здесь, сидит рядом с ней на диване в гостиной. А теперь еще и это. Родившийся и выросший неподалеку от Бостона, окончивший Бостонский колледж и с тех самых пор занимающийся продажей недвижимости вместе с родителями и братом, Дэвид накрепко связан с Бостоном. Если, увидев его на пороге, она была удивлена, то эта новость стала для нее шоком. — Почему именно в Чикаго? — Даже не знаю. Там Салли, а он все время предлагает мне переехать туда и работать на него. Главным образом потому, что это не Хингем. Мне надо оттуда уехать. Там все напоминает мне об Энтони. Он снова вскидывает глаза на фотографию над камином, как будто включает Энтони в разговор, потом переводит взгляд обратно на Оливию. — И о тебе, Лив. Все напоминает мне об Энтони и о тебе. В гостиной повисает молчание. Оливия забывает про свое вино и помадку. Она смотрит Дэвиду в глаза и ждет, ничего не говоря, надеясь не спугнуть то, что он наконец готов произнести. — Мне нужно уехать куда-нибудь, где я не буду в каждой комнате видеть вас с Энтони. Сейчас, если даже я просто прохожу мимо его комнаты, это выбивает меня из колеи на весь день. Это ужасно. И дело не только в доме, дело во всех. Мои родители и Дуг, они говорят со мной такими печальными сочувственными голосами и смотрят на меня с обеспокоенным видом, и я, наверное, на их месте вел бы себя точно так же, но я не могу этого больше выносить. Я не могу до конца жизни быть тем самым бедолагой, понимаешь? Оливия кивает. Уж кто-кто, а она понимает. — Я не могу быть тем самым бедолагой каждый божий день. Я хочу быть Дэвидом Донателли. — На собственном имени голос у него срывается, и он утирает глаза. — Я уже почти не помню, кем я был когда-то. Я думал, со временем станет легче, но почему-то не становится. Даже близко. — Я знаю, Дэвид. Я знаю.