— Мне даже пришлось начать покупать другой стиральный порошок, потому что от меня пахло вами. Это бред, да? Оливия качает головой. Это не бред. Она сделала то же самое. — Ну вот, отсюда и Чикаго, — произносит он так, как будто это очевидный ответ, как дважды два — четыре. — Мне переезд помог. И тебе тоже поможет. Переезд на Нантакет спас ее от встреч со всеми, кого она знала, от исполненных лучших побуждений, но больно ранящих добрых пожеланий и жалостливых взглядов, от невозможности не нюхать его подушку и не гладить его обувь, от жизни в выкрашенных в яркие тона стенах, которые должны были быть их счастливым семейным гнездышком. Она поражена, что они с Дэвидом, оказывается, испытывают одни и те же чувства. А еще больше она поражена тем, что он сейчас сидит здесь, перед ней и открыто говорит об этих чувствах вслух. Общается. Ах, если бы. — И потом, зачем мне одному теперь четырехкомнатный дом в пригороде? Пора перебраться в какое-нибудь более скромное жилье, так ведь? — Ты продаешь дом? Ситуация на рынке сейчас такая, что продавать невыгодно, и Оливия ожидала, что он не станет спешить с продажей дома, а будет пока сдавать его в ожидании, когда цены пойдут вверх. — Дуг уже выставил его на продажу. Я могу на время перевезти твои вещи к нему, если хочешь. — Ладно. — А ты? Ты не собираешься переехать куда-нибудь в другое место? — А куда мне ехать? — Ну, может, обратно в Джорджию, поближе к твоим маме и сестре. Когда-то она думала, что в конце концов вернется домой, в материнские объятия, в свою детскую комнату, в особенности в те первые холодные мартовские недели. Но теперь она понимает, что не вернется. Погостить на время — да, а переехать насовсем — нет. Там ей гарантировано именно то, от чего сейчас пытается убежать Дэвид: исполненная самых благих побуждений жалость, бесконечные напоминания о ее горе и утрате. — Нет, мне здесь нравится, — говорит она. — Как ты справляешься? Я имею в виду, финансово. Я знаю, мы договаривались о шести месяцах, но, если тебе нужно… — Все в порядке. Я снова начала фотографировать. Делаю пляжные фотосессии. Денег хватает. — Точно? — Да, я хорошо зарабатываю. Он снова вскидывает глаза на портрет Энтони. — Уверен, у тебя отлично получается. Она улыбается: — Пока свои деньги назад никто не требовал. Он обводит гостиную взглядом, вновь превратившись в профессионала, но, может, отчасти и ради того, чтобы не смотреть на Оливию рядом с ним на диване и Энтони на стене. — Я думал, ты тут все переделаешь. — Эй! — Нет, тут очень симпатично. Я имею в виду, в этом доме сейчас очень мало от тебя. В Хингеме она первым делом, переехав, перекрасила все комнаты в разные цвета. Золотисто-желтый, ярко-голубой, цвет морской волны. Теплые уютные стены, обнимавшие каждую комнату. Здесь же все стены остаются некрашеными, белыми. Вся мебель, картины, безделушки — скромные и нейтральные, те же самые, которыми они наспех обставили дом сразу после покупки, чтобы могли заселиться первые жильцы. — Она мне нравится, — говорит он, кивая на стеклянную миску на кофейном столике, с горкой наполненную круглыми белыми камешками. Она приносит их отовсюду. — Спасибо. — И вообще мне здесь нравится. Я всегда думал, что когда-нибудь мы будем тут жить. Вместе. — Я тоже так думала. — У нас были мечты, до того как… «До того как…» Эти слова повисают в воздухе, не требуя продолжения. Дэвид склоняется над столиком и берет из миски камешек. Он зажимает его в кулаке и закрывает глаза, как будто загадывает желание. Потом открывает их и возвращает камешек в миску. — Уже поздно, — говорит он, глядя на часы. — Если я хочу успеть на последний паром, мне пора идти. — Можешь остаться, если хочешь. Он склоняет голову набок и пристально смотрит на нее, не до конца понимая, как расценивать это приглашение. — В гостевой комнате даже постель застелена. Ты не помешаешь. На его лице отражается облегчение. И разочарование. — Ты уверена? — Да, а завтра с утра можем сходить в «Бин» перед тем, как ты уедешь. Как в старые времена. Он улыбается: — Я с радостью. И можно мне еще вина, если у тебя осталось? Уже поздно. Оливия легла уже пару часов тому назад, но ей не спится. Она слышит, как дверь гостевой комнаты открывается и Дэвид идет в гостиную. Потом до нее доносится скрип задней двери. Хлопает сетчатый экран. Оливия молча прислушивается. Она терпеливо ждет, но ничего не происходит. Она поднимается, проходит через гостиную, открывает сетчатую дверь и выходит на террасу. Дэвид лежит на одеяле на траве, глядя в ночное небо. — Дэвид? — Привет. — Ты что делаешь? — Я не мог уснуть. Она подходит и ложится на одеяло рядом с ним. Одеяло узкое, и лежать, не касаясь Дэвида, у нее получается с трудом. Она прижимает локти к бокам. — Потрясающие здесь звезды, — говорит он. — Да. Я люблю здешнее небо. — Никогда не видел таких звезд. И такой луны. Это что-то невероятное. Луна почти полная, яркая, желто-белая и сияющая, очертания лунных морей явственно различимы, узенький ореол ночного неба прямо вокруг нее кажется ярко-синим, как днем. Все остальное небо чернильно-черное, усеянное мириадами сверкающих белых звезд. Оливия находит сначала Большую Медведицу, затем Малую Медведицу, потом Венеру. Этим ее познания в астрономии и ограничиваются. Пожалуй, ей стоило бы побольше узнать о созвездиях. Они продолжают молча смотреть на небо. Ее глаза привыкают к темноте, и мало-помалу она начинает видеть еще звезды. И, как это ни поразительно, еще и еще. Звезды позади звезд, дымчатые завихрения света, многослойные галактики энергии, существующие, горящие, сияющие на невообразимых расстояниях от них. Ей представляется, как они с Дэвидом сейчас выглядят с высоты — два крохотных дышащих тела, лежащие на одеяле на траве на крохотном островке в тридцати милях от ближайшего берега. Два крохотных тела, которые когда-то мечтали прожить вместе всю жизнь и произвели на свет прекрасного мальчика, а теперь лежат бок о бок на куцем одеяле на траве, вглядываясь в бесконечность. — Видишь вон то созвездие? — Он пальцем чертит на небе букву W. — Это Кассиопея. — Потрясающе. Ясное ночное небо над Нантакетом действительно потрясает воображение. В Хингеме оно, хотя и способно привлечь внимание, никакого потрясения не вызывает. И в Чикаго тоже едва ли вызовет. Оливия представляет, как Дэвид будет там жить, окруженный небоскребами и огнями большого города, как ясными ночами будет прогуливаться по берегу озера Мичиган и, запрокинув голову, видеть лишь темноту, в то время как Оливия сможет любоваться всем этим. Ночь прохладная, и комаров нет из-за постоянного ветра. Оливия дрожит в своей тоненькой хлопчатобумажной ночной рубашке без рукавов. Дэвид придвигается к ней ближе, так что их плечи, бедра и ноги соприкасаются. Он сплетает свои непривычно голые без обручального кольца пальцы с ее пальцами, и она не сопротивляется. Близость его тела, тепло его руки, знакомые и уютные, согревают ее. — Я скучаю по тебе, — говорит он, по-прежнему глядя на небо. — И я по тебе тоже. — Я подписал бумаги. Как она уже имела возможность убедиться, Дэвиду требуется больше времени, чтобы прийти к принятию ситуации, но в конце концов он все же к этому приходит. Вот и теперь пришел. Она сжимает его руку. — Я должен был увидеть тебя, чтобы убедиться, что у тебя все в порядке, перед тем как уехать, — говорит он. — У меня все в порядке. — Я это вижу.