— Иди. — Ладно. — Он подходит к двери. — Но мы ведь увидимся, да? Она кивает, и он уходит. Бет очень надеется, что он достаточно протрезвел, чтобы благополучно доехать туда, где он теперь живет. Она задается вопросом, где это. И о чем он хочет поговорить. И что это такое только что между ними произошло. Та часть ее существа, которой придется смотреть в глаза Петре и остальным подругам, даже Джорджии, чувствует себя глупой и пристыженной. Та ее часть, которая постоянно ощущала какую-то угрозу, как будто ее вынудили вступить в непрошеное соревнование с этой потаскухой Анжелой, торжествует победу. Оставшаяся же ее часть пока не знает, что и думать о том, что только что произошло. Она подходит к кухонному столу, берет конверт и раскрывает его. Бет, прости меня. Я люблю тебя. Пожалуйста, прими меня обратно. Твой Джимми Глава 15 Половина одиннадцатого утра. Бет в библиотеке. Она пишет. То, что она пишет, начиналось как небольшой рассказ, идею которого она увидела во сне, но он стремительно перерастает в нечто иное, нечто большее, то ли в серию рассказов, связанных сквозным сюжетом, то ли в повесть, а может, даже в полноценный роман. Она пока еще не знает. Она пишет о мальчике с аутизмом, но его история отличается от истории героев «Осады» и «Загадочного ночного убийства собаки», да и всех других книг об аутизме, которые она успела прочитать. История, которую она пишет, — о мальчике с аутизмом, который не говорит, и все же она рассказывает ее от его лица, дав голос этому безгласному ребенку. Сегодня она пишет в своей тетради, а не на ноутбуке Софи. Пишет она существенно быстрее, чем печатает, но, даже несмотря на это, не поспевает записывать слова с такой скоростью, с какой они возникают в ее воображении, и так крепко сжимает ручку, что у нее начинает сводить пальцы. Она делает перерыв, чтобы размять руку, и пробегает глазами по своему описанию того, как именно, по мнению ее героя, работает его мозг. Я все время слышу, что мой мозг не работает так, как надо. Они говорят, что мой мозг сломан. Моя мама плачет из-за моего сломанного мозга, они с папой ругаются из-за моего сломанного мозга, и к нам в дом каждый день приходят разные люди, чтобы попытаться починить мой сломанный мозг. Но мне не кажется, что он сломан. Я думаю, они ошибаются насчет моего мозга. Это не как с коленкой, когда я падаю на дорожке перед домом и повреждаю кожу и тогда из поврежденного места идет кровь и оно болит, а кожа становится розово-белой или сине-фиолетовой. Когда я падаю и повреждаю кожу, мне больно и я плачу, и мама заклеивает поврежденное место пластырем с Барни. Иногда после ванны пластырь с Барни отклеивается, и кожа под ним все еще розовая и поврежденная, и тогда мама заклеивает ее новым пластырем с Барни. Но через несколько раз пластырь отклеивается, а кожа под ним уже целая. Мой мозг не болит, и из него не идет кровь. Моему мозгу не нужен пластырь с Барни. И он не сломался, как белая кофейная кружка, которую я вчера уронил со стола и она упала на пол и разбилась на три части. Папа сказал, что он может склеить ее, но мама сказала, что все, она больше ни на что не годится, и выкинула все три части, которые раньше были одной белой кофейной кружкой, в мусорное ведро. Сломанные вещи больше ни на что не годятся, и их отправляют в ведро. Мой мозг не падал на пол, не разбивался на три части, и его не надо выкидывать в ведро. И он не сломался, как муравей, на которого я наступил и раздавил его, так что он больше не мог шевелиться, и он умер. Мертвые вещи сломаны совсем, навсегда. Тот муравей сломан, а мой мозг — нет. Мой мозг может думать про того муравья и вспоминать, как он хрустел под моей подошвой, так что мой мозг по-прежнему работает. Мой мозг не мертвый, как тот муравей. Жаль, что я не могу сказать им, что мой мозг не сломан и не поврежден, чтобы они перестали плакать и ругаться, а те люди перестали ходить к нам в дом, чтобы починить меня. Я от них устаю. Мой мозг состоит из разных комнат. Каждая комната нужна для того, чтобы делать разные вещи. Например, у меня есть Комната Глаз, чтобы видеть, и Комната Ушей, чтобы слышать. Еще у меня есть Комната Рук, Комната Памяти (она как кабинет моего папы, там куча всяких ящичков, папок и коробок с бумагами), Комната Новых Вещей, Комната Чисел (моя любимая!) и Комната Ужаса (лучше бы эта комната была сломана, но она работает просто отлично). Все эти комнаты не соприкасаются друг с другом. Они соединены между собой длинными запутанными коридорами. Если я думаю про что-то, что случилось вчера (как, например, про то, как я уронил ту белую кофейную кружку), я нахожусь в Комнате Памяти. Но если я хочу посмотреть передачу про Барни по телевизору, мне нужно выйти из Комнаты Памяти и зайти в Комнату Глаз, а иногда еще и в Комнату Ушей. Иногда, когда я иду по коридору в другую комнату, я теряюсь, перестаю понимать, где нахожусь, и думаю, что застрял в нигде. Тогда мне начинает казаться, что, может быть, мой мозг все-таки немножко поврежден, но я знаю, что мне нужно просто найти дорогу в одну из комнат и закрыть дверь. Но если вдруг случается слишком много всего сразу, тогда может получиться не очень хорошо. Когда я пересчитываю кафельные квадратики на полу в кухне (их 180), то я в это время нахожусь в Комнате Чисел, но если моя мама в этот момент что-то мне говорит, то мне нужно перейти в Комнату Ушей, чтобы ее услышать. Но я хочу остаться в Комнате Чисел, потому что я считаю, и я люблю считать, но моя мама продолжает говорить, и этот звук все время становится громче, так что я чувствую, что мне нужно выйти из Комнаты Чисел и перейти в Комнату Ушей. Поэтому я иду в коридор, но потом она хватает меня за руку, и это всегда неожиданно, и мне приходится идти в Комнату Рук, но я хотел пойти не туда, и она говорит со мной, но я не могу услышать, что она говорит, потому что я в Комнате Рук, а не в Комнате Ушей. Если она отпускает мою руку, я могу пойти в Комнату Ушей. Она говорит: «Посмотри на меня». Но если я буду смотреть на нее, мне придется уйти из Комнаты Ушей в Комнату Глаз, и тогда я не смогу услышать, что она говорит. Поэтому я не знаю, что мне делать, и брожу по коридорам, и никак не могу решить, куда идти, и застреваю между комнатами, и вот тогда получается нехорошо. Если я слишком долго блуждаю по коридорам и не захожу ни в какую комнату, меня затягивает в Комнату Ужаса, а выбраться оттуда не так-то просто. Иногда я оказываюсь заперт в этой жуткой комнате надолго, и единственный способ выбраться оттуда — кричать как можно громче, потому что иногда от громкого крика дверь сама собой открывается и меня выкидывает прямо в Комнату Ушей. Звук моего собственного крика — это единственное, что может перебороть все остальное. Мой голос может кричать и издавать всякие звуки, но не слова. Но это не потому, что какая-то комната в моей голове повреждена. Внутри моего мозга я прекрасно разговариваю сам с собой словами. Я думаю, что, может, у меня повреждены губы, или язык, или горло. Мне очень хотелось бы сказать маме с папой, что у меня поврежден голос, но мой мозг прекрасно работает, но я не могу им это сказать, потому что у меня поврежден голос. Жаль, что они сами не могут до этого додуматься. Глава 16 25 января 2004 года Вчера был не самый лучший день. У меня случилась отвратительная дичайшая истерика. Они происходят все чаще и чаще. Мой психотерапевт считает, что мне пора начать принимать антидепрессанты. По-моему, это какая-то извращенная шутка. Все это время я мечусь в поисках ответов, стучусь во все двери и молюсь, чтобы наконец нашлось лекарство, которое все исправило бы, и это вот ответ на все мои чертовы молитвы? У Энтони аутизм, поэтому давайте Я буду принимать антидепрессанты — и все, проблема решена! А как насчет лекарства для НЕГО? А? Только чтобы оно действительно работало, пожалуйста. Как насчет средства, которое заставит его говорить, строить башни из кубиков и прекратить щелкать выключателями, вопить и скрипеть зубами? И чтобы оно еще при этом не превращало его ни в зомби со стеклянными глазами, ни в безумного психопата? А? Чтобы его не рвало от него фонтаном на все вокруг, включая меня? А? Но нет, давайте лучше будем пичкать лекарствами МЕНЯ. Ну вот, так-то лучше. У Энтони случается как минимум одна истерика в день, а теперь еще и у меня случается как минимум одна истерика в день, но с его истериками мы справиться не можем, поэтому давайте будем справляться с моими. Давайте сначала починим меня, а уж потом все вместе займемся аутизмом Энтони. В прошлом месяце мой психотерапевт выписала мне рецепт на «Целлекс». Я его выкинула. Я вижу ее логику, и она не вызывает у меня ничего, кроме ненависти. Я очень стараюсь не возненавидеть ее саму. Если у меня депрессия, так тому и быть. Странно было бы не быть в депрессии при такой-то жизни. Пожила бы она моей жизнью, тоже очень скоро впала бы в депрессию. Кто угодно впал бы. Пусть себе рецепты выписывает. А я как-нибудь вином обойдусь. Так вот, к вчерашней истерике. Я пошла в магазин, одна, а Дэвид остался дома с Энтони. Я была в хорошем настроении. Люблю ходить в магазин одна. А когда я вернулась домой, то первое же, что увидела, когда открыла входную дверь, был Энтони, который стоял посреди гостиной. Он искоса взглянул на меня, а потом запрыгал на месте, прижав локти к бокам и с визгом всплескивая кистями рук, как крылышками. Так Энтони радуется, когда видит меня. И первое, что я подумала, было: «Привет, Энтони. Я тоже рада тебя видеть». А потом у меня мелькнула мысль: может, мне тоже попробовать так сделать? Если он не подражает нам, может, мне стоит попробовать подражать ему? Я бросила на пол мешки с продуктами и заставила себя громко завизжать, а потом запрыгала и замахала руками, как крыльями. Ну и вот — Дэвид сидит на диване и смотрит по телевизору футбол, а мы с Энтони на пару визжим, прыгаем и машем руками. Это было так неестественно и странно, как будто я передразниваю его. У меня возникло ощущение, что я делаю что-то неправильное. Люди выражают радость или любовь совсем не так. И я подумала: я веду себя как умственно отсталая. Мне сразу же стало стыдно за эту мысль. Я ненавижу это выражение. Ну почему он не может просто улыбнуться и сказать: «Привет, мама, как здорово, что ты пришла»? Потому что он не может. Потому что у него аутизм. Ненавижу аутизм. Он визжит, машет руками и ведет себя как умственно отсталый, и таким образом Энтони выражает радость, а я не могу присоединиться к нему и разделить с ним его радость. А потом я подумала: это все. Это все, на что ты можешь рассчитывать. Никаких объятий и поцелуев. Никаких «Привет, мама!». Никаких «Я люблю тебя, мама». Никаких самодельных открыток на День матери. Он прыгает, машет руками и визжит, и это тот способ, которым он выражает радость. И любовь. И это все. Бывают дни, когда у меня получается быть благодарной за это. У меня получается. Но вчера меня накрыло. Я была просто вне себя от злости. Рассудком я понимаю, что это максимум, на который он способен, и люблю его за это. Я злилась не на него. Я злилась на Бога. Я оставила Энтони и сумки, позвонила отцу Фоули и выплеснула все это на него. Это каким же ужасным Богом надо быть, чтобы дать маленькому мальчику аутизм? Это каким же ужасным Богом надо быть, чтобы обречь ребенка на такие страдания? Почему? Почему Энтони не может разговаривать с нами? Почему он не может посмотреть на меня, улыбнуться и прибежать в мои объятия с криком «Мама!», как другие маленькие мальчики? Почему он должен так жить? Чем он заслужил такую жизнь? Чем я заслужила такую жизнь? Почему? За что? Отец Фоули разразился потоком абсолютно бесполезных слов, что-то насчет попущения Божия, проявлений зла и первородного греха. Не помню точно. Все это слилось для меня в бессмысленный белый шум. Я ничего не говорила. С языка у меня по-прежнему рвался вопрос: «За что?», и я ждала настоящего ответа. А потом он сказал: продолжайте молиться, Оливия. Господь услышит вас, если вы будете Ему молиться. И тут у меня сорвало крышу. Я заорала что-то в том роде, что мне не нужно, чтобы Он меня УСЛЫШАЛ. Мне нужно, чтобы он что-нибудь СДЕЛАЛ. Мне нужны хоть какие-то ОТВЕТЫ. Меня уже тошнит от молитв. К черту молитвы. Я завязываю с молитвами. Я завязываю с Богом. Я швырнула телефонную трубку в стену и визжала и выла так, как будто меня убивают. Как будто все это меня убивает. И пожалуй, так оно и есть. Все это меня убивает. Дэвид пропустил всю первую половину матча, пытаясь успокоить меня. Пока он смотрел вторую половину, я выпила бутылку вина и пошла спать без ужина. Сегодня с утра я проснулась с такой дикой головной болью, какой у меня не было еще никогда в жизни. Я выпила четыре таблетки ибупрофена, и к обеду самая страшная головная боль в моей жизни прошла. У нас есть таблетки от головной боли. У нас есть антидепрессанты от депрессии. У нас есть Бог для верующих. И только от аутизма у нас ничего нет. Оливия начисто забыла про эту истерику, затолкала воспоминания о ней в коробку, заперла ее и упрятала в подвал своей памяти, но, прочитав с утра ту давнишнюю запись в дневнике, теперь помнит ее так отчетливо, как будто это было вчера. Все эти сильные и болезненные эмоции, которые захлестнули ее в тот день шесть лет назад и сейчас воскресли в ее памяти, вновь слабо всколыхнулись в ее душе, но теперь они утратили свою остроту и кажутся какими-то неуместными, как тень, принадлежащая кому-то другому. День медленно подбирается к полудню, и она неторопливо идет по улицам среди толп туристов, пытаясь отвлечься от своих мыслей. У нее нет никакой определенной цели: может, она зайдет в «Бин», или в библиотеку, или купит еще помадки, а может, просто пройдется. Ее план — прогуляться. Когда она планирует прогуляться, то обычно идет на пляж Толстух или на ферму Бартлетта, там нет толп народу, и ее обычно охватывает ощущение единения с природой. Тем удивительней, что она вдруг решила приехать сюда, в центр, с его узкими мощеными тротуарами и толпами туристов, которые ползут перед ней с черепашьей скоростью, останавливаясь у каждой витрины и без умолку треща по телефону. Оливия чувствует, как у нее самой в сумке начинает вибрировать телефон, и, остановившись, принимается искать его. На четвертом звонке она наконец выуживает его из сумки. — Алло? — Она умолкает в ожидании ответа. — Алло? Она смотрит на код местности и не узнает его, но в этом нет ничего необычного. На Нантакет приезжают люди со всего мира. Ей уже доводилось фотографировать семьи, которые приехали сюда аж из Калифорнии и Германии. Она уже начинает беспокоиться, что у нее на сегодня назначена фотосессия, о которой она совсем забыла, и теперь семья обеспокоенно ищет ее на каком-нибудь пляже. Но у этого беспокойства нет никаких оснований. Она знает, что сегодня у нее выходной. Она вскидывает глаза и обнаруживает, что стоит прямо напротив церкви Святой Марии. Это нарядное здание с обшитыми белой дранкой стенами, массивными дверями из полированного тика и двухэтажной колокольней без колокола. Скромная статуя Девы Марии, изваянная из белого мрамора, возвышается перед ней на лужайке, встречая прихожан приветственно распростертыми руками. Впрочем, Оливия не входит в число здешних прихожан. К ней приветственный жест Марии не относится. В день, когда с ней случилась та самая приснопамятная истерика, она поклялась себе, что никогда больше не переступит порога церкви. Если Бог отвернулся от нее, то и она ответит Ему тем же самым. В эту игру можно играть только вдвоем. Но несмотря на то что она перестала ходить по воскресеньям к мессе и причащаться, несмотря на то что она винила и ненавидела Бога, она по-прежнему молилась. Она делала это не напоказ и перестала креститься, но по-прежнему шепотом молилась за Энтони. Она молилась в душе, когда чистила зубы, молилась на светофоре в ожидании зеленого света, молилась, когда стояла в очереди в «Костко» с полной тележкой памперсов для шестилеток, молилась перед ужином, молилась перед сном. Она продолжала молиться, потому что, хотя она и отвернулась от Него, ее бойкотирование Бога было скорее позой, нежели искренним убеждением. Она по-прежнему верила. До прошлого года, когда она перестала верить в Него совсем.