Никаких мыслей. Такого ступора у нее не бывало с тех самых пор, когда она только начала приходить сюда писать много месяцев назад. И тем не менее она снова уткнулась в эту глухую каменную стену, стоящую между ней и возможностью новой концовки. Может быть, дописывать в самом деле больше нечего. «В чем был смысл жизни Энтони?» Тик-так. Тик-так. Тик-так. — Привет, Энтони. У тебя еще есть что сказать? — шепчет Бет. Она затаивает дыхание и прислушивается. Тик-так. Тик-так. Тик-так. Ни намека на голос из другого измерения. Она выдыхает, испытывая облегчение. Но тут вдруг внутри у нее оформляется вопрос, заданный ее собственным голосом. «А у моей жизни какой смысл?» А потом в ее мозгу вспыхивает ослепительная мысль, спокойная и твердая, не составленная ни из звуков, ни из зрительных образов, а скорее осознание, сверхъестественное и в то же самое время столь же реальное и несомненное, как и кресло, в котором она сидит, — ответ на ее вопрос. «Он заключается в одном и том же». Она закрывает глаза и дышит. Она дышит в ритме тиканья часов, и вскоре и то и другое словно бы замедляется и растягивается. Она представляет себе эту глухую каменную стену, нависающую над ней, но, вместо того чтобы попытаться перебраться через нее или пробить ее, она в своем воображении начинает идти вдоль нее. И улыбается, оценивая ее с этой новой перспективы. В ширину эта невероятно высокая стена оказывается всего в несколько футов. Она огибает ее и видит перед собой стоящего на фоне чистого голубого неба Энтони. Он смотрит ей прямо в глаза и улыбается. Она улыбается ему в ответ и кивает. Бет открывает глаза, берет ручку и, чувствуя неожиданно мощный прилив вдохновения, принимается писать с такой скоростью, что ее рука, кажется, летает над бумагой. Глава 38 Оливия с трудом разлепляет глаза, все еще чувствуя себя разбитой. За окном снова эта тоскливая серая хмарь, и она не может даже толком сказать, какой сегодня день. Она долго стоит под горячим душем, потом одевается и устраивается за кухонным столом с чашкой кофе и книгой, как всегда по утрам. И лишь когда она допивает последний глоток кофе, на нее с размаху обрушивается осознание того, какое сегодня число. Десятое января. День мгновенно утрачивает всякое сходство с нормальным днем. Как и сегодня, два года назад десятое января начиналось как самое обычное утро. Это было воскресенье. Энтони проснулся первым, и Оливия спустилась за ним на первый этаж. Пока она пила кофе и готовила завтрак, а Дэвид принимал душ, Энтони устроился на диване смотреть своего «Барни». Она сделала Энтони три французских тоста и, положив их на голубую тарелку, полила кленовым сиропом. Потом поставила тарелку на стол перед его стульчиком, налила в стакан его любимый виноградный сок, положила вилку и салфетку, а сама пошла наверх, чтобы принять душ, пока Дэвид еще дома. Когда она, уже одетая, снова спустилась вниз, Энтони уже позавтракал, а Дэвид залил в себя свой кофе. Дэвид попрощался и уехал на показ очередного дома на пару часов раньше, чем требовалось, — у него давно вошло в привычку избегать ее. Энтони был наверху, в ванной, играл с водой в раковине. Так у них проходили каждые выходные. После завтрака Энтони шел играть с водой в ванную, а Оливия мыла посуду, пила кофе и читала «Глоуб». Она уже давно перестала присматривать за ним во время этих игр. Знала, что без нее он в ванну не полезет. Время купания было вечером, и он понимал это правило. Он любил правила. И он наконец-то освоил горшок. Обычно он ходил по-маленькому перед завтраком, и, как правило, в следующий раз ему нужно было в туалет уже только после обеда. Так что, пока он играл в ванной по утрам, она могла не опасаться, что он решит воспользоваться туалетом или сходить по-большому и устроить неаппетитные развлечения, которые у него нередко за этим следовали. Таким образом они проводили каждые выходные. Она пила свой кофе и читала газету, а Энтони плескался в раковине. Он любил подставлять руки под холодную воду из крана. Ему нравилось наполнять большую пластмассовую чашку водой и выливать ее в раковину, снова, и снова, и снова. А еще ему нравилось затыкать слив пробкой и наполнять раковину водой. После этого он зачерпывал воду чашкой и выливал ее обратно. Еще он любил шампунь. Она мешками покупала ему миниатюрные бутылочки с шампунем и прятала от него подальше свои дорогие флаконы. Сначала он снимал с себя рубашку. Потом выливал целую бутылку в раковину и взбивал пену. Еще ему нравилось размазывать шампунь по рукам и телу. Нравилось ощущение своей влажной и скользкой от жидкого мыла кожи. Допив кофе, Оливия поднималась наверх, в его комнату, брала его одежду, шла в ванную, давала Энтони сухое полотенце и говорила, что пора одеваться. После этого они спускались на нижнюю ступеньку, и там она помогала ему одеться. Два года назад десятого января она неторопливо пила свой утренний кофе и читала газету, пока Энтони плескался в воде в ванной, а Дэвид прятался от нее на работе. Возможно, если бы она не пила свой кофе так долго. Возможно, если бы Дэвид не сбежал на работу так рано. Возможно, если бы она не была так поглощена чтением газеты. Вкус того кофе до сих пор стоит у нее во рту. Она любит его, но он внезапно кажется слишком горьким, отвратительным, тошнотворным. Она бросается в ванную, и ее выворачивает в раковину. Отдышавшись, она чистит зубы, тщательно полощет рот ополаскивателем и опускается на холодный кафельный пол. Два года назад она пила ту чашку кофе в абсолютной тишине и покое. Она читала рубрику «Искусство», когда что-то в тишине наверху внезапным холодком заползло под кожу и заставило ее замереть. Она отложила газету и прислушалась, но не услышала ничего необычного, лишь журчание воды по трубам. «С ним все в порядке», — подумала она и в следующую же секунду услышала глухой грохот. Он был слишком громкий, слишком тяжелый, чтобы его можно было объяснить упавшей на пол бутылочкой из-под шампуня или пластмассовой чашкой с водой. Между креслом в кухне и ванной в памяти у Оливии зияет провал. Она помнит этот глухой грохот, а потом сразу же Энтони, бьющегося в судорогах на кафельном полу. Она заставляет себя подняться с пола ванной. Потом надевает зимнюю куртку, шапку и сапоги и отправляется на улицу погулять, пытаясь избежать воспоминаний о том, что произошло дальше. Может, если она постоянно будет двигаться, а не сидеть на одном и том же всегдашнем месте, воспоминания о том, как закончилось то утро, не смогут найти и накрыть ее. Поначалу этот план даже срабатывает. Она сосредотачивается на процессе ходьбы, на противостоянии пронизывающему холоду, преодолевая резкий ветер. Но вскоре она в самом буквальном смысле заледеневает, перестав чувствовать что бы то ни было, и все, мимо чего она проходит, кажется одинаково серым: дома, улицы, деревья, небо. Все сливается в одно длинное знакомое серое равнодушное пятно, в котором ни ее разуму, ни ее телу не на что отвлечься. И на нее обрушивается поток воспоминаний. Энтони, лежащий на полу ванной. Его глаза, закатившиеся так, что видны одни белки. Скрюченные пальцы на его ногах. Его маленькое тельце в одних лишь пижамных штанах, каждый дрожащий мускул которого сведен судорогой, немыслимо выкручен, искорежен. С ним уже было такое однажды, когда ему было четыре. За мгновение до того, как это произошло, на его лице появилось странное отсутствующее выражение. Его взгляд устремился куда-то в никуда еще больше, чем обычно, стал каким-то безжизненным. А потом он упал на пол без сознания, все его тело напряглось и стало содрогаться. Это продолжалось примерно с минуту, абсолютно ужасную, показавшуюся ей часом минуту. Потом его отпустило, и еще минуту спустя он пришел в себя, обессиленный, но в целом такой же, как и всегда. Тогда они с Дэвидом оба были дома. Дэвид позвонил в 911, и их с Энтони увезли на «скорой», а Дэвид поехал следом за ними в детскую больницу на своей машине. Там Энтони сделали электроэнцефалограмму и еще какие-то исследования, она уже не помнит, какие именно. Невролог сказал, что у Энтони случились судороги. Он сказал, что судороги нередко сопутствуют аутизму и что примерно треть детей с аутизмом страдают эпилепсией. Он сказал, что судороги обычно хорошо контролируются медикаментами и что припадок у Энтони, вполне возможно, никогда больше не повторится. После того эпизода Оливия еще долго следила за ним, как встревоженная орлица, но приступы у Энтони больше не повторялись. Она расслабилась и убедила себя, что судороги ушли навсегда, что это был единичный случай. Хоть в чем-то им повезло. Тот первый припадок, который они пережили, когда Энтони было четыре года, никак не подготовил ее к этому. Этот был другим. Судороги не прекращались. Они накатывали волнами, скручивая его все сильнее, тряся все яростней. Словно кто-то подбрасывал хвороста в огонь и пламя разгоралось все больше, жарче, ярче. Она подсунула ему под голову полотенце, не подозревая, что он уже слишком сильно ударился затылком о твердый кафельный пол, и смотрела на него в бессильном ужасе. Потом его отпустило. Судороги прекратились, и он, обмякнув, неподвижно лежал на полу. Глаза у него все еще были закачены. Ноги широко раскинуты. Губы из розовых стали фиолетовыми. Фиолетовыми, медленно переходящими в синие. Энтони! Она обхватила его и трясущимися пальцами попыталась нащупать пульс на его безвольных запястьях, потом на шее. Пульса не было. Она приложила ухо к его скользкой от мыла, влажной груди. Кажется, именно тогда она и начала кричать. Она позвонила в 911. Она не помнит, что именно им сказала. И что они ей сказали делать, тоже не помнит. Она зажала ему нос и начала вдувать воздух в его синеющие губы. Дыши! Она принялась давить на его худенькую голую грудь ладонями, как ее учили когда-то давно на курсе первой помощи в старших классах на безжизненной кукле по имени Энни. Энтони, дыши! Потом откуда-то возникли двое мужчин. Пожарные. Они взялись за дело. Ко рту Энтони приставили какой-то мешок, здоровенный пожарный начал ритмично нажимать своими большущими ручищами на грудь Энтони. «Прекратите! — хотелось закричать ей. — Вы делаете ему больно!» Картины в ее мозгу начинают сменять друг друга все быстрее и быстрее. Еще два человека. Энтони на какой-то доске. Энтони спускают по лестнице. Энтони на носилках. Еще один мужчина, крупнее даже, чем Дэвид, усевшись на Энтони верхом, снова и снова с силой вдавливает ладони в его грудную клетку. Яростно. Неотступно. Чьи-то руки качают пластиковый мешок у рта Энтони, нагнетая воздух. И все это на ходу. Двое мужчин бегом выносят Энтони и того огромного мужчину на носилках из дома, к машине «скорой», стоящей на подъездной дорожке. Эти картины слишком яркие и фантасмагоричные. Оливия вспоминает каждое мгновение, заново переживая их все, и все равно все это кажется неправдоподобным, как будто такое просто не могло случиться. Она ускоряет шаг. Потом она сидела на переднем сиденье «скорой», развернувшись лицом назад, пытаясь увидеть Энтони, понять, что они там с ним делают, мысленно умоляя его дышать, открыть глаза. «Энтони, посмотри на меня». Она не помнит, как звонила Дэвиду, хотя, по идее, должна была. А может, это сделал кто-то другой. Он тоже был там, рядом с ней, в коридоре приемного отделения, когда к ним подошел лысеющий коротышка с птичьим носом, который в ее памяти почему-то выглядит как ее собственный дед, — он тоже был невысокого роста и лысый. «Мне очень жаль» — вот и все, что она помнит до того, как услышала собственный вопль. Ее вопль — это последнее, что она более-менее отчетливо помнит из событий того десятого января. Она делает уже третий круг по их району, обходя одни и те же серые пустые дома и серые голые поля, не собираясь ни менять свой маршрут, ни возвращаться домой. И делает остановку лишь однажды на каждом круге — перед домом Бет Эллис. На подъездной дорожке стоят рядышком черный фургон и голубой минивэн, в окнах горит свет. Бет дома. Оливия останавливается на улице перед домом, сражаясь с отчаянным желанием позвонить в дверь. С того памятного утра в гостиной Бет та больше не объявлялась. Но, проходя мимо ее дома, Оливия каждый раз уговаривает себя не делать этого. Она сейчас не в том состоянии, чтобы вести с кем-то осмысленные разговоры. Не сегодня. Оливия делает еще три круга по тому же маршруту и останавливается. Она продрогла до костей и еле держится на ногах. Она бросает взгляд на часы. Господи, еще всего только полдень. До конца десятого января еще целых двенадцать часов. Она больше не может ходить. Надо идти домой. На обратном пути она делает небольшой крюк к почтовому ящику. Внутри пара счетов, каталог и коричневый конверт, на котором написано только ее имя. Марки нет. Она запихивает все остальное обратно в ящик и с замирающим сердцем вскрывает конверт. В нем лежит тоненькая стопка бумаги, сколотая скрепкой в левом верхнем углу. Верхний лист чистый, но посередине на него наклеен квадратный розовый стикер. Оливии — ради вас и ради меня. Спасибо вам. Бет Она отлепляет стикер от страницы, и под ним обнаруживается одно-единственное слово. «Эпилог».