– Что – ты считаешь, я вру? – Ее мастерство: оскорбленно обвинять. – Я сказал «ладно». Не будь такой параноичкой. – Его мастерство: отбиваться наотмашь. – Скажи своей сестре Айрил, что я хочу ее видеть. Основная загвоздка, как обычно, была в том, чтобы удерживать все это у себя в голове: постояльцев, сотрудников, документацию, семью, как будто он фигляр с набеленным лицом, который у себя на красном носу-луковице удерживает надстройку – башню из столов и стульев, меж тем как его обстреливают весело раскрашенными теннисными мячиками и тортиками с густым кремом, а гавкающий тюлень пытается добраться по этой качкой пирамиде до велосипедного клаксона на вершине и потыкаться в него блестящим млекопитающим рылом ради наставления и развлечения обожающей опрокинувшейся толпы, дабы извлечь опознаваемое исполнение «Чпок! – сказала ласка»[61]. Чтобы сообщить, что представлял собой склизкий тюлень, Эмори никакого мозгоправа не требовалось. Постояльцы въезжали, постояльцы выезжали – в разнообразных состояниях нестесненной свихнутости своей, Америка в пути лишь слегка невменяемей Америки дома, – грассировал телефон, полотенечник явился лишь с половиной их дневного заказа, закусочник поставил в известность Эмори, что один торговый автомат заело, личность из домашней обслуги по имени Джен, которую он упорно называл Нэн, уволилась в слезах после ссоры с другой личностью по имени Кристэл, на кого он пялился по-особому и считал, что она его понимает, дочь Берил, похоже, пылесосила предметы, ни разу не признав его присутствия рядом, дерганого человечка в скверном парике, кто, похоже, никак не мог решить, нужен ему номер или нет, Эмори принял за того рокового персонажа, которого в ярко освещенном бетонном углу своего ума ожидал с того мига, как только занял место за стойкой регистрации: психа с волыной за поясом, который в мгновение ока способен преобразовать эту знакомую комнату в сдвоенное пространство, получаемое взглядом через пупок заряженного револьвера, Лорина в зеленовато-желтой кегельбанной рубашке «Имперских дорожек» и рваных джинсах отправилась в «эсприте» к врачу на прием неопределенной длительности, «Я вас не узнала, – произнесла телевизионная шлюха телевизионному детективу. – Вам кранты, нужно отказаться от этих шоколадных батончиков», – а постояльцы въезжали, постояльцы выезжали, заливался трелями телефон, взбухали стояки, опадали стояки, и четырьмя часами и восемнадцатью минутами позднее сквозь бусы ворвалась Айрил. На ней была черная ковбойская шляпа, одна звякающая шпора, а косметики – на три лица. – Ты это в кого вырядилась – в клоуна на родео? – Ой, папа. – Не знаю, что, по-твоему, у нас тут такое. – Мотель? – Я должен был с тобой поговорить – сегодня. – Да ну? О чем? – Не знаю. Твоя мать сказала, что нам надо. – Ну, я в норме, все в порядке. – Надеюсь, ты понимаешь, что ты не выходишь замуж, ты никуда не сбегаешь, ты не прокалываешь себе нос, ты даже в Денвер опять не скачешь, пока я тебе не разрешу, договорились? – Ой, папа. – К несчастью для нас обоих, моя юридическая ответственность в отношении тебя – уму непостижимо, что я все это произношу, – длится еще год, после чего наш взаимный долг аннулируется, и поэтому до своего следующего дня рождения ты будешь делать то, что угодно мне, поскольку я не намерен слагать с себя эти полномочия. – Отрекаться от престола, хочешь сказать. – Полагаю, ты меня услышала и вняла мне. Мне тебе больше нечего сказать по этому поводу. А теперь пригляди за лавочкой, пока я ужин не сварганю. И не включай эту дрянь «МТВ», гостям она не нравится. И, направляясь обратно на кухню, Эмори и впрямь ощущал, как земной шар вращается у него под ногами, зато́ченный бушприт будущего выдвигается из тумана, те же проклятые дни наезжают на него вновь и вновь, опять и опять, понедельниквторниксредачетвергпятницасуббота воттаквот, неделя началась и пропала единым оборотом солнца. Друзья соглашались, было такое чувство – нам в календаре нужно больше дней, в середину недели надо запихнуть лишние порции, побольше сыра в сэндвиче, новые дни с другими названиями, вынудить неделю выполнить недельную работу, а сам он, коварный воришка, через тюремные стены эти перепрыгнет на желтые крылышки сценария с «перчиком». С кипящей преисподней в уме Айрил бродила по границам комнаты, осматривая тщательно проверенные щербины в штукатурке, решая, куда запустить зонд. Дольше всего задержалась она у террариума под окном, где нежился Херби – чешуя, безмолвие и древнее откровение. Херби сказал бы ей, что делать. Она подняла жалюзи. За потрескавшимся асфальтом парковки ниже по травянистому склону под прямыми углами к Трассе 9 тянулись шесть прямейших полос непререкаемой скорости, таких же знакомых, как тыл ее руки, и столь же гипнотических, глубинный соблазн движущихся предметов (даже на таком расстоянии сквозь стекло проникал гул их проезда, чтобы услышать этот звук, ей приходилось уделять внимание, – вневременный прибой ее жизни), вездесущая, всезахватывающая возможность аварии, кляксы цвета на окружающей однотонности, впрыскивания первобытных наркотиков в телесные организмы, притупленные скукой. Мгновение рассматривала она свои ногти в честном оконном свете – драный тусклый боевой порядок; нужно бы ей диету поменять, надо есть больше «Джелл-О». Она шагнула к телевизору и сменила канал. Херби сказал свое слово. Тощие парни в обтягивающей коже скакали, тряся волосами, гитарами, булками своими, сцена увита грозовыми тучами дыма, пронзенными разноцветными прожекторами, драконьи языки пламени ревут из труб минометов за безумным голым барабанщиком. Она выкрутила громкость, поудобней устроилась в отцовом кресле, завороженная одновременно битвой бесовских банд и бездушным челночным движеньем потока машин за ее окном, суетливые глаза перескакивали с одного экрана на другой, ждали, чтоб в той либо другой среде появился хоть какой-нибудь симпатяга. Никакой конкуренции. Сорок пять минут дежурства за стойкой предложили ей сморщенные картофелины такого количества голов жирных дальнобоев и лысеющих супругов, что хватило б на неделю тошноты, поди увернись от блевоты их дыханья, изо ртов у них вместе с дурацкими словами вырывается сам выхлоп дороги. Раздутое уродство земли, карамелизованная кукуруза. Чтобы скоротать время, обернуть время в оборот развлечений, увеселялась она тем, что играла с мужчинами, помыкая ими – невиннейшим манером, разумеется: ее смены в конторе сравнимы были с периодами исследований в лаборатории, где она экспериментировала с относительно недавним открытием эротического «я», особенно – влияния ветряной силы женского тела (ее собственного) на беззащитные просторы мужского ума. С одним парнем она, бывало, расстегивала пуговку-другую на блузе, подавалась чуть дальше к нему, чем было совершенно необходимо; с другим подражала его выговору, отвечала на историю его жизни (его фантазию) выдуманной историей своей, подробность за подробностью. Она была услужлива, она была мила, она проникала в эти одурманенные головы и переставляла там мебель. Когда за ними закрывалась дверь, она забывала их фасады. После дюжины или около того помнила она от силы одного, славная улыбка, славные руки, напоминал ей знаменитого актера, который ей иногда нравился, расплачивался наличкой, купил кусок ирисочной помадки и стоял прямо у стойки, жевал, покуда не дожевал. Он ее веселил. Но и что с того? Когда наконец-то вернулся отец, она была машиной, уместные ответы на его реплики, до хруста учтивая, профессиональная дочь, знающая, как принять заказ. Она отдала честь, ее отпустили. Прогуливаясь вдоль южной аллейки, заглядывая на ходу в окна – спорт мотельной жизни и полезное образование молодежи, – она вдруг резко замерла у недозадернутой занавески номера 10, заметив голого мужчину, стоящего перед ростовым зеркалом на двери: он целился в себя из пистолета. Ожидая выстрела, она осознала, что этот псих – приятный человек с помадкой. Он швырнул пистолет на кровать и скрылся в ванной. Ну и мир. Да тут сплошь один большой цирк уродов. Дождь пошел где-то после сумерек. Непогоду сверлили лучи фар. Неоновая вывеска дымилась и шипела. За конторкой – мистер Кладбищенская Смена, Уоррен Бёрч, единственный не член семьи, регулярно занятый в конторе. Наняли его потому, что подразумевалось: раз он второй год учится на киноведа в аспирантуре Денверского университета – должен разделять увлечения своего начальства, о допущении этом вся семья имела основания сожалеть, поскольку его споры с Эмори об эстетических достоинствах того или иного фильма или даже временами каких-то конкретных сорока пяти секунд зачастую перерастали в легендарный хай на лужайке, способный зачистить от слушателей не только контору, но и несколько приносящих деньги номеров. Одинокие часы своих дежурств Уоррен проводил за размышлениями над исчерпывающим покадровым анализом таких прорывных творений, как «2000 маньяков» и «Людоедский холокост»[62], а одновременно обслуживал заблудившихся, припозднившихся, ранних пташек, и тьма за его лампой сдерживалась волшебством академических заклинаний: «диегетическое пространство», «размещенные взгляды», «полисемичные нарушения», «дискурсивные механизмы», «вписанные тела». Снаружи ночь довольно-таки зрелищно обрушалась в день, сцена свирепой бури по-прежнему колотилась в окно, хлестал дождь, монологи ветра, щелкала световая сигнализация молнии – сплошь спецэффекты, никакого сюжета. Природа стучалась, но внутрь попасть никак не могла. Ссыпав мелочь в карман, мужчина вышел из конторы мотеля, нагнув голову, чтоб рывком добежать до машины, потому и не заметил, как они съежились под наружной лестницей, словно парочка насквозь промокших сироток, – покуда девчонка не окликнула его. Их нужно подвезти, у них грузовичок сломался. Девчонку он узнал, а у мальчишки в ушах были крупные серьги, голова повязана бирюзовой банданой – ядерный цыган из будущего. Мужчина подогнал к ним машину. Парочка рьяно влезла на драное заднее сиденье допотопного «Форда Галактики». – Там солдатское одеяло есть, если хотите, – сказал мужчина и поглядел в зеркальце, как они расправляют линялую зеленую материю до подобия самодельной палатки, под которой тихонько дрожали, головы укутаны казенной шерстью США, от тел исходит откровенная вонь мокрой псины. Девчонка перехватила его внимательный взгляд. Глаза у него были такие светлые, почти белые – как у того красивого снежного барса, которым она как-то раз любовалась в зоопарке. – Я вас знаю, – сказала она. – Вы забавный дядька с ириской. – Она что-то прошептала своему дружку, который после этого заржал, обнажив желтые зубы. – Это Ласло, – сказала она. Мужчина кивнул. – Том Хэнна. – А я Айрил. Ай-рил. Вы такого имени не знаете, это мой папа придумал. Ласло говорит, ему, наверное, мальчика хотелось. Ну, знаете, Эррола. – Это фейское имя, – сказал Ласло. – Как, блядь, у феи Колокольчик. Эльф Киблера[63]. – Раньше меня дразнили «Айриль-стериль». После четвертого класса я перестала обращать внимание. – Отец у нее – мудак первостатейнейший. – Ласло поерзал на сиденье, чтоб лучше разглядеть шофера. Интересно, не педик ли он. – Мы убегаем, – провозгласила она. – В Лас-Вегас. Жениться. Тайно. – Делаем по-своему, – объявил Ласло. – Стопом едете на свою свадьбу? – спросил шофер. Он ни разу не повернулся на них посмотреть. – У нас грузовичок перегорел. Проводка намокла, да, Лас? – Пиздец ему. – Он вытащил пару круглых бабулиных очков в проволочной оправе, которые бережно развернул и посадил себе на кончик носа, мгновенно освободившись от скучной серости утра, теперь взыгравшего тайными солнцами. Сквозь свои мистические очки он пристально осмотрел шофера. Это лимонный мир. – Вы нас не знаете, – произнесла Айрил, – но к следующему Дню Всех Святых узнаете. Я знаменитая актриса, Ласло дважды платиновая звезда рока. Мы тогда уже будем в Л.-А., у нас есть планы. Шофер аккуратно откашлялся, прежде чем ответить. – Не хотелось бы обрывать вашу малину, ребята, но вы в курсе, сколько таких тщеславных каждый день выносит там на Стрип? – Обосраться и не жить, – ответила Айрил. – А сколько среди них ведьм? Ласло прервал свое насыщенное соло на воздушной гитаре, которым развлекался, чтобы добавить: – Сколько из них принесли в жертву Астароту кошку перед тем, как выехать из дому? – Мудила ты! – заорала Айрил, пихая ничем не подбитое туловище своего дружка. – Ты чувака этого видал когда-нибудь, а если он легавый или как-то? – Никакой он не легавый – правда же? – Я похож на легавого? – Вы похожи на торговца арахисом. – Не обращайте внимания, – посоветовала Айрил. – Он всю ночь не спал, вообще ничего не соображает. – Я Азагтот, шумерский бог хаоса. А группа называется «Некрономикон». От песен у вас кровь в жилах застынет. – Видите, у нас планы, – пояснила Айрил. – Мы пустились в психическое странствие. Настоящую химическую свадьбу мы себе уже устроили, а теперь нам нужно связать себя узами государства. И Лас-Вегас – место святое, как считаете? Неон и песок, рулетки и божества медиа. Все так сексуально. – Хорошо б взглянуть на рожу Эмори, когда он кошку найдет. Мы ее прибили к автомату с колой. – У нее только один глаз был, – сказала Айрил. – Очень могущественное заклятие. – Надеюсь, сердце у него взорвется прямо в груди. И вот бы еще бассейн вспыхнул. Хорошо б, чтобы стены в море рухнули. – Кому какое дело? – сказала Айрил. – Что б там ни было, мотелю «Ад» конец. – Они оба по очереди поработали ножом, затем прошли с кровоточащей тушкой по коридорам, так что «Желтая птица» оказалась теперь в кругу освященной крови. – Я про это песню пишу, – заявил Ласло. – «Сверкающие плотские пары тления». Чувствую, чудовищное помазание скоро. – Что-то мне липко, – пожаловалась Айрил. – Эй, добрый кент, – сказал Ласло шоферу, передавая поверх спинки маленький потертый позвонок, который с трудом выудил из кармана. – Подарок. За подброс. Небезопасно ездить без косточки в штанах. Айрил откинулась на спинку, расстегнула ширинку и умудрилась стащить с себя мокрые джинсы. – Наконец-то полегче. – Здорово придумала, – произнес Ласло, присоединившись к ней в бездонной наготе под одеялом, из которого комической скульптурой, как на выставке, торчали их ухмылявшиеся головы. – Тоже ваш языческий ритуал? – спросил шофер. – Нет, – ответил Ласло, – вот это он, – и чашкой ладони обхватил затылок Айрил и грубо втащил ее в длительный поцелуй, Айрил застонала чуть беспомощнее, чем требовалось, напряженные глаза шофера – словно отдельные зверьки в клетке зеркальца заднего вида, множественные руки под шерстью инстинктивно побрели к югу, домой к гнездышку. Затем медленно эта громадная возящаяся штука под одеялом, словно псевдоподии, сползла прочь с глаз, усилия ее поменяли позу и привкус, неодетая конечность нагло разметалась по сиденью, трясясь всего лишь в считаных дюймах от шоферского отвлеченного внимания, на мягком бедре красовалось необычайное число бурых и желтых синяков, ядовитых поцелуев от уст дьявола, как вдруг заряженный воздух расцвел для всех, волоски у шофера на загривке вытянулись во фрунт, шея и щеки густо вспыхнули, краткое созвучие чувства значительно ниже уровня логики. Машина внутри смердела немытыми телами и сырыми ароматами секса. Первой в потном дружелюбии поднялась обалдевшая голова Айрил. – Это было свирепо, – объявила она. – Бабах! – воскликнул Ласло, вяло покачивая на воображаемой пружине свою долгую глупую черепушку. Он откинулся на спинку, глядя, как сдувается, человечек печально убирался обратно в свою коробочку. Дотянулся, потер руки между влажных ног Айрил, намазал тем одеколоном, что там нашел, себе на щетинистые щеки, затем, ей на потеху, сделал вид, будто вытирает пальцы о курчавые волосы шофера. – Покажи ему сиськи. – Эй, да я ж этого парня даже не знаю. – Засвети, он хочет посмотреть. Айрил на миг задумалась, затем проерзала по сиденью вперед, стиснув в кулаке черную футболку, которую быстро дернула вверх и вниз.