– Они уже на вас, – невозмутимо произнес он. – Где? – с некоторой тревогой спросила Аманда, неуверенно дергая себя за одежду. И тут увидела, как по ноге Джалона льется кровь. Быстрый обыск собственной персоны выявил несколько жирных бурых тварей, слюнявыми украшениями свисавших с ее до ужаса белых икр и бедер, а также уютную толстую парочку, угнездившуюся у нее на животе. Дрейк, привлекший к себе еще больше этих маленьких долбососов – одному отважному парнишке удалось даже протиснуться в люверс для шнурка на ботинке, чтобы отведать горячей еды в ямочке у Дрейка на лодыжке, – фотографировал эту их первую близкую встречу с дикой живностью Борнео. Ни он, ни Аманда ничего не почувствовали. Хенри научил их счищать паразитов с кожи тупыми краями ножей. Очевидно, никому не будет разрешено вступить на эту запретную территорию, не пролив немного крови, – невольное подношение самому́ великому лесу – и без занятия поначалу отвратительного, затем просто докучливого, которое быстро стало регулярной привычкой дня, бездумной, как чистка зубов. После того как всех оттерли табачным соком (походный совет Хенри, сок же предоставил энергично жующий Джалон), застегнули все пуговицы, надели все блузы и, в общем и целом, освежили, они спустились с гребня по узкой извилистой тропе в притопленный сине-зеленый мир нескончаемых джунглевых сумерек. Воздух был удушлив до того, что в нем можно было плавать. И часа не прошло, как ошеломляющее разнообразие тропической жизни, сплетенная ткань органического искусства свелась к отупляющему повторению собственных хлюпающих шагов, сложная оркестровка животного и насекомого звука сгустилась до пыхтенья вдохов и выдохов в собственных булькающих морем ушах. Они спотыкались; они падали; они поднимались и с трудом пробирались дальше, не жалуясь – на разговоры тратилось слишком много драгоценной энергии. Тела их начали набирать внушительный ассортимент порезов, укусов, ожогов и ссадин. Их лица, словно бы укрытые защитным слоем масла, всегда лоснились от пота, волосы Аманды – промокшие локоны до подбородка. Они перешли на другую сторону по хлипкому мостику из лиан и бамбука, быстрый приток пенился желтым и бурым под их гусиным шагом. Вброд преодолевали они взбухшие потоки теплой воды чайного оттенка и сползали по трелевочным волокам, скользким от мха. Они барахтались в грязи, густой, как шоколадная глазурь, смердящей, словно выгребная яма, а затем прорывались сквозь стену леса на необычайную поляну, всю живую от света, простые пряди травы топорщились, как тканые редкости, подожженные изнутри, а дальше – брошенная деревенька, хижины и сараи давно завалились, лишь серые полинявшие крыши остались сидеть прямо на заросшей земле, ростки свежей зелени пробиваются тут и там, словно полоски на скучном костюме. Посреди леса они набрели на цветок – массивное алое извержение почти метр в диаметре, как будто лесную подстилку вспороли и намеренно отогнули, обнажив грубую уродливую рану, усеянную сыпью белых шрамов и воняющую протухшим мясом. Жужжащие мухи чудовищных габаритов липли к этой плоти с жадностью наркомана. Часа в два дня Хенри сказал, что нужно остановиться и разбить лагерь. Надвигается скверная буря. Аманда взглянула в безнадежную путаницу ветвей и листвы. – Откуда он знает, что буря идет? Я даже неба не вижу. – Это потому, что ты – невежественная белая дама, – объяснил Дрейк с нелепым выговором, – ему звуки говорят, звуки его родной земли, песня мохнатых и пернатых существ, вой великих мартышек. – Я б тебя стукнула, если б так не устала. Через час тусклый свет потускнел еще больше, высокие древки деревьев взялись раскачиваться, словно мачты при крепком ветре, лиственные кроны их, качаясь, сбивались вместе в окаймленной гармонии, в стонах ветвей, когда в собиравшейся тьме дерево терлось о дерево. Хенри и Джалон нервно хихикали между собой. – Вот слышите, – смущенно пояснил Хенри, – деревья, они сексом вместе занимаются. Должно быть, низко над головами их обмахнула драная юбка черной тучи, потому что в их укрытии вдруг настала ночь. Где-то за границей видимости в землю забила молния, гром у них в ушах – будто с рампы скатывают пустые стальные барабаны. Кусочки листьев и коры мягким градом обрушились им на крышу, под которой они жались к столбикам, как отчаявшиеся моряки, а ливень рухнул на них внезапно с полной силой, как будто откинули люк, и на головы им обрушилось нечто вроде горного водопада. Через полчаса все закончилось. Никто не шевельнулся. Лес капал всеми своими поверхностями шумно, постоянно, всю ночь напролет и до следующей зари, когда они проснулись под вихрящиеся занавеси пара, исходящие от земли, и щебет древесных лягушек, скрежет птиц, уханье гиббонов. Хенри и Джалон сбились в дружную кучку над горкой мокрых палочек, своими зажигалками «Бик» вынуждая огонь гореть. Ошалелая Аманда искоса глядела на эту сцену. Дрейк сидел поблизости, энергичной тряской изгоняя из походных ботинок ночных оккупантов. – Мы, к черту, где? – спросила она. – На острове Черепа?[113] – Она высморкалась, нахмурилась результату. Дрейку стало весело. – Надеюсь, Конгу ты понравишься, – сказал он, – иначе нам хана. Она не обращала на мужа внимания. Ее приперла нужда – в чем-то, в чем угодно. Поискала жестянку «Лидза-и-Палмера». Да, черт бы его побрал, сухое печенье слегка отсырело, однако в нем сохранялось более чем достаточно вкуса, чтобы перенести Аманду на несколько восхитительных мгновений в то состояние, где ни усталость, ни неудобство ее б не обеспокоили. Вкус – ощущение богов. Оттуда день покатился под откос, поскольку все тропы, казалось, упрямо ползут вверх, и даже когда земля, очевидно, лежала ровно и свободно от силков, ощущалась она скользкой, как сальный кухонный пол. Вместо того, чтобы упрочиваться от применения, их крепость духа распадалась от часа к часу. Держать равновесие удавалось с трудом: сперва кто-нибудь один спотыкался и падал, за ним другой. Однажды, когда Дрейк потянулся вниз помочь жене подняться на ноги, ей показалось, что в глазах у него она что-то заметила. – Вытерплю столько, сколько и ты вытерпишь, – объявила она. Лицо Дрейка осталось каменным. – Я ни слова не сказал. Пообедать они остановились на прохладной опушке рядом с горкой из черного камня, откуда изливалось с десяток отдельных ручейков белокипенной воды. Дрейк сделал снимок. Аманда кинулась на манящую постель губчатых папоротников. – Знаешь, – сказала она, – я уже даже забыла, как выглядит солнце. – Молчание. Откликнуться никто не пожелал. И что с того? Уже безразличная к слабому настойчивому аромату органической гнили, Аманда растянулась на спине, небрежная, как любой местный, в самой сердцевине этой уютной зеленой пещерки. Грандиозные серые колонны нестареющих деревьев взметались вокруг нее ввысь, сходясь фантастическими сводами живой материи, сотканной воедино так тонко, что из крохотных дрожких пробелов в листве раздробленный свет дня подмигивал Аманде вспышками призматического цвета, словно его проецировали сквозь высокий узор витража. Именно. Та древняя сцена, подражать которой предназначен всякий собор, тот дом, что пребудет вечно, глубоко в спиралях чудесного узорочья человеческого гена, наше утраченное звено связи с истинным раем, древесная игровая площадка в скачущих сучьях, где обитают божества и наслаждаются общением со своими твореньями. Останься у нее сколько-нибудь сил, Аманда попробовала бы взобраться по ближайшему стволу просто так. Она услышала голос Дрейка, тот что-то говорил ей, он повторял это снова. Она приподняла голову. – Что? – крикнула она. – Ну что там еще? Джалон показывал на нее. – Он говорит, что тебе, наверное, лучше именно в том месте не валяться, – крикнул Дрейк. – Огненные муравьи. – Святый боже! – Она вскочила на ноги, неистово отряхивая одежду, ничего не находя. – Предосторожность, – сказал Дрейк. – Полагаю, непосредственная опасность нам не грозит. – Они смеются? Они смеются вон за тем деревом? Я, конечно, устала и ослабла, но сейчас их проучу. – На, – произнес Дрейк, вытягивая руку. – Ну их. – В руке у него был «Фиговый Ньютон». – Ой, спасибо. Чем это я такое заслужила? – Мне нужно оправдание для того, чтобы порядочно себя вести? Она сделала вид, будто на миг задумалась. – Да. – Я обязан тебя любить, – сказал он. – Я неуязвим для твоих оскорблений. Она задумчиво пожевала «Фиговый Ньютон». – Как-то они подмокают, нет? Их окликнул Хенри. Они с Джалоном выковыряли ножами из ила у ручья любопытный камень. Он повертел в руках обляпанную грязью штуковину, и все смогли увидеть, что это череп, маленький и обесцвеченный. – Обезьянка? – спросил Дрейк. Хенри покачал головой. – Человеческий, – сказал он. – Человеческий младенец. Костяное полушарие было расколото, и хранилище, некогда содержавшее мир в мире, до самых глазниц забито влажной глиной. – Как он сюда попал? – спросила Аманда. Этого Хенри не знал. Быть может, ребенка здесь похоронили, быть может, останки давно смыло сюда из другого места. – Этого ребенка убили, – сказала Аманда. – Посмотрите на размер дыры. Хенри пожал плечами. Он присел перед ними на корточки, промывая череп в проточной воде, а когда закончил, пропустил кусок лозы сквозь зазубренную дырку в черепной коробке и через подбородочное отверстие и повесил его себе на шею, как амулет. Такая защита может пригодиться дальше в их путешествии. Дрейк сделал снимок. – С волками жить, – угрюмо произнес он. – Почему ж нет? – спросила Аманда. Тем вечером они встали лагерем у громоздившейся горной стены из заскорузлого известняка. В сумерках от сбора дров их спугнул высокий посвист – отвесный склон скалы у них над головами расщепился на тысячи темных хрупких осколков, которые усосало вверх и прочь взмывшей воронкой к незримой дыре где-то глубоко в ясном оранжевом небе. То на свою вечернюю кормежку с плеском крыльев унесся полный грот щебечущих летучих мышей. Жизнь в тесноте цепи питания. А позже тем вечером, еще долго после того, как остальные уснули, любопытные ночные глаза могли различить бледный столбик Дрейкова фонаря – он порывисто смещался по страницам его оставшегося путеводителя. Напечатанная информация никогда не казалась столь наглядной, настоятельной, необходимой. «Все острова проникнуты понятием семангата, жизненной силы, населяющей не только людей, растения и животных, но и священные предметы, деревни, места, нации. Семангат человека сосредоточен в голове. Цель жизни – удерживать положительный и отрицательный семангат вокруг человека в гармонии. Достичь этого можно, к примеру, усилением собственного семангата, как считают некоторые племена Борнео, отняв голову другого. Кровь, разумеется, богата семангатом и часто применялась для помазаний, питья и – у макассарцев Сулавеси – как раствор, которым регулярно омывали царское оружие, чтобы оно оставалось заряжено». Среди чудес слов – чудеса превыше слов. Наутро Аманда посмотрела на себя в зеркальце и закричала. Раньше без пригляда за образом она так подолгу не обходилась. Новое знакомство с собой – с тем, что с нею стало на Борнео, – ее потрясло. Почти весь день она не разговаривала с Дрейком. Они с трудом перевалили через один хребет, затем через другой, на третьем подъеме перед обедом повстречались с веселым отрядом австралийских гёрлскаутов, маршировавших по узкой тропе, распевая «Сад осьминога»[114]. – Зарабатывают себе значки отличия «Шалашовка в кустах», – пробурчал Дрейк. Неимоверно воодушевившись от вида дружелюбных белых лиц, девчонки сбились в кучку вокруг Коуплендов, треща наперебой. Сюда они дошли с побережья через хребет Мюллера и теперь направляются обратно к Капуасу, чтобы оттуда на лодке доплыть до Понтианака и улететь на самолете домой. Они учились навыкам выживания в лесу и наблюдали за птицами (покамест насчитали семьдесят шесть разных видов), а также общались с природой. Ну не абсолютно ли великолепна окружающая среда? Ну не суперские ли люди? Не роскошны ли орангутанги? Жмем руки, удачи вам – и девчонки исчезли, распевая среди деревьев, галлюцинация цельности, благополучия и безудержной юности. Чем глубже они заходили, тем люднее становилась местность. Джунгли просто кишели пешеходным движением. Они столкнулись с командой учтивых немцев, работавших по контракту с крупнейшей фармацевтической фирмой своей страны – собирали образцы растений в пластиковые мешочки. Мимо гуськом прошел отряд кенийцев, вожак кивнул всего раз, и только раз, лица безразличны, веки приспущены, но глаза настороже, между чужаками не произнесено ни слова. Затем однажды вечером в колокол свечения их кухонного костерка застенчиво шагнула пара кротких даяков. Между собой они несли антикварный спинет, исшрамленный и искореженный, без нескольких клавиш. Они возвращались домой в Калимантан с нефтепромысла Саравака, куда уходили на заработки больше полугода назад. Этот битый инструмент был первой покупкой их трудов. Коупленды поделились ужином, а после сквозь изменчивую резьбу древесного дыма наблюдали, как один из их полуголых гостей грязными пальцами подбирал мелодию «Кемптаунских скачек»[115] в манере настолько заразительной, что к началу второго припева пели они уже все. Опять же, человеческий голос, раскатившийся песней в шуме леса, – жест сгущающегося смысла. А когда допели они, последняя нота дозвенела в притихшей темноте, повисла пауза, а затем с какого-то дикого бессловесного языка – ответ криком почти что смертным в сверкающей наготе своей муки. Звук не оставлял их до самого света и вдоль той же тропы, мимо тех же видов, что наблюдали они вчера или днем раньше, или днем еще раньше. Дрейк поймал себя на том, что мычит, бессмысленно насвистывает обрывки мелодий из того времени в своей жизни, когда каждая песня была внове, – пестрое знамя в буйном воздухе. Аманда велела ему заткнуться. Все остановились на утреннюю передышку, и она присела на корточки над своим мешком, зарылась в него в поисках каламинового лосьона. Когда он повернулся – увидел, что вся спина ее влажной блузы от шеи до талии покрыта густым роем жадных до соли бабочек, мягкой дышащей шубой настолько интенсивного цвета, что он, казалось, вот-вот взорвется пламенными аплодисментами. Дрейк не заговорил. Он не шевелился. Мгновение – паутина ломких прядей, какие он не осмелился порвать. Возможно было поверить, что красота обоюдна любви, а природа не строит козни. Затем его несведущая жена выпрямилась, бабочки рассеялись, словно клочья рваной бумаги, и все вернулось к тому, как было прежде, – только иначе. Через час они нашли палку-послание, воткнутую у тропы, – сырая кора на ее кончике отогнута тонкими ленточками и свернута завитками местного значения. – Пекиты, – объявил Хенри. – Проходили тут, наверное, вчера. Дичи нет. Очень голодные. – Домой шли? – спросил Дрейк. Хенри кивнул. – А далеко дом? – Для них – два-три дня. – Хенри умолк. – Для нас – четыре-пять дней. Топ-топ, топ-топ, топтоптоп. И двигались это они, не лес, одолевали топчак грязи и слизи, зеленого пота без передышки или надежды на продвижение, ум любезно притонул в теле, камень под рябью и зыбью языка. Много часов никто не грезил наяву, никто не переживал ни единой сознательной мысли. Солнце, воздух и пространство – все исчезли навсегда, и Коупленды были попросту этими крохотными усталыми бледными существами, что безмозгло пробирались, как личинки сквозь спутанные корни мира. Аманда страдала от более-менее постоянной головной боли – от жары ли, усталости или доселе неслыханных причин, она не знала. Откуда б ни происходила эта отвлекающая боль, очевидно, она взошла на борт, как навязчивый спутник, на все путешествие. Аспирин вообще не помогал. Единственная таблетка кодеина, которую она проглотила ради эксперимента, превратила переход одного утра в последний отрезок состязания железных женщин мирового класса. Кроме того, невзирая на частое и щедрое применение многочисленных мазей и присыпок, некоторый важный участок ее анатомии не переставал чесаться. Настроение у нее было отнюдь не благодушное. Дрейк не жаловался вообще. Снаружи казалось, что он справляется с переходом, хотя, разумеется, он не намеревался никому сообщать о тех словах и фразах, что время от времени начали выплывать из лесов на волне, явно направленной только ему в ухо. Однажды он присел на цветущее бревно, счищая со своей икры пиявок, и отчетливо услышал ясный голос, чеканящий из массы листвы у него за спиной твердо, тише некуда: – Помоги, – говорил он. – Помоги мне. – Вздрогнув, он развернулся, но там никого не было. Позднее на тропе он услышал тот же голос, только говорил он в более низком регистре: – Сволочь, – произнес он. – Сволочь, сволочь. – Голос, утвердившись теперь, возвращался с интервалами по меньшей мере раз, иногда несколько раз в день, становясь все громче, наглее, расширяя свой словарный запас, как будто кто-то злонамеренный шел следом, только чтобы дразнить его из-под прикрытия джунглей. Дрейку было слишком стыдно заикаться про это явление Хенри – вероятно, нередкий обман чувств в чуждой среде, – и он отказывался довериться Аманде, уверенный, что она и без того уже тщательно послеживает за ним в поисках начальных признаков физической и умственной усталости. Он старался не слишком беспокоиться; симптом или же реальность, голос тот, как и все прочее в этом причудливом творении, был пленником собственного жизненного цикла, который отыграется до самого конца вне зависимости от его, Дрейка, желаний или оборонительных мер. Просто еще одно осложнение, жужжащее у него в голове вместе с гнусом, мухами, москитами. Отдай должное дьяволу, и он раздосадованно уползет. Держись середины. Блюди гармонию. Ломи дальше. Слишком вымотавшись к концу дня, чтобы болтать друг с дружкой, не говоря уже о том, чтобы читать (черные царапины на белой странице казались фантастическими, бессмысленными и нелепыми), они жевали свой рис и рушились в лихорадочные грезы о наполненных ванных и об унитазах, на которые можно садиться, о мягких матрасах в темных тихих комнатах и кондиционированном воздухе, о десятках вентиляционных решеток сладкого благословенного кондиционирования воздуха, вершины цивилизации. – Ладно, – вдруг рявкнул однажды Дрейк посреди мертвого молчания и без всякого повода, – это путешествие было одной большой ошибкой, мне жаль, я извиняюсь, мы никогда больше не станем предпринимать ничего подобного. – Ты это о чем? – спросила Аманда, зримо раздраженная. – Кто жалуется?