– Я не за это; я не против. Мой сын о вас хорошенько позаботится. Он понимает, чего желают такие, как вы. – А вы нет? – Нет. Это вы сами не понимаете. М-р День настоял на том, чтобы ночь они провели в гостях у него. Горячая пища – рис с курицей – стала лучшей едой, что перепадала им после отъезда из Джакарты. За ужином они вновь говорили об Америке. Обсуждали торговые центры, которых м-ру Деню порой не хватало, и профессиональный футбол, к которому он питал особенную нежность. Дрейк и Аманда спали на ротанговых матах в передней комнате под обличительными взорами сотни измученных Христов. Вот еще одна причина, почему они так далеко забрались, – соприкоснуться с личностью, у которой части не подогнаны друг к другу, как у м-ра Деня, где сплошь темные мазки, штрихи и колючие тени без различимых доньев, «кубистская натура», определил его Дрейк, человек, упрямо не похожий на самих Коуплендов или их друзей. Они же, в конце концов, славные американцы, им хочется сбросить свои запутанные «я». Наутро за завтраком (бананы и паста саго, ням-ням) их приветствовал самый старший сын м-ра Деня. Звали его Хенри – молодой приветливый человек лет двадцати пяти, жилистый, мускулистый, с интересным пиратским отблеском. На нем была фуражка летчика авиакомпании «Гаруда», и он посасывал незажженную кукурузную трубку. – Не проблема, – сказал он, – не проблема, – говорил он в ответ на любое сомнение, просьбу, опасение или мимолетное наблюдение. Его прихвостень по имени Джалон, который, очевидно, вообще не понимал по-английски, просто щерился – постоянно. Коуплендам еще предстояло наглядеться на его идеальные зубы. Хенри и Джалону не терпелось начать большое путешествие. – Прямо сейчас? – спросила Аманда. – Грузим лодку, едем, – сказал Хенри. – Мне нравится решимость этого парня, – объявил Дрейк. – Хоть что-то новенькое в нашей жизни. Судно их – крашеный синий баркас с парой громадных бдительных очей, нарисованных на носу, и троицей подвесных моторов «Джонсон», привинченных к корме, – готово было отчаливать через полчаса. Когда они с ревом отваливали от причала, невозмутимый м-р День махал им на прощание так, будто ему было физически больно. Баркас мчался по речной поверхности с такой непривычной легкостью, что Дрейк и Аманда, подставив возбужденные лица охлаждающему ветру, пьянели от скорости. Мили пролетали под ними, словно заполошные призраки. Тринадцать речных порогов. Первая быстрина налетела на них со внезапностью автокатастрофы. Казалось, река распалась прямо у них на изумленных глазах, изломанная скала высунулась из ее раны, потоки пены брызнули в бурный воздух. Хенри у дросселя прибавил газу и направил баркас сквозь изменчивые водовороты, маневрируя и выбирая место; он что-то прокричал Дрейку и Аманде, чего за ревом ни тот, ни другая не поняли, но когда он прибавил оборотов подвесным моторам, действительно показалось желательным покрепче ухватиться за сиденья. Нацелив баркас ниже крупнейшего порога, густого конского хвоста каскадом бьющего течения, он миг выждал – корпус лодки скользил туда и сюда, словно льдинка на гриле; затем, подавшись вперед, как решительный жокей, ринулся в половодье. Баркас дернулся, помедлил, потом – посреди визга моторов и грома вод – просто остановился, река бежала под его вибрирующим корпусом, точно спешащий обод колеса. На какой-то жуткий миг они зависли над бедствием, киль баркаса мчался на силе потока, словно обратный магнит, неотпущенный, непришвартованный, непослушный, в лица им – резкие брызги, Хенри ободрительно орал надрывавшимся моторам, скалящийся Джалон на носу с пластмассовым ведром вычерпывал воду, как ненормальный, подскакивающие Коупленды старались не слишком часто смотреть друг на дружку, бледно взывая, как сбитые авиапассажиры, – и тут хрупкий баркас, будто бы отвечая на психическую мольбу, двинулся вперед на дюйм, еще на дюйм, а затем одним приятным головокружительным взметом поднялся и перевалил через гребень порогов на гладкое движущееся полотно невозмутимого потока, и они оглядели себя – и рассмеялись. Полторы мили дальше и выше по течению – и они проделали все это снова. Будто пробираешься обратно по самым длинным, самым коварным веселым горкам на свете. Даже действия Хенри, отточенные, как у любого профессионального гонщика, не всегда оказывались под стать коварным уловкам реки. Штрафные приходилось платить иногда, не успевала проявиться годная щель для прохода, и баркас, сражаясь, как пойманная рыба высоко в дикой силе водопада, отбрасывало упругой паутиной некоего незримого силового поля у них на пути – и вниз скатывались они, спиною в поток, сморщенные от воды пальцы вцеплялись в планширь, стараясь уравновеситься на брыкающемся животном без седла, без поводьев. И Хенри вынужден был выдвигать лодку на позицию, чтобы совершить еще одну попытку. Полдюжины раз и больше. Дважды сдавался он совсем, и баркас разгружали, физически переносили до точки выше порога, а затем нудно грузили вновь. Ни одному американцу помогать не разрешали. Они сидели вместе на бревне, стараясь отдышаться. – Я себя чувствую шизиком, – сказал Дрейк. – Неловко мне, что меня так обслуживают. – Дома на это ты никогда не жалуешься, – ответила Аманда. Располагающая улыбка ее спутнику жизни. К сумеркам, когда они доплыли до деревни, где жили друзья Хенри и где моторизованный баркас предстояло сменить на долбленку с шестами, Коупленды так вымотались, что легли на пол первой же хижины, какую им показали, и провалились в сон без картинок, под ними продолжала двигаться почва, что-то текло, уносилось великое вещество вселенной, и потому они пропустили ужин и изысканное общество неподдельных туземцев, а проснулись на заре в своей перепачканной одежде и поздравили друг дружку с тем, что не сошли с курса. Одно слово – и баркас повернул бы с полутечения. Это их бензин, их еда, их деньги. – Худшее позади, – сказал Дрейк. – Отныне будем прохлаждаться в каноэ, наслаждаясь видами. – А что плохого было вчера? – спросила Аманда. Он не мог определить, шутит она или нет, поэтому сделал вид, что она говорит всерьез. – Не каждый день преодолеваешь стремнину. – Я считала, это весело. – Ну да. Я тоже. Отсырел, ошалел, готов одуреть. Дома такого не бывает, если не нажраться вусмерть и не брякнуться в свой плавательный бассейн. – А мы далеко забрались? – Не знаю. Карта была да сплыла вчера. После свалки с неразберихой на порогах безмятежность верхнего течения Кутая стала изумительным сюрпризом – на гондоле вплыли они в первобытный лес, вой двигателя сменился нежным плеском окунаемых весел, все более пышный пейзаж скользил мимо в праздном, культурном темпе. Удобно развалившись на мягкой подушке собственного рюкзака, Дрейк с биноклем в руке осматривал берег в поисках случайных признаков животной жизни. Вся пропитанная солнцезащитным кремом, в крупной соломенной шляпе, прикрывающей лицо, Аманда развлекала мужа нескончаемым комментарием проплывающих мимо видов – голосом Кэтрин Хепбёрн, который невозможно было перепутать ни с каким другим[111]. Хенри и Джалон, уверенно, без усилий гребя на обоих концах лодки, перекрикивались у них над головами, и веселость густела в воздухе, словно влага. Разговаривали они о них, но Дрейку и Аманде было без разницы. В нахлыве редкого наслаждения у них временно развился иммунитет на критическое внимание. Река изгибалась и поворачивала, лениво петляла и разматывала петли обратно к своему истоку, сужаясь на ходу, буйные заросли по обоим берегам теснились к урезу воды и вываливались за него, безрассудно клонясь над медленным спокойным приливом, паучьи веточки тянулись потрогать, взяться за руки, запечатывая мир в один долгий свитой тоннель, сквозь который плыла эта чудна́я лодчонка – ее пассажиры еще чудней – словно мертвая палка, случайно оброненная и дрейфующая не в ту сторону по струйчатому ковру пыльцы и листвы, и сломанных веточек, где стрекозы куролесили в металлах кислотной зелени и синевы. Свет здесь был пригашен, аквариумной ясности, а звуки – острее, воздух – сокровенное рагу пота и гнили, коллективный запах миллиона выброшенных теннисных тапочек. Сомнений не возникало: это уж точно были джунгли, и они теперь у них внутри. Древние стволы и узловатые лианы, гигантские папоротники и пятнистая листва, вялый однообразный ропот ботанического узорочья прерван – точно в нужный миг – внезапной цезурой в зелени, яркие орхидеи слепят летними облаками, благоухающие чашечки эпифитного льда выступают из их грядок корневой проросли, густой, как лобковые волосы в промежностях мангровых деревьев на их ходулях, или же налетом блистающего оперенья, когда синегорлая мухоловка выплывает на открытое речное пространство и пропадает, глаз едва способен отметить ее пролет. Шепоты, посвисты, взвизги, зовы незримой жизни леса. За излучиной крапчатый воздух ожил мягким каскадом розового и белого, лепестки падали, плыли, трепетали, слетая, словно нежная стружка от ремонта, проводимого в небесах, дар красоты, привольно раздаваемый в изобилии, есть там умы, чтобы запечатлеть это и любоваться им – или же нет. По самые ноздри погрузившись в густой аромат этого цветочного конфетти, Дрейк и Аманда поглядели друг на дружку, взаимно изумляясь, и на миг всякое неудобство, всякая ноющая боль, всякое смущение стали прощены. Да, то было странствие в рай. И да, оно стоило всех расходов и усилий. Около полудня остановились они у росчисти и пообедали холодным липким рисом и банкой маслянистых сардин. Тут рядом, сообщил им Хенри, лишь пару месяцев назад на предыдущую лодку напала королевская кобра – подплывя с изумительной скоростью, она догнала суденышко и попыталась взобраться на борт. От змеи отбился бравый швейцарский турист подвернувшимся под руку зонтиком. Довольно необычайно. Этого никто не сумел объяснить. Аманда прекратила есть и обратила все свое внимание на окружавшие их камни. – Дум-дум, дум-дум, дум-дум, – пропел Дрейк, мелодраматично помахивая пальцами. – «Клыки», – произнес он. – Не успеешь подумать, что в реках Борнео плескаться безопасно. Во второй половине дня они заметили первое млекопитающее – перепуганного мунтжака, или лающего оленя, который спустился к воде попить, уставил в нарушителей окаменевший взгляд, разразился зловещим кашлем и ускакал прочь. – Вон ужин побежал, – рассмеялся Хенри. Они миновали серого варана, неприметно валявшегося в серой сухой грязи на берегу. – Тоже очень хорошо, – сказал Хенри. Аманда не знала, верить ему или нет. Основанные на путеводителях попытки Дрейка определить здешних птиц, как правило, приходилось исправлять. – Картинка – не вещь, – фыркал Хенри. Не попадаясь на глаза, биологические виды робче объявляли о своем присутствии какофонией резких неодушевленных шумов: полицейскими свистками, тарахтящими автомобильными двигателями, пулевыми рикошетами, стуком дубинок по бетону – настоящая звуковая дорожка к «Голому городу»[112]. Выше по течению река словно бы напрочь останавливалась, опрометью врезаясь в непроницаемую стену сплетенных джунглей, но они, как по волшебству, смещались при их приближении ожившим покрывалом колдуна и являли расширявшуюся расселину, сквозь которую они бы могли проплыть, изумленно любуясь сгустившимся буйством растительности наверху, что так хрупко держало равновесие над их изогнутыми шеями. Они протискивались по проходам темным и тесным, как канализационные трубы, блуждали по высоким кавернам монументальных габаритов, дерзко выдолбленным в лесном веществе, скользили через героические живописные пейзажи, исполненные в величественном стиле девятнадцатого столетия. Вокруг повсюду болтались отрезки разлохмаченных лиан, словно забытые театральные тросы от давно исчезнувшего спектакля. Ухом своего воображения Дрейк мог расслышать приглушенный барабанный бой. Под конец дня они разбили лагерь на полянке, которую Хенри и Джалон вырубили из подлеска заточенными стальными парангами. Уже через полчаса возник кое-какой простор и уютное односкатное укрытие с прочным полом из подроста, удобно приподнятым на несколько дюймов над сырой заросшей почвой и укрытым ковром губчатого слоя древесной коры. На ужин были рис, само собой, и костлявая речная рыба, которую Хенри поймал в сумерках на самодельный крючок и бечевку в руке. Коупленды уже начали фантазировать о провианте, оставшемся за тридевять земель: Дрейк пускал слюни на мороженое густой первосортной разновидности, громадные кубки с горкой ромового с изюмом и пралине со сливками, чем выше содержание молочного жира, тем лучше, Аманда погрузилась в грезу о шоколадно-трюфельном, о тонких лепных ракушках крем-фреш, и с джином, и с «Гран-Марнье», а еще жидкая вишня и малиновое пюре – воображаемые вкусы слаще всего. Потом Хенри, сурово посасывая свою мертвую трубку, принялся рассказывать им истории, которые слышал в детстве, – про великие дни охоты за головами в не такой уж и древности, когда раскрашенные экспедиции из шести-семи сотен человек в пернатых боевых уборах из плетеного ротанга, в шубах из меха бируанга и вооруженные длинными клинками мандау с роговыми рукоятями, заточенными копьями и щитами из плотного камедного дерева, на которых изображено причудливо нежное и детское личико бога деревьев в косматой рамке из человеческих волос, когда, скандируя в исступлении, эти воины уходили строем в длительные рейды по опасным краям за горами. То было время, когда мир духов был ясен и бодр. На всякое решение, всякое деяние имелась песня, узор полетов птиц, сны о них, этих вдохновенных посланниках богов. Птицы рассказывали им, в какую сторону путешествовать и когда. Птицы вели их к границе вражеской деревни и на рассвете направляли их нападение. Мужчины врывались на участок, ревя, как обезумевшие быки. Длинные дома неприятеля немедленно поджигались, на разбегавшихся селян охотились, их лишали жизни и освобождали от голов, где б ни суждено им было пасть. Эти драгоценные трофеи затем пеклись, обернутые в пальмовые листья, и доставлялись домой с торжеством под шумное одобрение дожидавшихся мужчин семейств. Такова была цель войны. Маленьким мальчикам давали подержать мечи и учили их бить ими по свежим головам. Женщины танцевали с ними, изображая действия своих мужчин, иногда в неистовстве кусая мертвые губы и щеки. Пир и пьянка длились дни напролет, а когда празднование наконец заканчивалось, новые головы подвешивались в сетках вместе со старыми на веранде длинного дома так, чтобы до них не могли достать клацающие зубами собаки. Все бывали счастливы очень подолгу. Головы служили вместилищами божественной силы и, подобно волшебным семенам, будучи посаженными в сердце деревни, в грязь пади, даровали здоровье, плодородие и процветание каждому члену племени. – Но эту практику, – спросила Аманда, – объявили вне закона много-много лет назад? – О да, – согласился Хенри. – Официально – во время моего дедушки. С тех пор больше никаких военных вылазок. Но иногда, знаете, люди злятся друг на друга. – Значит, теперь, если случается убить врага, это действие понимается как убийство, а не ритуал? – спросил Дрейк. – Да. – А головы когда-нибудь забирают? – Да, но очень редко. Никто не знает, ни правительство, ни полиция, ни миссионер. Очень редко. Вы не должны эту тему ни с кем обсуждать, пожалуйста. Очень деликатное дело. – Я читал, что в трудовых конфликтах несколько лет назад убили каких-то лесных и нефтяных чиновников, а когда тела нашли, голов при них не было. – Да, – просто ответил Хенри. – Очень деликатное дело. Коупленды встали лагерем на землях таких событий, переживали такой трепет, какого бы им нипочем не мог сообщить никакой теле– или киноэкран. Или же так им нравилось воображать. Экраном теперь им служила тьма, и весь его покрывало множество чужих глаз, незримо глядящих на них в ответ. Когда Аманде занадобилось «сходить в уборную», как она пикантно выразилась, Дрейк проводил ее до реки – храбрец с большим фонариком. Она выступила из шортов и трусиков, забрела в теплый черный поток и присела по-индонезийски, а рулончик трепещущей бумаги неуверенно взметнулся над головой, луч света игриво скакал вокруг нее – занималась ли она когда-либо чем-нибудь нелепее этого изматывающего нервы похода за испражнением под открытым небом? – тревожно мечась туда и сюда, проверяя, не удалось ли какому-нибудь живому существу подобраться сзади, и одновременно стараясь избежать соприкосновения с образчиками ее собственных плавучих экскрементов. После того, как их кухонный костерок догорел, а керосинки затушили, из иллюзорной безопасности своей противомоскитной сетки они пережили явление естественной тьмы, которая была почти совершенной, если не считать жутковато светящихся стволов нескольких деревьев поблизости – они мягко тлели каким-то фосфоресцирующим грибом, и Дрейк с Амандой обнаружили, что здесь, в этом плодородном климате, ночь говорит на тысяче языков. Твари лопотали и вякали, выли и жужжали, ухали и ревели нескончаемым гамом поразительной громкости. – Звучит, – объявила Аманда, – как в видеоигре. Дрейк повернулся к жене – даже на этом кратком расстоянии разглядеть ее он на самом деле не мог – и сказал: – Интересно, кто побеждает? Пока они лежали, пытаясь собрать все минуты сна, какие могли, и выставить их против требований наступающего дня, жуки шлепались в сеть падающими орехами, суетливая ночная жизнь вокруг них постепенно сливалась в мягкую бурю смутного белого шума, забытый телевизор в соседней комнате закончил свое вещание, пока ты засыпал, думая о другом. Сон Дрейка: его первый кадр в режиссерском кресле, и события развивались катастрофичнее некуда, взрывались лампы софитов, рушились декорации, запарывались реплики, актеры опаздывали, их приходилось искать, съемочная группа грызлась между собой, управленцы жаловались, истощались средства, а посреди очень сложно устроенного дубля ключевой сцены в камере закончилась пленка. Но это его шанс, возможно, единственный, показать миру, киноиндустрии, на что он способен. Нельзя бросить. Поэтому он, сгорбленный над монтажным столом, с носа каплет пот, парализованный осознанием того, что не имеет понятия, как смонтировать фильм в связное произведение, отдельные сцены в нем – просто множество разнообразных игральных карт, с интересом задумывается, будет ли вообще иметь значение порядок раздачи. Заметит ли публика? Не все ли равно ей будет? Вопросы раскачиваются над пропастью. Публика тоже. Он строит мост. Ему нельзя промахнуться. Фильм у него в руках, он скользок, он распадается на куски, его не удержать, он как змея, он в его руках. Поднялись они на сырой заре, пробудились от сна без отдыха, чтобы спокойно занять свои вялые места в баркасе, как вчера, безмолвно разглядывая, словно насытившиеся гурманы, милю за абсолютной милей лопающейся, визжащей, кишащей чрезмерности, зелени без начала или конца, первобытности со мшистою спиной, стеснившейся против вчерашнего нежного новорожденья, все те же случайные элементы сочетаются, пересочетаются нескончаемой круговертью порожденья и упадка. Масштаб подобных просторов настолько велик, что ощущение самих себя у Коуплендов, простецкая человечность, возвеличивающая всякое ничтожное «я», теряли тургор, форму свою, добрую долю своего размера. Были они маленькими и были одинокими, уединение их по временам оживлялось зеленым шнуром древесной змеи, зловеще болтающимся поблизости, или редким видом кахау с мясистым носом, что робко удирает в древесную крону повыше. Затем джунгли вновь возвращались к своему настроению уравновешенной безмятежности, и лодка плыла дальше, дым от бессчетных гвоздичных сигарет Дрейка висел неподвижно в застойном воздухе у них в кильватере. Под конец дня на черных кожистых крыльях над самыми их головами пронесся, ухая, малайский калао – тотемная птица-носорог лесного народа, перенося прямо у них на глазах, уставившихся в испуганном изумленье, свежую душу в дальнюю страну мертвых, и напоминая Аманде – без особой на то причины – об их нескончаемом перелете сюда из Лос-Анджелеса, скомканные часы, гнилостные мысли в ноющей алюминиевой трубе, к чьей наружной шкурке липла своим накрашенным изображением Гаруда, мифическая солнечная птица, способная переносить Вишну, Господина Жертвоприношения, из одного мира в следующий быстро, молниеносно. Национальная авиакомпания Индонезии действовала на скоростях поскромнее. Голубой изгиб Тихого океана тянулся в бесконечность. Еще дома Аманда добровольно работала в экологической группе «Донная волна», посвятившей свою деятельность сбору средств и планетарному сознанию. До этой поездки, однако, она не понимала толком, насколько действительно велика планета. Когда киль зацарапал дно, Хенри объявил, что речной отрезок их путешествия завершен. Они с Джалоном выволокли баркас в высокую траву и устроили лагерь на ночь – вновь из сырого леса сработали уютное маленькое укрытие с водонепроницаемой крышей, так же легко, как походную палатку поставить. Ни тот, ни другой мужчина при этом, похоже, не вспотели, даже не запыхались. После ужина (все то же, все то же) Аманда вскрыла жестянку «Сельского печенья к чаю „Лидз-и-Палмер”» и предложила всем. – Ты их слишком рано открыла, – сказал Дрейк, все равно беря парочку. – Через неделю очень захочется, а они отсыреют. – Но я хочу сейчас. Если б не хотела сейчас, я б и не открывала банку. И откуда тебе знать, что сейчас мне их не хочется больше, чем будет хотеться через неделю? – Мы должны растягивать припасы, не забывай. – Слушай, когда закончится мое печенье, я не стану таскать твои «Фи́говые Ньютоны», если это тебя волнует. – Нам нужно не упускать из фокуса всю картину, Аманда. – Я ее и не теряла, туан Дрейк. Сон Аманды: сквозь путаницу каменного храма в лунном свете за нею гонится воющая банда бабуинов с желтыми клыками. Во главе их – царь-бес с нечеловеческими чертами средневековой горгульи. Вот ее поймали, вот ее сжирают заживо, она мертва. Сцена проворно перематывается и воспроизводится снова. Опять и опять. Она не может пробудиться и прекратить ее. Вот садится, открывает глаза; видит, как она садится, открывает глаза; видит себя, видящей себя, – темные преломления моря сна. Наутро они сложили припасы в рюкзаки и гуськом выдвинулись в поджидавшие джунгли. От мелких истоков Кутая земля сурово забирала сразу вверх. Еще не пройдя и полпути до вершины, американцы ощутили подъем в горящих мышцах ног и вялых мешках влажной ваты, которыми стали их легкие. Дрейк остановился перевязать бандану у себя на лбу, с которого текло ручьями, – аромат духов для черной тучи голодного гнуса, роящейся в такт малейшему движению. Аманда удивила себя, опустошив целую бутылку воды одним глотком, не переводя дух. Одежду с них рвали «кошачьи когти»; камни оставляли синяки на неуклюжих коленях и голенях. На вершине Хенри и Джалон взялись за паранги и – опля! – купа молодых деревец театрально отвалилась прочь, явив им зрелищный «живописный вид» нетронутого тропического леса, что глубокими зелеными увалами укатывался прочь, туда, где, словно снежные горы, громоздились на ободе мира облака. Над долиной замер Лаки Нехо, ястреб, словно бы подвешенный на нитке, паря тугими кругами на бездвижных крыльях. Добрый знак, заверил их Хенри, теперь им не придется поворачивать обратно, присаживаться на краю реки перед своими столбами предзнаменований, ожидая, пока пролетит хохлатый пауколов – с востока на запад. – Ну да, – проворчал Дрейк, – я вам покажу счастливую птицу. Хенри и Джалон отвернулись, чтобы скрыть веселье. Аманде было интересно, чем народ в этих краях развлекался в те дни, когда тупые западные люди не начали являться сюда добровольцами на замену клоунам, дуракам и шутам. Она оперлась спиной на скошенный ствол мертвого дерева, устремив скептический взор на непреклонное солнце и эту очевидно непроходимую громадность перед ними, так обстреливаемую жестким светом, – и не могла не задуматься, не пытается ли этот ястреб сообщить им что-нибудь еще. Ее внимание привлекло движение поближе, и она заметила, что почва у ее ног – или хотя бы травы, листва и сколы древесной коры, что ее устилают, – выглядит живой и направляется к ней. – Дрейк, – тихонько позвала она, не желая ударяться в панику, вызывать недолжную тревогу. Начала отступать за древесный ствол. – Дреееейк! Он посмотрел, куда она показывала. – Это еще что за черт? – Она нагнулся, пытаясь расшифровать смысл такого странного нового явления. – Пиявки, – объявил Хенри, ухмыляясь так, словно они только что обнаружили золото. – Очень хорошие друзья. Вы им нравитесь. – Ну да, то же самое говорят и в «Глобальных артистах». Хенри присел на корточки и начал колотить подрост плоскостью своего паранга.