– Я о тебе думала. – Да ну? Я тоже о тебе думал. Они посмотрели друг на дружку через свои одинаковые темные очки. – То, о чем ты думаешь, – сказал он, – в этих широтах есть, полагаю, серьезный общественный промах, если не прямо-таки правонарушение. – Плевать мне на закон. Я хочу, чтобы мне было хорошо. Эта поездка уж точно подстегнула их эротическую жизнь. За последние десять дней секса у них было больше, чем за предыдущие десять месяцев. Путешествия и впрямь, как нравилось провозглашать Дрейку, – возбудитель. Новые запахи, новые вкусы, новые анатомии. Едва они закрыли за собой дверь своего первого гостиничного номера в Джакарте, как уже стаскивали с себя липкую, мятую самолетную одежду и, как один, падали в прохладные, чистые, отстиранные-но-вскорости-оскверненные простыни. Вся страна была их спальней; они возбуждались среди узорчатых конструкций индуистского канди; украдкой обменивались поцелуями за столбом на выступлении королевского оркестра-гамелана, чья музыка (плотный, текучий орнамент ударного звука, что, как дерево, прорастал из низких, глубоких ритмов, вверх через покачивавшийся ствол мелодии в щебечущий балдахин сложностей в высшем регистре), как говорили, сообщает бессмертие всем, кто ее слышит, и все ж, несмотря на многие старания Дрейка и Аманды вести себя осмотрительно, даже мельчайший, самый обыкновенный порядок их действий предоставлял скетчи для нескончаемой комедии Чокнутых Белых Иностранцев, как это грубо напомнили Аманде, когда она осмелилась воспользоваться «комнатой отдыха» на катере, на цыпочках прошла с рулончиком розовой бумаги в руке по запруженной палубе, извиняясь налево и направо, к тесной кабинке на корме с полуистлевшей деревянной скамьей с круглой дыркой всего лишь в футе над пенным теченьем, где едва присела, как под не достающим до низу синим махровым полотенцем, притворяющимся занавеской, возникла ватага хихикающей детворы. Без чувства юмора, как скупо проинформировал их управляющий гостиницей, Индонезия наверняка вас одолеет. – Пошли прочь, паршивцы малолетние! – завопила Аманда, ринувшись на своих мучителей. Но это было как мух гонять. Мгновение спустя они опять вернулись. – В Америке слава хотя бы не вызывает такого сильного любопытства к твоим туалетным привычкам, – пожаловалась она Дрейку. – Ну-у-у-у, – протянул он. – Уходи, – сказала она, отталкивая мужа. – Пошел вон отсюда. Хуже тебя никого нет. Они миновали крупный лесозаготовительный лагерь, широкие прокосы почвы содраны и оголены, на речной берег нисходят языки жидкой грязи, рев дизельных двигателей – то громадные желтые машины продолжали жевать дальние челки леса, па́сти современной цивилизации пожирали вкусную древесину, растения, насекомых, птиц, млекопитающих. Катер пыхтел себе дальше и к полудню выбрался на зеркальную поверхность озера до того чистого, такого спокойного, что оно могло бы оказаться куском самого́ неба, рухнувшим на землю прямо посреди экваториальных джунглей. Берег был непроницаемой стеной зарослей, изящная пальма нипа с любопытством клонилась над стеклянистым озером; ход катера сопровождался щебечущим эскортом пресноводных дельфинов, оголтело куролесивших в его кильватерной струе. Страна нескончаемого чуда. Суденышко пристало к местечку под названием Танджун-Панджой – идиллическому открыточному симулякру подлинной племенной деревни, базовому узлу «Туристических путешествий Джимми Суна в первобытный мир»: зажиточные банды сбитых с панталыку западных людей носятся вверх и вниз по реке, чтобы быстренько отведать архаического человека. Управляющий в гостинице их предупреждал, их предупреждали Хэррелсоны – не тратьте время или деньги на этот азиатский аналог потемкинской деревни, проезжайте мимо. Единственный оставшийся длинный дом, некогда жилище для более чем двадцати семейств, нынче сохранялся лишь как прибыльный музей культуры и театр, в котором довольно скучающие члены племени кенья наряжались в живописные дедовские облачения и гарцевали перед камерами купивших билеты посетителей. Сейчас кенья жили в отдельных зданиях, выстроившихся аккуратными укромными рядами предместных коробок, один дом на одну семью, в соответствии с кампанией принудительной модернизации, проводимой нынешним правительством, с полным доступом в высокотехничный, массово-потребительский порядок будущего, требующий расчленения общественного тела на все меньшие и меньшие куски, все более и более зависящие от структур контроля. Община систематически разламывалась на обособленных индивидов, а затем сами эти индивиды – на борющиеся друг с другом фрагменты смятения и желания, на модульные «я», взаимозаменяемые блоки для новых взаимозаменяемых людей тысячелетия масс. И покуда даже самое рудиментарное ощущение целостности угасало до полного отмирания, жизненная сила целой культуры обрабатывалась ради потехи и денег. Так поздно в нашу эпоху – старая, старая история. Насколько далеко в глубь страны следовало продавиться, чтобы избежать зрелища подобного людоедства? Они стояли у лееров, разглядывая крашеные бунгало с крышами из гофрированного железа, оберегающие пальмы, огороды, сельских актеров в традиционном платье, бродящих по ухоженным земляным тропкам, словно костюмированная массовка в «Колониальном Уильямсбурге»[108], на сувенирном киоске – традиционная ярко-желтая вывеска «Кодака», – и тут со стороны длинного дома донесся барабанный бой. Начиналось двухчасовое представление. – Сойдем на берег, оттянемся и потанцуем? – спросила Аманда. – «Никогда не выходи из лодки»[109], – ответил Дрейк, и от того, что знаменитая реплика из вымышленного кино прозвучала в сообразном воздухе этого настоящего места, оба они рассмеялись, уровни самосознания, обслуживающие современное путешествие вроде вот этого, числом и затейливостью были поистине пиранезийскими, уместный диалог уже произнесся, изображения уже сняты, неистасканное переживание не по сценарию практически вымерло, и ты оставался в лучшем случае бродить в знакомой путанице искажающих зеркал – если только где-то впереди живые кольца этой реки не сносили вниз и прочь из этой комнаты смеха. Аманда заметила отражающую луну спутниковой тарелки, вставшую на дыбы над дальним рисовым гумном. – Как ты думаешь, у них есть телефон? – поинтересовалась она. – Нет, – ответил Дрейк, – а если и есть, ты никуда звонить не будешь. – Но ты же сам слышал, что сказал Бэрри, – стояла на своем она. Бэрри Стоун был ее агентом в «Глобальном управлении артистами», его уверенный голос с безуминкой пронзил двенадцать тысяч миль ершистой статики, чтобы ворваться ей в ухо во время вчерашней обязательной телефонной проверки ее автоответчика дома в Л.-А.: – Аманда, чаровница, я знаю, ты отслеживаешь, поэтому придержи-ка кокосик свой, я тебе такое быстренько скажу, только что мне звякнул Ричи Холдермен, который говорит, что Треллис – ты же помнишь Треллис, помощницу Лемминга? – она говорит, что тебя всерьез обсуждают на крупную роль в «Тупике», это Леммингов эпос о сенаторе, который насилует и убивает собственную мать. Ты играешь легавую. Я сказал Треллис, что с твоими внешними данными и твоим талантом обсуждение не может занять дольше пяти секунд, но решения пока нет, ты же знаешь «Уорнеров». Притащите мне духовое ружье. Из окна в здешнем кабинете – я б мог даже открыть его, поднатужившись, – я думаю, мне удастся загнать ядовитую стрелку на съемочную площадку на задах «Юниверсала». Ладно, пора бежать. Привет Дрейку. Держите там пудру сухой, оба, или что там нельзя мочить. – Да, – согласился Дрейк, – это чудесно, ты заслуживаешь роль, но отсюда ты ж с этим ничего поделать не можешь, и пока мы не вернемся, я не желаю иметь у себя в голове ничего делового. Эта поездка должна была служить шербетом, мы очищаем нёбо перед следующей переменой блюд. – А если б Небец звонил насчет твоего проекта «Мистер Смит летит на Плутон», проповеди бегали бы по другой дорожке. – Аманда. – Да? – ответила она, как самая сообразительная ученица в классе. – Так что, – произнес капитан катера, неожиданно подошедший к ним сзади, – мистер и миссис готовятся насладиться возможностями Танджун-Панджоя? – Нет, – ответил Дрейк. Капитан рассмеялся. Человеком он был крупным, с маленькой головой и ртом, гордо полным золотых зубов, которые никак не мог перестать выставлять напоказ. – В Танджун-Панджое все сходят на берег. – Мы не как все. – У них телефон есть? – спросила Аманда. Капитан засмеялся. – Мы желаем ехать дальше, – пояснил Дрейк. – Туда, где нет телефонов. – А, – произнес капитан. – Понимаю. Американские охотники за головами. – Он рассмеялся. – Хотят доехать в улу. – Да, – согласился Дрейк, – мы они самые. – Ладно, – произнес капитан, – ладно. – Отходя, он засветил своим странным пассажирам знак мира. – Что значит улу? – спросила Аманда. – Край света. Забавно, мне кажется, это еще значит и «голова». – Думаешь, наш друг берет комиссионные за каждого туриста, кого он ссаживает в старом добром Танджун-Панджое? – Не везде на планете все устроено, как в Голливуде. – Это правда. Большинство мест еще хуже. Суденышко двинулось дальше – большой шум, нахрапом пробивающий себе путь вверх по течению. После полудня яростный глаз солнца заволокло, и небо посерело, земля обесцветилась, и без особой помпы громкими густыми потоками полил дождь – и без лишнего драматизма или разнообразия продолжал падать так весь следующий час и час за ним, с настойчивым упорством события, которое, нравится тебе или нет, следует перетерпеть и привести к завершению, подобно лихорадке или фазе луны. И, как вскорости обнаружили Дрейк и Аманда, событие это требовало частого повторения за несколько последующих дней, а на открытом катере избежать погоды было невозможно. Такая им выпала промывка мозгов насчет влажности в экзотических местах: они никогда не просохнут до конца, покуда не вернутся домой в солнечную Калифорнию. Катер продвигался сквозь серебристую завесу ливня, оставлявшего на реке ямочки и грохотавшего палубным навесом, невразумительные декорации до того неразличимы, что Коуплендов могло с тем же успехом слепо гонять по кругу. Они очень старались отвлечься, Дрейк – путеводителями, его хранилищами забавных фактов, приняв на себя роль приглашенного комментатора в этой поездке, удовольствие для него сводилось к деятельности: увидеть вещь, затем прочесть о ней, или же прочесть, затем поднять взгляд и увидеть то, о чем только что прочел, равенство между словом и предметом казалось реальным и непосредственным, знание было мгновенной практикой – и наоборот. Аманда же удовлетворялась дешевым изданием «Потерянного рая» в бумажной обложке – одной из тех толстых, «глубоких», важных книг, какие она всегда намеревалась прочесть, но, быть может, не в этой жизни, поскольку та, какую населяла она сейчас, слишком отвлекала, чтобы поддерживать продолжительную мысль на любую тему замысловатее ее карьеры, скоростных и объездных путей ее, если только саму Аманду не изъять физически из систем, культуры, специфической жары и света, поддерживающих ее. Такая страна, как Индонезия, должна была принести облегчение. Время в этих затейливых старых краях, где нет часов, было не движением, не силой, а статичной почвой, населенной странными существами, скитающимися по ее контурам в изменчивом танце ужасающей красоты. Если верить индуистской легенде, каждые тысячу лет через гималайские пики перелетает птица с шелковым шарфом в клюве. Когда трение шелка о камень наконец сточит горы до основания, пройдет один космический день. Живи с таким представлением о времени – и, возможно, сумеешь освободиться от пут бесполезного нетерпения. К чему спешить? Настоящее мгновение – путешествие столь же богатое и баснословное, как и любая заграничная экскурсия. Так зачем же надрывно сопеть, вожделея собственной смерти? Она поймала себя на том, что одни и те же восемь стихов читает снова и снова. Сотворение ада – процесс нескончаемый. С меланхоличным удовольствием наблюдала она за дождем, буквально за выжиманием воды из воздуха, пока неожиданно, без единого намека ливень просто не перестал, как будто резко повернули рукоять крана, а тучи растаяли, и небо показало свою кожу, синюю, как тело Кришны, суденышко же пыхтело дальше. С непринужденной мерностью телефонных столбов вдоль сельской дороги возникали деревни, каждая – со своей школой, своим лазаретом, своей церковью, череда одинаковых белых крестов на их шпилях отмечала маршрут проникновения света в темную глубину. Солнце соскользнуло к западу и раскололось об острый край горизонта, и пролилось, и свод небес раскрылся на берегах зажегшегося сокровища вразбежку, а меж половинами темнеющей земли скользило судно, и река отламывалась от носа его долгими медленными волнами чистого золота. В ту первую ночь спали они урывками, отпихивая небрежные руки и ноги своих плотно сбившихся соседей, переживая больше близости с чужаками, нежели им хотелось бы, и вообще никакой – друг с дружкой. На вторую ночь катер по причинам таким же таинственным, как большинство событий этой поездки, ошвартовался у непримечательного причала в какой-то глуши, и Дрейк с Амандой послушно прошли вместе со своими попутчиками по узкой тропе в облекающую тьму и к сюрпризу скромного речного городишки, содержащего пенгинапан, постоялый двор на ночь, комнатушка за три доллара, в которой, вымывшись в закрытом со всех сторон сарае с цементным полом, полив ковшиком воду из сомнительно чистых ведер на свои намыленные тела, они смогли уединенно лечь вместе на тесной кровати, прислушиваясь к топотку лапок маленьких животных по крыше, к нудной неразборчивой болтовне индонезийской пары в соседнем номере за стенами не толще их матраса, а медленный развертывавшийся дымок от противомоскитной спирали завивался и вихрился в мягком свете керосиновой лампы. Без слова они втиснулись друг в дружку и далее насладились сладчайшим, тишайшим, напряженнейшим, длительнейшим совокуплением, какое было известно им обоим. За стеной голоса лопотали себе. Жужжали и бились о потолок летучие бурые жуки. Все Борнео лежало во тьме вокруг них. Они начали сызнова. Чувствовали себя девственниками-старшеклассниками. Наутро вернулись на катер, на кишащую палубу к плачущим младенцам, беспокойной детворе, рвоте двигателя, вяканью телевизора, пара́м кретеков, солнцу, дождю, декорациям, книгам. Подвешены на золотой цепи, Над нашими владениями, там, Где легионы рушились твои. И знай, коль ты намерился туда: Опасен путь, хотя и не далек[110]. Семь дней. В Лон-Дулине, на последней остановке маршрута вялого речного такси, «Индонезия сегодня» предлагала практический совет: путешественнику авантюрного склада можно воспользоваться услугами некоего Па Джуто Деня – вождя, полицейского чиновника и турагента в одном лице, чьи сыновья всячески рекомендованы как проводники в любых дальнейших вылазках в глухомань в глубине страны. Найти его можно в заметном белом бунгало на лесной опушке – с резьбой на крыше, карикатурами на западных людей с преувеличенными рулями усов, бородами Санта-Клаусов, оскалами зубов размером с белые надгробья. Казалось, он счастлив видеть Дрейка и Аманду – приветствовал своих новых американских гостей так, будто они уже встречались в каких-то других обстоятельствах. Внутренности дома были загромождены от потолка до пола картинами, скульптурами, безделушками, всё – возмутительно христианской природы, религия исповедовалась с пылким энтузиазмом собирателя сувениров. Обряжен он был аккуратно в отглаженную бежевую форму, похожую на мундир американского паркового смотрителя. Латунная табличка на груди гласила «М-Р ДЕНЬ». Лицо у него выглядело до крайности морщинисто, как будто за годы его складывали и перескладывали бессчетное число раз. Он держался радушно, вежливо, совершенно учтиво, но не улыбался. Попросил показать документы. Дрейк предъявил паспорта и внушительно проштампованное и цветисто подписанное рекомендательное письмо, которым обзавелся перед отъездом в Министерстве внутренних дел в Самбире (еще один полезный совет из путеводителя). М-р День изучил документацию в молчании, время от времени поднимая взгляд, чтобы изучить и документированных. Ничего не сказал. Возникли опасения, Дрейк предложил вождю свои калифорнийские водительские права и карточку «Америкэн Экспресс». Затем – членскую карточку оздоровительного клуба «Качай и светись», карточку видеопроката «Блокбастер». – Я не глупый человек, – сказал м-р День. – Ох нет, я и не думал… – Я вижу, о чем вы думаете. – М-р День сгреб карточки и письмо и вернул их. – Я знал, что вы приедете. У меня работа – знать такое. Мой сын уже согласился вести вас в Апокаян. – Спасибо, – ответил Дрейк. – Мы, разумеется, ценим такую любезную предусмотрительность. – У вас превосходный английский, – заметила Аманда. Из складок на его лице проступил след улыбки. – Я жил в Медфорде, Орегон, и Сан-Хосе, Калифорния, и в Сакраменто. Десять лет. Долгий срок. Уехал, когда моя жена умерла. Это непонятная страна. – И не говорите, – произнес Дрейк. – А ведь мы в ней местные. – Много интересных подобий между двумя нашими странами. Размеры, разнообразие, политическая суматоха. – Но вы же здесь такие набожные, – сказала Аманда. – Верования у вас кажутся такими живыми, непосредственными и полными смысла. – Духи и с вами, – произнес м-р День. – Повсюду вокруг. В воздухе, на улицах. Вы их видите в капканах телеэкранов. – Да, – сказал Дрейк. – Молимся им каждый день. Глаза старика, темные, как влажные камешки, всем весом своим легли на розовое лицо Дрейка. – Вы ничего не знаете. – Он перевел взгляд на Аманду. – Зачем этот глупый мужчина хочет везти вас вверх по этой реке, где вам быть не полагается? – Мы пытаемся отыскать место, где никогда не были, – ответила Аманда, и тростник стула заскрипел под нею, когда тело ее шевельнулось. – У американцев такие большие дома, – промолвил м-р День. – Столько комнат. И такие большие дворы. У вас есть собака? – Кошки, – ответила Аманда. – Две кошки. – Я так понимаю, – нетерпеливо произнес Дрейк, – что вы не за то, чтобы мы двигались выше по течению.