– Да, – согласилась она, – и у всех на одежде дырки прожженны. Дрейк с трудом поднялся на ноги. – Это тебе не вегетарианский бар с соками в Малибу. – Иди. Он отошел, робко переступая руки, ноги, туловища своих собратьев-пассажиров, бормоча что-то низкопробное об отсеках для курения, низком холестерине и безалкогольных напитках. Сосредоточенно распахнув глаза пошире в чистом изумлении, на Аманду пялилось дитя без рубашки, лет трех-четырех, в склизком кулачке – недоеденный мангустан. Без всякой мысли Аманда скорчила гадкую гримасу и показала ему язык. Дитя мигнуло, голова у него дернулась назад, будто его ударили, и, ринувшись к своей матери, издало такой рев, что повернулись уставиться, должно быть, все на главной палубе. «Да, – подумала Аманда, – это я, ужасная белая демоница из-за моря». Из сумки она вытащила толстые пачки отпечатанной бумаги, которые можно было держать перед собой, как щит, – влажные и драные главы спираченной рукописи этого горячего нового романа с хладнокровными подходцами – «Суспензорий Витгенштейна», смутно воображенной повести об отчаянно смутном поиске чего-то там одним смутным молодым человеком, написанной в манере европрозы сухой заморозки и настолько лишенной питательных веществ, что оживить ее не под силу было бы даже слезам. Шестизначный опцион у кинокомпании «Пого Пикчерз». Режиссером назначен Бернардо Скунджилли. Друзья Аманды по ГУА считали, что она будет «идеальна» в роли рьяной юной английской преподавательницы, которая служит неуклюжей куклой чревовещателя для поразительно банальных взглядов автора на всевозможные модные темы. Она также удовлетворяет и не столь возвышенные нужды нашего героя. Она хипова, она светска, она отлично аллегорически берет в рот. Проскучав полстраницы сухостоя, Аманда поплыла вниманием. Взгляд ее стал украдкой бродить по переполненному суденышку. Ей нравилось смотреть на этих людей, если только в ответ те не смотрели на нее. Любила она пытаться различить миры в изяществе жеста, перемене выражения лица, всегда сознавая, конечно, непреходящую опасность романтизации наших братьев и сестер из третьего мира, но она же профессионал, ее работа – с научной отстраненностью наблюдать за человечеством во всех его воплощениях, чтобы позже, под софитами или перед объективом «Панафлекс» суметь изобразить правду с непогрешимой точностью. Поэтому, где б ни оказалась она, в какие обстоятельства ни попала б, она всегда работала, вечно собирала сырье. Таково, по крайней мере, было обоснование; а возможно, на самом деле она была всего-навсего неисправимой подглядой. В таком случае она обрела свой родимый народ. Вот, словно освободившись из-под оплетки распадающегося тумана, на реку громадными невидимыми волнами накатила прославленная экваториальная жара. Ничем не стесненное солнце превращало тоненькие волоски у Аманды на руках в золотую канитель, а обескураживающий бриз облизывал ей лицо словно бы влажным, ленивым языком. Берег скользил мимо, будто картинки, нарисованные на механической петле, все те же меланхолические декорации одну медленную милю за другой, каждые пару сотен ярдов – требуемая пауза у еще одного плашкоута для посадки или выгрузки пассажиров, как сводящее с ума повторение столичного автобусного маршрута, вдоль всего речного берега те же счастливые люди, стоящие в том же зазубренном порядке, в руках зубные щетки, изо ртов капает пена, никаких джунглей здесь нет, вообще, каждый зеленый сук и случайную веточку отобрали, срезали и давным-давно отправили в Японию на палочки для еды, в кильватере тяжелой техники – эти открытые поля грубого сорняка лемпанг, белый флаг истощенной почвы, обширные неинтересные просторы подроста, пейзаж общего вида, унылая панорама на задворках промзоны. Ворчливый ветерок покусывал пачку бумаги, прижатую ее ладонью. С миг Аманда наблюдала, затем приподняла руку, позволяя странице, за ней другой, еще одной, полудюжине зараз подняться на ветер и, хлопая, упорхнуть прочь над бурлящей бурой водой. Поколебавшись мгновение, она вообще убрала груз своей руки – пусть ветер забирает, что захочет. Словно внезапная стая голубок, остаток рукописи сорвался в воздух, беспомощно покувыркался вокруг, оседая в борозде кипения за кормой, как плавучая брусчатка, отмечающая тропу домой. Пожилой мужчина неподалеку погрозил Аманде пальцем, резко сказав что-то по-малайски. Она извинилась на почтительном английском. На верхней палубе среди привязанного товара для сельских лавок, расположенных выше по реке, комплектов садовой мебели, жаровен, надувных игрушек, мешков пластмассовых сандалий, шляп от солнца, ящиков какао в банках, стирального порошка и батареек «Дюраселл», Дрейк обнаружил курительное убежище в подержанном акушерском кресле, предназначенном для нуждающейся клиники в горах. Сидел он лицом к носу, ступни задраны в стремена, и наблюдал, как живописная страна надвигается у него между ляжек. Потому белый разлет бумаги с кормы он упустил. Выкурил пару кретеков, сделал полпленки фотоснимков. Вид был слоист, как торт, цветов плотных чуть ли не до того, что их хотелось съесть, гладкий коричневый оттенок реки, на этом рубеже все еще нескольких миль в ширину, темной и густой, как подлива, по которой живо сновал водный транспорт, моторизованные баркасы, проворные, как жуки, угольные баржи, плоты, заваленные желтоватыми прутьями ротанга, затем – сумрачно-зеленые холмы, а над ними – небо, практически дрожащее от синего огня. – Днем тут до того ярко, – жаловалась Аманда, – что у меня глаза болят даже за этими «рейбанами». – Конечно, в любой день будет больно, если организм еще бултыхается по-собачьи в выпивке предыдущего вечера. Насколько Дрейку было известно: начинать утомительные походы по джунглям похмельным утром не рекомендуется, но иногда собственную тропу приходится прокладывать самому. Вечер-то начался с лучшими намерениями – ранний ужин в гостиничном ресторане, краткая прогулка по городку Самбир и обратно в гостиницу и в постель. Но отчего-то в удивительно людном зале ресторана их с Амандой как-то похитила – другого названия и не подобрать – британская пара постарше из-за соседнего столика, Хэррелсоны, Глен и Вивиан, чья нужда в чуточке сочувствующего общества была тревожно откровенной. Дрейк наблюдал такую сцену довольно часто безо всякого желания принимать в ней участие: смуглая кокосовая культура служит экзотическим задником англо-фантазиям глобальной азартной игры и полового безрассудства с единственным правилом: а в этой нехристианской глухомани никаких правил нет, никто не есть тот, кем кажется, и близкая по духу валлийская парочка, с которой знакомишься за рийстафелем в ресторане, где фрески на стенах изображают изысканный диапазон сцен любовной игры, в действительности – беспринципные агенты иностранной державы, избравшие тебя и твою прелестную жену, чтобы вы, сами того не ведая, сыграли важные роли в их ужасном террористическом заговоре. На самом деле Хэррелсоны были парой разочарованных туристов, которые уже прокатились вглубь страны и теперь, слава богу, возвращались к себе в Аберистуит. Собиратели искусства эклектичной и авантюрной разновидности, путешествовали они далеко, много претерпевали в своих поисках подлинных первосортных образчиков даякского бисера, скульптуры, тканей и живописи, а из «этой заплесневелой комиссионки» отчаливали всего-навсего с горстью добытых здесь алмазов, приобретенных у сбытчика в центре Самбира по цене, как они с готовностью признавали, более чем вполовину меньше текущего курса в Лондоне. Искусство же, хоть и некогда так высоко ценилось по всему миру, деградировало до полной никчемности, «второсортные копии копий, массовое производство, а потом искусственно состаривается для доверчивых туристов». Хэррелсоны топили свое разочарование в «Джонни Уокере-красном» и пиве «Бинтанг». – Но похоже на то, что даяки просто переняли уроки системы свободного предпринимательства, – заметила Аманда. – И поглядите, до чего это нас довело, – фыркнул мистер Хэррелсон, пристукнув донышком стакана о стол. – Приберегите деньги, – посоветовала миссис Хэррелсон тоном человека, чьим рекомендациям обычно повинуются. Как легковозбудимая лошадь, она стряхивала со своего лица обвислые пряди седых волос, нервно вздергивая голову. Курила она одну сигарету «Плейер» за другой. – Вы обменяете довольно приличную сумму американских долларов на сомнительную привилегию поглазеть in situ[105] на ошалелые разрозненные племена в западных шмотках, чью культуру ободрали и ограбили так же тщательно, как и тропический лес, что некогда ее поддерживал. – Вам известен национальный девиз Индонезии? – осведомился мистер Хэррелсон. Он был лыс и брыжжаст, а говорил громко, и голос его набирал объема с каждым стаканом. – «Bhineka Tunggal Ika». Это на санскрите «Единство через разнообразие». Какая совершенная нелепица. Гораздо уместнее было б «Единство ценой разнообразия». – В Лидунг-Паяу, – произнесла миссис Хэррелсон, – на одном племенном кладбище мы обнаружили скульптуру мотопилы – она украшала надгробье какого-то бедного старейшины. – Довольно остроумный жест, вам не кажется? – спросил мистер Хэррелсон. Миссис Хэррелсон заерзала на стуле. – Христианство – вот мотопила духовного мира, – с некоторой горячностью заявила она. – Ну, сам-то я не сильно верующий, – начал было Дрейк, – но… Женщина же продолжала: – Выпиливает жизненную силу прямо из души. Затем воздвигает в самой сердцевине пустоши, которую сотворило, грубый знак своего триумфа и оккупации – гротесковый инструмент человеческих мук, нужно ли мне вам напоминать? – и движется дальше, словно кошмарный вампир в поисках теплящейся жизни, которая нужна ему, чтобы поддерживать собственное смертеподобное существование. Аманда заржала. Она ничего не могла с собой поделать – ей нравилась эта чудачка. – И вот великое искусство великого народа безвозвратно погублено, все это нынче – мусор. Мы приехали слишком поздно. – Миссис Хэррелсон печально взглянула в глаза каждому своему собеседнику, дабы удостовериться, что они ее поняли. – И повсюду та же самая история, – провозгласил мистер Хэррелсон. – Тот же самый процесс устремляется к неизбежному большому противостоянию ислама и христианства. И едва ли будет иметь значение, кто в нем победит, потому что в конце все повсюду станут подданными одного истинного бога, работать будут на одну истинную корпорацию, думать одну истинную мысль. – И к тому времени, – подхватила миссис Хэррелсон, – останется лишь одно дерево. Одна птица. Один цветок. Одна собака. Кошмар. – Отвратительно, – согласился мистер Хэррелсон. – Невыносимо. Мистер Хэррелсон подался вперед, резко потрепал Дрейка по колену. – Вы ж не в «Гринписе», правда? Я так понимаю, местной жандармерии предлагается жирная премия, если кому-то повезет, и он прищучит кого-нибудь из этих ясноглазых ебанушек с листиками. – Ой, Глен! – воскликнула миссис Хэррелсон. – Ну и мирок, а? – Мистер Хэррелсон вгляделся в оставшееся содержимое своего стакана, на миг потерялся в янтарном отражении. – Крепкой политикой было бы изничтожить всю эту жуткую компашку белых раджей столетие назад, всю эту чертову их толпу из «Лорда Джима»[106], насадить их породистые головы на крикетные столбики прямо на газоне Дома правительства. – Но мне вот что интересно, – сказала Аманда. – Можно ли убедительно доказать, что всякий раз, когда житель Запада выезжает из дома, он это делает исключительно из алчности и жажды наживы? – Намерения, дорогая моя девочка, – всего лишь фейская пыль в этой одурманенной жизни. Смотрите на цели. Смотрите на кровоточащую запись наших проступков. – Но не может ли быть так, что многим захочется поехать за границу из простого безобидного любопытства, из наслаждения узнавать то, чего не знал раньше? Это же так по-человечески. – Безобидных мотивов не бывает, – сказал мистер Хэррелсон. – Кошку сгубило любопытство, – сказала миссис Хэррелсон. Очевидно, обсуждение завершилось. Миссис Хэррелсон нашарила бумажник в своей довольно крупной сумочке, раскрыла его и передала по столу Коуплендам. В нем был глянцевый студийный портрет приятного молодого человека в форме британского военного флота, губы и щеки безвкусно подкрашены ретушером при обработке. – Наш сын, – произнесла миссис Хэррелсон. – Погиб во сне на борту «Королевского ковчега» при нашем фолклендском неудачном приключении. Аргентинская ракета попала в середину борта, как раз над его каютой. – Чтоб не выпустить из наших когтей ни единого куска никчемной скалы. – Теперь мистер Хэррелсон пил прямо из бутылки «Джонни Уокера». – Роджер любил военный флот, – произнесла его мать. – Что нам было делать? – Сожалею, – сказала Аманда. – Поезжайте домой, – настойчиво сказала миссис Хэррелсон. – Нечего больше смотреть. Даже тут. Все сплошь замусоленные банкноты, телевидение и смерть. Дрейк и Аманда сбежали из-за их стола при первой же учтивой возможности. Пьяные, приунывшие, желая изгнать вонь Хэррелсонов из ноздрей, они выбрались на набережную и к печально известному «Диско Жарь-Жар» – длинному, громкому зданию размером с кегельбан, пульсирующему музыкой, телами и ощущеньем личного безрассудства, какое большинство сообществ предпочитают держать под крепким надзором полиции. Три шага внутрь – и корнями волос у себя в черепе ты уже понимал, что под этой звездчатой крышей возможно все. Заведение отдавало приграничным салуном, где у дверей сдают оружие, а обтрепанная бахрома Запада находит утешение в небезопасном сексе и легком насилии. Клиентура – окосевшая толпа менадических шлюх и нефтяников, у кого в штанах зудит, – набилась внутрь так плотно, что под дымным черным светом поначалу трудно было заметить, что казавшееся с первого взгляда отдельными выплесками в высшей степени энергичных танцев, на самом деле оказывалось чем-то совершенно иным. С отработанной безымянностью извивались руки – в промокшую от пота одежду и из нее. Аманде чуть не выткнули глаз смертоносным красным ногтем, приделанным к концу размахивающей руки некой драконицы. На эстраде квартет костлявых гуттаперчевых яванцев визжал свою пылкую оригинальную версию «Это ничего»[107]. Жирному бармену недоставало большого пальца и рубашки. Аманда не переживала сцены, даже отдаленно напоминающей эту, с ее подростковых маршировок у микрофонной стойки, когда она была первой лиской девчачьей культовой банды «Злые бабы за уборкой». Они с Дрейком нашли места за влажным столиком в глубине, где могли прихлебывать из своих бутылок «Бинтанга» и наблюдать за происходящим как можно незаметнее. Вспышка спички за соседним столиком выявила темно-синее пятно татуировки охотника за головами на горле даяка, слишком юного, чтобы участвовать в прославленных ритуальных войнах своих предков. Американцев он разглядывал сквозь череду идеальных колец дыма, после чего быстро заговорил с двумя девушками в атласных мини-юбках, которые его обслуживали. Все они рассмеялись. Дрейк вернулся из затянувшегося посещения мужской уборной, дабы гордо объявить, крикнув в звукоусиленный ветер: – На пути в сортир мне только что отсосали. – Мужчина или женщина? – крикнула в ответ Аманда. Дрейк склонился, коснулся губами щеки жены. Они пили, они танцевали, потом пили еще немного. Поверх шума банды и под ним – каждый номер все более неотличим от предыдущего – в мешанину стали просачиваться и другие, более дисгармоничные звуки: звонкий хруст бьющегося стекла, тут и там скрежет возмущенного стула, лай голоса, неизбежно человечьего в напряженности своего негодования и угрозы. На эстраду вылетела бутылка. Троица мясистых австралийцев, обгоревших на солнце, пьяных, в одинаковых десятигаллонных шляпах и зеленовато-голубых ковбойских рубашках приблизились к Аманде и пригласили ее танцевать. Когда она вежливо отказалась, они принялись скандировать ей что-то на языке, который был не вполне английским. – Она со мной! – заорал Дрейк. – Я знаю, – парировал антипод поучтивей. Дрейк оттолкнулся от стола. Вся мысль, все чувство скорбно вылились из него. Что дано – вернется, не больше и не меньше. Вдруг все огни в клубе погасли – тьма стала абсолютной. Кто-то завизжал. Черная волна страха, расплескиваясь по всему помещению, опрокидывала мебель, летали стаканы. Незримые тела принялись нащупывать в слепой панике выход наружу. Дрейк схватил Аманду за руку и начал проталкиваться сквозь пихавшуюся толпу к многообещающему клочку тьмы побледнее, от которого чудесно несло ароматом соленого воздуха, вонью рыбы и нефтяных отходов во всех их современных проявлениях. У самого выхода продвижение замедлилось и загустело, огибая драки, вспыхивавшие теперь с тревожной прытью, а гуляк подстегивал знакомый озоновый дух неотвратимых беспорядков. – Сюда! – крикнул Дрейк и повернулся – и тут же получил по зубам от красивой блондинки в ошеломительном красном платье. Отшатнувшись назад в мучительном изумлении, он, вероятно, получил бы и второй удар, если б не Аманда – решительно выдвинувшись у него из-за спины, она проволокла его мимо суматохи и в узкую дверь, к фальшивой неоновой заре и ломящейся орде неистовых таксистов, которые гнали их массой, крича: – Тебе куда? Тебе куда? – Конец века, сердце ночи, колодец мира. – Ты как? – спросил он уже в безопасности заднего сиденья их такси, двигавшегося к гостинице, пока она хлопотала над ним, стараясь осмотреть ущерб во вспышках налетавшего на них встречного света. – Я прекрасно. – Она коснулась вздутия рассерженной кожи у него на скуле. – Жить будешь. – Женщина, что меня ударила, – произнес Дрейк, наблюдая за темными глазами таксиста, бегающими в зеркальце, – я думаю, она была мужчиной. Когда же проснулся наутро – оказался не у себя в постели ни дома, ни в гостинице, а раскинулся под открытым небом среди ремешков и стремян этого причудливого кресла, его пекло безжалостное солнце в этой его эпидермической куртке, оглушенный, с головной болью, весь сочащийся. Он сел в сменившейся декорации, зелень пропала, ее заместила нескончаемо скользящая череда стерни и пепла, черные акры неубранной сажи, осадок самого длительного на свете лесного пожара, когда дым до того густ, что на целые месяцы меняет маршруты подлетов к Сингапуру. По всей реке, словно гольяны вокруг старого окуня, метались моторные баркасы с аккуратными пирамидами пушечных ядер в носу и на корме – горками поразительно зеленых тыкв и дынь. На что б ни смотрел он, смысла оно не имело. Внизу на главной палубе он нашел Аманду в удушающей толпе, где ее и оставил, только теперь она прилежно мазала «Тигровым бальзамом» свою новейшую коллекцию насекомых укусов. – У тебя лицо, – заметила она, – похоже на тандури из курицы. – Я уснул. – Он принял из ее руки бутылку с водой и высосал ее. – Я хотела пойти тебя искать, но кому-то же нужно было охранять наши сокровища. Дрейк уставился за нее, на мир за суденышком. – Странно, – пробормотал он. Аманда извлекла зеркальце и рассматривала свое лицо, словно убеждаясь, что оно еще таково, каким она его запомнила. – Я уже начинала чувствовать себя брошенной на лидо-палубе. – Наш дружок-извращенец опять тут шнырял? – Слава богу, нет. Да я и не обращала внимания. – Интересно, куда он делся. Катер не такой уж и большой. – Большой – не большой, а ты на нем потерялся. – Я ж тебе сказал, я уснул. Там, на крыше.