Шесть дней. Настроение у Аманды становилось все более кислым с каждым закатом. Поутру, разбуженная вездесущими звуками коммунального довольства, она лежала на пороге еще одного сияющего дня и думала: я в раю, да, так почему же мне так грустно? Но как бы ни старалась она, давлению ее ощущений невозможно было сопротивляться долго: посреди чрезмерного немыслимого великолепия земли, разносторонней красоты ее народа жизнь – скаредная добыча и трата ее – оставалась до ужаса закоснелой (устрашающее напоминание о ее собственном безнадежном порабощении тем принципом, к какому притягивают нас чары удобства); требования племенного общества, налагаемые на понятие об индивидуализме, были достаточно строги, чтобы притопить разрастающееся эго в потоке общественных и духовных необходимостей, не было тут никакого тайного «я» в широко понимаемом западном смысле этого слова, частное пространство равнялось публичному – и наоборот; и превыше и дальше всех этих забот маячило животное однообразие эдемного состояния, те же обязанности, та же пища, те же шутки, то же небо, безмозглая рутина, психически до того нервирующая, неудивительно, что пекиты так увлекались различными драмами в мире духов – то был их театр, их «мыльная опера», и неудивительно, что все их гости принуждены были выступать перед целой деревней – нужда в новизне, в развлечении даже грубейшего пошиба повсеместна и неугасима. Однажды ночью, терпеливо лежа на полу рядом с мужем на подстилке, ожидая, когда ее охватит сон, она пережила видение – увидела себя издалека, с некой замечательной точки где-то в глубоком космосе, с веранды Бога, и увидела мир, в котором живет, увидела его впервые целиком, промежуточную остановку на пригородной линии вечности, наплыв свежих душ прибывает, и непрерывной бессчетной чередой освобожденные души мертвых устремляются прочь с планеты, словно пыльца с головки цветка. Вздрогнув, она подхватилась, ибо начала беспомощно падать сквозь себя. Сердце колотилось безумно. В такой дали от дома. В темноте она дотянулась потрогать грудь Дрейка, ее утешительные подъемы и опадания. Мир по-прежнему функционировал, как должен был по стандартным условиям, в машинном отделении все в норме, на своем предначертанном курсе к какому неизменному пункту назначения? А снаружи, сквозь щели между расходящимися досками плесневеющей стены, ей виден был почернелый окорок ночи, нашпигованный звездной гвоздикой. Обсуждение однажды вечером после ужина (рис с рисом и гарниром из риса) мало чем улучшило расположение Амандиного духа. Она обнаружила, что вождь еще унылее ее. Дерево, объяснил он, есть картинка мироздания. Мироздание существует в форме дерева, как и бог, как и человек. Полеты птиц – мысли бога. Потому-то человек носит перья у себя на голове. Лес – человеческая жизнь, но те, кто уходят из леса, забывают, что это так. Когда возвращаются, им вечно мешают деревья, и они сердятся. Тогда-то и начинается рубка. Они намереваются облегчить жизнь, но не понимают, что вымирания не существует. Деревья и растения, птицы и животные, что исчезают из нашего мира теней, поселяются в мире духов, но кошмарно преобразуются в бесов, сердитых и мстительных. Поэтому, когда громадные деревья рушатся под ножами бульдозеров, они потом вновь вырастают в ночи души, что становится все темней и темней, непроницаемей, таинственней, злобнее. Поскольку едва исчезнут все деревья, никак нельзя будет вернуться к богу. Никакого бога не будет. Дрейк подарил вождю бейсболку «Ловчил» и пачку сигарет с гвоздикой. Казалось, это вождя неимоверно взбодрило. Дни миновали, как камни, падающие в бездонный колодец. Однажды днем, когда Хенри наставлял Дрейка в приготовлении яда для стрел духового ружья из отвара коры анчарного дерева, Дрейк как бы между прочим спросил, есть ли у него паланг. Хенри это потрясло. – Где вы об этом услышали? – Из книги. – В книгах полно всякой ерунды. Древние практики на потеху туристам. Вроде голов, которые все мы вроде как должны вывешивать наподобие праздничных украшений. Дрейк не сводил с него взгляда, лицо серьезное, насколько ему оно удавалось. – Я спросил лишь потому, что подумывал им сам обзавестись. Глаза Хенри оставались безразличными и карими, силуэт его мысли юлил, словно послеполуденные тени на остекленевшем пруду. Когда же он заговорил снова, голос у него стал иной, нежели тот, каким он обычно разговаривал с Дрейком. – Лично у меня такого приспособления нет, но у многих мужчин в этой деревне есть. У многих мужчин вдоль этих рек. Джалон такой носит. Но я убежден, что и это у нашего народа вымирающий обычай. Зачем богатому американцу, как вы, паланг? Ваши женщины их тоже требуют? Дрейка это развлекло. – Нет-нет, – сказал он, – по крайней мере – пока. Честно говоря, сам не знаю, почему он меня так завораживает. Я никогда и не слыхал про паланг, пока не прочел о них в путеводителе, и вот с того мига никак не могу выбросить из головы. Наверное, это как ребенок – впервые слышит про дельтапланы или огнеглотание и тут же знает, интуитивно, что настанет такой день, когда это он должен будет непременно попробовать, что бы там кто ни думал. Ты беспомощен, ты вырвался из узды, с таким же успехом можешь пойти и с этим покончить, пока у тебя не сдали нервы и не швырнули тебя во что-нибудь похуже. Хенри слушал уважительно. – Думаю, вы, может, родились не в том племени. Пойдемте, – сказал он, вставая, – я вас отведу к человеку, который делает паланг. Звали его Пак Мофун, и Дрейку показалось, что он узнал эту проказливую луноликую ухмылку с приветственной вечеринки в первую ночь. Маленький энергичный человек – его несусветно взволновал такой нежданный гость. То, что уважаемый человек с Запада добровольно решит навестить его обиталище (самое чистое в деревне, не мог не заметить Дрейк), было необычайным комплиментом. Дрейку он напоминал управляющего рестораном сети быстрого питания. А когда услыхал о причине визита, схватил Дрейка за обе руки сразу, сжал их и решительно их затряс. Для него будет честью провести эту особенную операцию на мистере Коупленде, первом американце, кого он таким образом обслужит. И, разумеется, для такого благородного клиента он рад будет поработать бесплатно, но нет ли случайно у мистера Коупленда чего-нибудь для него? Дрейк отдал ему свои темные очки, не сходя с места, и отправил Хенри обратно в комнату за последним оставшимся блоком «Мальборо». Пак Мофун пришел в восторг. И когда же его доброму другу хотелось бы совершить эту процедуру? Сейчас? Он с наслаждением хлопнул в ладоши. Жестом он показал Дрейку на потертый табурет. – Пожалуйста, пожалуйста, садитесь, садитесь. – Скрылся за душевой занавеской цвета морской волны в задней комнатке и мгновение спустя вернулся с жестянкой от походной аптечки, где полно было кусков дерева и металла странных очертаний. Сломанным куском школьной линейки он измерил длину первого сустава правого большого пальца у Дрейка. – Хорошо, – объявил он. Порылся в коробке запчастей, бормоча себе под нос, словно одинокий жестянщик. Сжав кулаки, обошел Дрейка вокруг и встал перед ним. – Теперь, мистер Коупленд, мне пора вас попросить, извините, раздеться. – Конечно, – ответил Дрейк, – не знаю, как мы б могли сделать это иначе. – Он соскользнул с табуретки, разок дернул себя за набедренную повязку и остался голым. – Пожалуйста, – сказал Пак Мофон, показывая на стол, куда поместил сложенное полотенце, чтобы Дрейк на него сел. В одной руке он сжимал короткий и толстый обрубок бамбука, в другой – тонкий, очень полированный гвоздь. Он уселся на табурет между разведенных ног Дрейка. – Извините меня, пожалуйста. – Подался вперед, потянулся к пенису Дрейка, и при этом вялый орган зримо съежился в размерах, отпрянув от касания, отступил в тело Дрейка, словно морщинистая голова испуганной черепахи. Пак Мофун хихикнул. – Смотрите, как он хочет от меня убежать! – Он снова хихикнул. Редкий человек получал такое наслаждение от своей работы. После значительного потягивания и кручения, наконец ему удалось надеть кусок бамбука на пенис, и направляющие отверстия точно совпали. Поднял сияющий гвоздь. – Готовы, мистер Коупленд? – Наверное, – ответил Дрейк, оперенные краешки подползающей паники начали охватывать все его тело. Я правда этого хочу? Правда? ПРАВДА? – Есть какая-нибудь птица или животное, чтобы вам как-то особо нравились? – Наверное, – сказал Дрейк, и в сознании у него вспыхнул образ косматого бизона с черной гривой; почему, он сам толком не знал. – Видите своего друга? – Пак Мофун приложил острый кончик гвоздя к одному направляющему отверстию. – Давайте, – поторопил его Дрейк. Вдохнул поглубже и покрепче вцепился в край стола. Разряд грубейшей молнии скакнул поперек хрустнувшей плоти его головки – и наружу, к ободу незнаемого. Он взметнулся в воздух и вернулся вновь. – Готово! – воскликнул радостный палангист. – Смотрите, без крови! Несгибаемые концы пробившего член гвоздя в своей посверкивающей нелепости торчали по обе стороны бамбуковой трубки, как меч, вонзенный сквозь запертый ящик в согласную ассистентку фокусника. Вот только тут был не фокус. На робко высунувшемся кончике пениса у Дрейка густо выступила кровь и закапала звездочками на безупречно чистый пол. – Ладно, – признал Пак Мофан. – Может, немного крови. Но не больно, э? – Он схватил Дрейка за одно колено, потряс его, как стаканчик с игральными костями. – Как вам нравится? Дрейк не был уверен. Его оглушило, как будто он попал в жуткую аварию, и ему удалось выползти из обломков относительно невредимым. Он поглядел вниз на себя. – Мне нравится, – наконец сказал он. – Мне нравится, как он выглядит. Пак Мофун счастливо кивнул. – Теперь жена вас будет любить много. Дрейк улыбнулся. – Моя жена и так меня уже любит. – Никогда не бывает слишком много, мистер Коупленд, никогда не слишком много. – Затем смех его резко оборвался, и он вновь натянул на лицо серьезную маску. – Теперь, мистер Коупленд, боюсь, я должен вам признаться. – Так? – Дрейк весь собрался. – Лучшие паланги у меня все кончились, ни кости, ни латунной проволоки, ни шплинта от мотора. Но для вас я сделаю очень особое, мистер Коупленд, очень особое. Из лязгающего хлама в своей жестяной аптечке он вытащил потускневший стержень от шариковой ручки. Проверил его у себя на ладони. Тот был весь исписан. Плоскогубцами он открутил от металлической трубочки дюйма полтора, поле чего намазал густой желтоватой слизью, которую нагреб из древней баночки из-под обувного крема. Быстро и проворно вынул гвоздь, снял бамбуковый чехол и продел готовый паланг из ручки сквозь кровоточащую дыру в пенисе Дрейка. Работу свою он закончил тем, что обмазал весь орган ослизлыми комками того же лекарства, «чтобы у вас копье не заболело и не отпало, ха-ха-ха». В Америке, посоветовал Пак Мофан, Дрейку нужно будет заменить этот прекрасный стерженек высококачественным американским палангом из золота и бриллиантов, как тот, который носит президент. Должно быть, жена президента – очень счастливая дама. Да, согласился Дрейк, это уж точно. И Дрейк дал слово сделать все, что будет в его силах, чтобы распространить наслаждение паланга по всем пятидесяти штатам. Перед тем, как пожать на прощание друг другу руки, Паку Мофану непременно следовало примерить новые солнечные очки. Он в них похож на кинозвезду? Да, ответил Дрейк, похож, и сделал снимок в доказательство. – Я всегда знала, что ты чокнутый и непременно сделаешь что-то подобное, – произнесла Аманда, откровенно завороженно пялясь на своего новоукрашенного мужчину, – но никогда не была уверена, что ты на такое действительно решишься. Выглядит скверно, болит? – О нет, вообще нет. На самом деле, довольно-таки бодрит. – Да ну? Поглядим, что ты скажешь после того, как первый раз пописаешь. А вазелиновая жижа, я полагаю, это какая-то заживляющая мазь. – Да. – У тебя же не будет инфекции и ты его не потеряешь, правда? – Некоторые умирали, – признал он. – Потери в долгом марше к эротической Утопии. Она не могла оторвать от него взгляда. – Ювелирка для пениса, – воскликнула она. – Что за изобретательный народ. А когда можем испытать в деле? – Пак Мофун сказал – через два месяца, но не знаю, смогу ли я терпеть так долго. – Я тоже. – Говорят, как только тебе сделают такую операцию, обратной дороги уже не будет. Говорит, ощущения для обоих партнеров умножаются неописуемо. – Ты – человек множества деталей, Дрейк. – Все в равной степени привлекательны, надеюсь. – Я тоже на это надеюсь. Той ночью, как будто пронзившее его устройство было стержнем из кремня, что высекал летучие искры из твердого укромного места у него внутри, Дрейк понял, что не может спать, трут его ума славно пушился, возбужденный только что выпущенными в его тело химикатами, беспокойные пальцы неудержимо бродили внизу, стараясь коснуться во вновь возникающем изумлении распухшей действительности его раненого «я». Он себя ощущал высланным, отправленным в космос вместе с храбрецами, стоиками, безумцами, с теми, кого физика желания исказила так, что их черты стали карикатурны и баснословны, с преобразованным населением грядущего мира. В ту ночь ему пылко хотелось выступить сосудом для того, что пекиты называли «хорошим сном», – связанной череды ярко освещенных сцен с крепким актерским составом и превосходным темпом монтажа, переданных с такой достоверностью, что их графическая развертка переживается как важное событие наяву, точное воплощение реальной жизни, если не считать сосущей опаски, что всякий предмет, всякий поступок пропитан смыслами лично для Дрейка, а к тому же для всей деревни и всех ее обитателей. Ибо если бы он смог передать пекитам ценную информацию с другой стороны, как они б сумели воспротивиться и не ввести его в священную дружбу племени? Но слишком уж взвинченный своим пульсирующим палангом, чтобы удостоиться милости глубокого нырка, прерывистые часы провел он, плывя в воображаемой долбленке вдоль потока своего дыхания в сумеречную страну на границе сознания, а в итоге оказался в населенной призраками роще железного дерева, увешанной гирляндами из сотен расчлененных рук и ног, болтающихся на манер безвкусных безделушек всех оттенков распада на лохматых веревках из человеческих волос, этот гротесковый мобиль безмолвно покачивался в зеленом супе лесного света, кровь капала разметанным певучим ритмом на протянутые листья, сваленные бревна, качкие папоротники, испакощенные клумбы волглого мха. В промежность каждой ветви вбита была человеческая голова, глаза расширены в чрезмерных гримасах непроходящего потрясения, как будто сами деревья породили этот диковинный плод, дабы подглядывал за миром и неожиданно приходил в ужас от того, что зрит. И вопрос, который всё вращался в уме у Дрейка, обрел остановку: нет, охота за головами – не зло; это разновидность молитвы. Зло – оголтелая штука, которая скачет по земле и носится по воздуху, бездомное жаждущее нечто в поисках общества, верный друг. И когда оно явится тебя отыскать, придет оно и впрямь как друг. Затем, чтобы восстановить собственное равновесие, тебе придется взять голову. Придется. Или получится, что сам, твоя семья, твой народ – пожраны злом. И тогда ты можешь оказаться препоясан вяленой кожей с пряжкой из мосластого колена. Где-то перед зарей в комнату к Коуплендам прокрался сын вождя в футболке «ЖГУЧЕЙ БОЛЯЧКИ» и мягонько потрогал Дрейка за плечо. Тот сел, сразу же насторожившись. Ни знака не подали, ни слова не произнесли. Дрейк схватил свои лесные ботинки и самые сухие носки, фотоаппарат и вышел за сыном вождя на веранду, где со своими копьями, духовыми ружьями и клинками мандау в ножнах собралась безмолвная компания пекитских мужчин. Меж их татуированных ног легкомысленно скакали шелудивые собачки. Вождь глянул на Дрейка, заглянул в него и величественно отвернулся, значение этого жеста осталось столь же затуманенным, какими их Дрейк всегда и находил. Человек, с которым Дрейк никогда не разговаривал, а потому и никогда не замечал его, вручил ему крепкое, хорошо сбалансированное копье. Пальцы Дрейка с повышенной чувствительностью сомкнулись на древке, на бугорках, сколах, стертых лысинах, на всей ненадежной истории древесины. Дрейк сурово кивнул и пожал мужчине руку. Тот улыбнулся: половины зубов у него не было, остальные – сломанные и пожелтевшие пеньки. Гуськом они тихо вышли из деревни, ретивые собаки трусили впереди, по земляной тропе, что вилась вдоль пенившейся желтой речки, миля за милей, Дрейк воодушевлен, как маленький мальчик в своей поездке в «Мир Диснея». Ему понравилась та непринужденная манера, с какой ему сообщили, что его берут с собой на охоту, невозмутимость, подразумевавшая как «Само собой, предполагалось, что ты пойдешь», так и «Будь благодарен, что тебя избрали». Лес был жив, весь звенел тонами, которые Дрейку удавалось признать, но не определить. Твари. Жизнь. Даже растения без мышц, казалось, тянулись к нему зелеными руками-лопатками. Вот оно, несмотря на ранний озноб, случайные царапины, возникавшие у него на незащищенных ногах и руках, – существование в само́й своей искрометности, истинное, прогулка по краю настоящей охоты на свиней на Борнео. Все утро ничего особо не происходило. Они забрались далеко вниз по реке к любимому месту лежки свиней в стороне от тропы, где собаки нюхали и фыркали, и клацали друг на дружку зубами, совершенно не способные взять ни одного следа, по какому можно было бы пойти. Они двигались дальше, раздраженные охотничьи псы заходились приступами необъяснимого лая, который никто не мог заткнуть. Высоко на угловатом суке умирающего фигового дерева они заметили редкого орангутанга – его печальное человеческое лицо стоически взирало сверху на безволосых собратьев, знаменитый «лесной человек», который умеет разговаривать, но не желает – из страха, что его заставят работать. Один из мужчин, пригнувшись, двинулся вперед, поднял к губам громадное духовое ружье. Первый дротик усвистел в листву, и кроткое рыжеволосое существо пропало с глаз, не успели вложить в ствол второй. Для Дрейка утро проходило в приподнятом, словно бы наркотическом состоянии сокровенного изумления, его нескончаемо челночило между воодушевлением и унынием столь же бегло, как он переступал из солнца в тень и обратно. Друг с другом пекиты много не разговаривали. Настроение, читаем настроение. Один раз они остановились закусить свертками банановых листьев с холодным рисом. Слабый привкус зерна лопнул у него на языке, словно горсть конфет с ликером. Ни разу за весь тот день не направил он ни единой мысли на самого себя. На несколько благословенных часов он совершенно забыл, кто он или что он, – случай той амнезии, к какой его тянуло, истолковать ее можно было, лишь как деяние благодати. Вот. Теперь он по-настоящему в отпуске. Вдруг с дальнего конца тропы нервную песню джунглей заглушило яростное тявканье собак. Все мужчины тут же рванулись вперед, Дрейк заковылял следом шустрой дедулиной иноходью. Догнав, он обнаружил, что мужчины и собаки окружают громадную чащобу колючего кустарника, которая вся тряслась и визжала, как одержимая. Пекиты перекрикивались, наставляя друг друга, расходясь по местам вокруг пойманного кабана. Шум от собак был такой, словно камни крушили камнями. Время от времени кто-нибудь из этих животин в бреду прекращал клацать зубами на ухо соседа и срывался в оживший куст, а мгновение спустя лишь с воем вылетал оттуда, как будто его только что выпустили из преисподней. Заросль колючек трещала и тряслась. – Вы уверены, что там свинья? – выкрикнул Дрейк. Никто не удосужился ему ответить. Человек, давший копье, оставался у Дрейка под боком – его явно назначили хранителем американца на охоте. Дикие свиньи – звери опасные, особенно если загнать их в угол. Подлые, уродливые и проворные, они оснащены мерзким комплектом бритвенно-острых бивней. Факты из путеводителя для любознательного путешественника. Дрейк покрепче стиснул копье и взял его на изготовку, воображая, что это будет хорошая оборонительная стойка. Из сотрясавшегося куста донесся визг собачьей боли, а за ним – жуткий разрывающий треск: из своей берлоги паническим слепым рывком выскочила разъяренная черная свинья размерами с небольшого бизона, а за нею неотступно по пятам – визжащая орда пекитских мужчин, несшая на бегу копья свои, как на рыцарском турнире. Не останавливая бега в рваном этом согласии, одно копье резко вскинули и быстро, как гарпун китобоя, метнули в пятнистый бок испуганного животного. Свинья испустила человеческий вопль и рванулась прочь по тропе, волоча за собой тяжелое подскакивавшее древко. Распаленные этим первым попаданием до еще большего неистовства, пекиты ринулись прочь, воя в бесовской унисон и потрясая оружием. Далеко свинья не ушла. Второй, за ним и третий удар изувечили ей задние ноги, и когда Дрейк, потея и пыхтя, подбежал, не в силах выдавить из себя ни слова, хрипящее животное уже лежало на боку на окровавленном клочке примятой травы, раненая туша его слабо подрагивала, словно бы выложенная на глыбу льда, створожившаяся грязная пена пузырилась меж ее судорожных челюстей, жесткие круглые пуговицы глаз уже уставились в некую землю посчастливей. Воняло кровью и экскрементами – и разъеденным бесстыдством плотского страха. Вождь глянул на Дрейка и сделал нетерпеливый жест, сжато сказав что-то своему сыну. – Он хочет, чтоб вы тоже ткнули, – пояснил сын. Все пекиты смотрели теперь на Дрейка. Инстинктивно он понял, что медлить нельзя, он не осмелится размышлять, он должен избегнуть силков мысли, сделать шаг с дерзкой решимостью, увесистое копье крепко стиснуто обеими руками, он должен воткнуть острый кончик его в священную плоть этого еще живого зверя – вот так! – и он сумел моментально ощутить пульсирующее проворство жизни, передавшееся по древку ему в стиснутые кулаки, словно не вполне неприятную щекотку тока низкого напряжения, и толкнул он с безотчетной и глубокой дикостью, и копье содрогнулось до плеч его, и сила резко погасла. Пекиты перешучивались и хлопали Дрейка по спине. Розового мальчика из Голливуда наконец-то сочли способным. Но там, на земле, перед ним была эта смерть – абсолютная, бесповоротная, могучая пакость. Воздух марало ощущение заразы. Дрейк не знал, что́ ему думать или чувствовать; он был взбудоражен, ему было противно – одновременно, – эмоции сцепились в сводящем с ума раздоре равно взвешенных противоположностей, честность объявляла, что он не может настаивать ни на одной, ни на другой, и вот внутри этого парализующего пространства темного беспредельного смятения, с убийством, извивающимся на своей оси, Дрейка поразило жутью: быть может, все эти внутренние бурлеж и соударенье отмечают то место, чье волшебство неотразимо манило его с самого детства. Те точки, в каких магниты равно тащило во все стороны, определяли человеческую границу, узор, сотворенный тем, кому предложили это равновесие, вычерчивал слабейший намек на форму, быть может – бытия, и незримые порядки, выстроившиеся в бесследном молчании за ним. Но если это и есть фундамент, возможное место – что за пиршество намеков и проклятий задумчивой вечности! Над Дрейком пронеслась исполинская ярость, словно тень великого крыла, всего за миг поглощая предположение, двусмысленность, щупальца независимого чувства. Руки у него затряслись, и, чтобы унять дрожь, он вогнал тупой конец своего копья в землю. Он перепугал себя, и ему хотелось покинуть эти джунгли – но прежде один последний раз запечатлеть свое паломничество по натурной съемочной площадке известного мира. Он вручил фотоаппарат сыну вождя, показал куда смотреть, где нажимать, и, пусть даже не вполне мог заставить себя позировать с ногой в ботинке, триумфально попирающей ляжку падшей свиньи, все равно в своих размокших «тимберлендах» и неопрятной набедренной повязке принял стеснительно небрежную позу рядом с мертвой тварью, копье по стойке вольно, стараясь спроецировать на пленку самое малое измерение той сложности, какую он в тот миг испытывал, но выглядя, он был вполне в этом уверен, полнейшим бродячим идиотом.