Он смотрел непонимающе. – Ну, режиссер, – нетерпеливо пояснила она. – «Геенна на федералке», «Синие вены», «Швайцер!». – Никогда не смотрел. – Его мать – актриса Гана Дэндер, она застрелила своего мужа из охотничьего ружья прямо посреди гостиной на глазах у сына. Ему тогда исполнилось шесть. – Это его отец был? – Нет, конечно, его отец – Ларс Торвальд, глава «Флэгстоун филмз». – Полагаю, хорошая елка ему досталась. – Наша лучшая. – Это славно. В такое время года всем нравятся хорошие елки. Они опустились на колени, рисовали палочками в песке (он – кубистскую собачку с крестиками вместо глаз, она – тонко прорисованную розу крупнее настоящих), когда она, как бы между прочим, объявила, даже не бросив взгляда в его сторону: – Ощущаю, что в последнее время Сай тут довольно часто появляется. Уилл не перестал рисовать. У собачки появился свинский штопор хвостика. – Охотников за привидениями[131] вызвала? – Это он тоже услышал. – Ну так и что он с этим поделает – соберется с парочкой своих приятелей-призраков и станет выть у меня за окном? – Можешь быть уверен – где бы Сай сейчас ни был, он обзавелся нужными связями. Сай терпеть не мог ничего гражданского. Поэтому валяй, погладь его против шерстки – и обернешься жабой или тараканом. – А откуда ты знаешь, что это не будет лучше, чем… чем вот это? – Он неопределенно обвел палочкой окружающий пейзаж. Она встала и затерла ногой свой рисунок. Потом обернулась и позвала Тодда. А когда вновь посмотрела на Уилла, тот стоял почти в трех шагах от нее с очень странным лицом – такое точное равновесие между весельем и злостью, что выражение невозможно истолковать. Когда высадятся инопланетяне, носить они будут такие вот лица, и земляне их значение распознать не сумеют. – Прекрати, – сказала она. – Ты меня пугаешь. – Мужчины, как она уже поняла, хотят быть иерархами своей жизни. Но не иерархи они. И все равно никто из тех, с кем она встречалась, не желал всерьез относиться к понятию о призраках, к тому факту, что они реальны, что они преследуют, нависают, что прозрачное пространство кишит ими, их присутствие так близко знакомо потому, что многие из них были нами, это тени наших прошлых жизней. – Иногда мне кажется, что ты состоишь из более вульгарной материи, чем все те, с кем я была когда-либо знакома. – За пределами Калифорнии, – ответил он, – я нормален. Что могла она сделать? Складка его улыбки была подарком Вселенной. Вместе они не спеша дошли до дома, и пока солнце тяжеловесно, величественно опускалось, расположились в теплых дюнах посмотреть – счастливое семейство наслаждается тихим завершением праздного дня, искрящимся воздухом, медленным пламенем неба, настойчивостью волн, что шлепали в рваном ритме о берег. А позже, после ужина, когда пришла пора спать, они расстались и удалились в отдельные комнаты, скрытные люди, уважающие уединение друг дружки. Уилл лежал, распростершись на неопрятном своем матрасе, глядя в телевизор с видом того, кто сделал ставку, какую не может себе позволить, на число, которое, он уверен, не выиграет, пульт плыл на его вдохах и выдохах, верхом на голой груди. Уилл редко смотрел что-то дольше нескольких минут, а затем перепрыгивал на другой канал. По кругу, по карнавальному наборному диску, снова и снова. В чем смысл задерживаться? Вечно одно и то же: тела, пушки, тачки и еда. По всему диску круглые сутки. Смутный неутолимый зуд, никогда не утихавший у него под кожей, казалось, давал понять, будто он может найти то, чего ищет, где-то на этом волшебном экране. Но, что неудивительно, чем больше смотрел он, тем беспокойнее становилось ему. Он был уже не в силах остановиться. Тот же тщетный распорядок день за днем, из ночи в ночь. Тыц, тыц, тыц. Ему хотелось увидеть что-нибудь такое, чего он не видел раньше. Где-то перед зарей, должно быть, он заснул, да только не наверняка. В пустой кухне пустого дома сидел он за столом, завтракал – черпал ложкой из миски витаминизированную овсянку – и пялился в портативный цветной телевизор на стойке. Шел мультик про Чирикалку и Силвестра[132]. – Он же меня не очень хорошо знает, правда? – произнесла умная птичка. Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего. Он выпил пиво, за ним еще одно. Океан накатывал и разбивался. В гараже он убрал доску с прибитыми к ней старыми номерными знаками – Иллинойс, Колорадо, Невада – из ниши в стене достал обшарпанный кожаный портфель, отнес его к «бестрепетному» – свободной машине, на которой Тиа разрешала ему ездить, – и кинул на сиденье рядом. Пора приниматься за работу. Из дома и на дорогу, одиночка в своей клетке, он влился в поток других одиночек, запертых и пристегнутых в своих клетках, их сотни, тысячи, все непреклонно текут дальше в убедительном маскараде цели и устремления. Скольким из них, как ему, понятна истинная функция автомобиля как тайного устройства обретения самого себя? Двинулся он на юг по прибрежной дороге, море – справа, играет с ним в прятки на изгибах и поворотах, город впереди лежит затуманенный великолепным желтым дымом собственных выхлопов. Каждую минуту-две он протягивал руку и переключал радиостанцию. Каждая популярная песенка – монотонное надувательство; каждый голос, ревущий через мегафон утренней дискуссионной программы, исходил изо рта идиота. Уиллу хотелось услышать такое, чего он еще не слышал. Иногда он воображал, что даже способен ощущать, как микроволны средств массовой информации бомбардируют ему кожу, как будто его буквально прокаливают закодированными клише. Вот в чем не такой уж и потусторонний источник прозрений Тии касаемо призраков: нас и впрямь осадили, а фургонов у нас нет, чтобы поставить их кру́гом, как нет и надежных заклинателей бесов, чтобы отразили натиск. Но все эти неприятные мысли, хорошо понимал он, просто-напросто этим и были – мыслями – мимолетными капризами шаткого мига: позже в тот же день он станет придерживаться противоположного мнения. Эта жизнь – карусель, в которой проезжаешь одни и те же мысли, те же чувства, вновь и вновь, покуда не умрешь. Он дотянулся и поменял станцию. Кто в этот рассеянный час утра способен вынести синтезированную пошлятину главной песни из фильма про знаменитую певичку из «Лучших 40», которая стала свидетельницей убийства и после полутора часов ужасающих натяжек уже насасывает дубинку гламурного детективчика, назначенного ее оберегать?[133] Он посмотрел, как рука его движется к шкале, снова бросил взгляд на дорогу, понаблюдал за рукой, а затем ни с того, ни с сего в него вторглось ощущение – началось оно как инъекция черного красителя в основание его позвоночника и быстро поднялось по спине и растеклось темным капюшоном у него над всею макушкой. Кто он такой? Как его зовут? Где он теперь? Поскольку такое уже бывало раньше (все уже бывало раньше), ему хватало ума, чтобы не обращать на вопросы внимания и оставаться в машине, и дальше удерживать технику под контролем, потому что, когда миг вот так вот расщепляется на миллион загадок, каждый «?» – дверь в другой мир, и опытный путешественник держит руку на руле твердо, надежно зная, что рано или поздно себя догонит. Даже в детстве он бывал подвержен таким вот вторжениям, принимал их нормальность и постепенно начал рассматривать эти «провалы» как дыры в сите личности, сквозь которые систематически процеживается нечто важное, но неопределенное. В городе имелась дюжина или около того мест, из которых состоял его город, – остановки на его ежедневных объездах. Поскольку настроение у него – и часто поведение, – похоже, разнились от одного местоположения к другому, ему требовалось навестить хотя бы три или четыре таких места, чтобы к вечеру ощутить себя полуполной личностью, как будто само существо его валялось разбросанными кусками по всему городу и каждое утро требовало свежего восстановления. «Клуб здоровья и тенниса „Адонис”» располагался в конце асфальтированной дорожки, завивавшейся изящным изгибом S по искусственному пейзажу ухоженного кустарника и покатых лужаек для гольфа. Само здание напоминало одну из тех подозрительно неброских корпоративных штаб-квартир, что оскверняют предместья от побережья до побережья в популярном стиле защитной архитектуры – современно-неприметном. – Доброе утро, мистер Толбот, – поздоровался Джереми, мальчишка за конторкой; над головою у него – вырвиглазным радужным шрифтом девиз клуба: «СОТВОРИ СВОЕ Я!» Отрывисто кивнув, он прошагал дальше мимо. Парню с постоянной улыбкой на лице доверять нельзя. Двинулся он прямо в раздевалку, переоделся в стандартную свою униформу – футболку Северо-западного и шорты ЮКУ[134] – и неспешно забрел в качалку, чтобы начать ежедневный тренаж. Цитадель поднятия тонуса, все для звезд, «Адонис» бывал многолюден в любой час дня и ночи. Уилл проигнорировал здешнюю братию, заботящуюся о собственном здоровье, включая и знаменитую женщину на беговой дорожке, бормотавшую метрономом самой себе: – Жирная, жирная, жирная, я, я, я, – и незамедлительно приступил к работе, методично перемещаясь от одной поблескивающей машины к другой, тщательно разминая по очереди каждую группу мышц, наблюдая за собой в зеркалах, ему нравилось себя разглядывать, это как смотреть на кого-то другого, выжимая из тела пот, словно сок из лимона, изо дня в день вымывая из души нечистоты. Он прояснял себя, он претерпевал становление. Всегда теперь он сознавал собственное тело, его центр тяжести, его походку, его позу. Именно такое осознание вообще-то наконец освободило его из тюрьмы «нормальной» жизни. После в ду́ше человек, у которого и смотреть-то особо не на что, заметил семь синих точек, параллельной чередой размещенных на белой внутренней стороне его левого плеча, и поинтересовался, не татуировки ли они. – Родимые пятна, – ответил Джонсон. – Мои счастливые звезды. – Он энергично растер кожу. – Чешутся, когда намокают. – Очень странно, – произнес мужчина. – Они совершенно симметричны. Я думал, природа не терпит прямых линий. – Это пустоты она не терпит[135]. – Джонсон выключил воду и схватил полотенце. – Прошу прощения. – Ох ты ж, да, вы правы. Мне биология все равно никогда особо не давалась. – Он поспешил, стараясь не отставать, прошел за Джонсоном к его шкафчику. – Так, а где я вас видел? Постойте – не говорите, вы были легавым-изменником в «Изменнике»?[136] – Нет. – Увечным бейсболистом в «Неограненном алмазе»? – Боюсь, что нет. – Инопланетным вертухаем в «Обреченной планете»? – Нет, послушайте… – Одним из заключенных там? Одним из страшных чудищ? – Вы за кого меня принимаете? – Вы же Ридли Уэбб, конечно. – Если я дам вам автограф, вы уйдете? – Слушайте, я не намеревался вам досаждать, мистер Уэбб, и мне бы не хотелось, чтоб вы истолковали наш маленький диалог тут как продукт моей навязчивости. Я не такого сорта человек. – У вас есть бумажка? Мужчина безнадежно оглядел себя, все свое мокрое туловище, обернутое полотенцем. – Ну, я… Из своего шкафчика Джонсон извлек фломастер и замусоленную долларовую купюру. Поспешно намалевал подпись поперек безмятежного лика Джорджа Вашингтона и вручил бумажку изумленному поклоннику. – Даже не знаю, что и сказать, – произнес тот, разглядывая купюру спереди и сзади, словно кассир, проверяющий, не подделка ли. – Я смотрел все фильмы с вами, но вот это… – помахав банкнотой в воздухе, – …это так на вас похоже. Спасибо, – и протянул влажную руку, – большое вам спасибо. – Не за что, – сказал Джонсон, – только не болтайте об этом слишком уж, если вы меня понимаете, сейчас я платежеспособен и таким мне бы и хотелось остаться. – Эй, а здорово сказали. Вы шутник, как всегда, мистер Уэбб, э? – Мне так проще жить, как я убедился. А теперь, если позволите, я пошел. На стоянке Джонсон в дорогом рыжем парике посидел в машине, на сиденье рядом – открытый чемоданчик, полный шиньонов, косметики и протезных устройств. Он пытался приладить рыжие усы в тон, глядясь в зеркальце заднего вида. Навык маскировки, похоже, с опытом не укреплялся. Он понимал, что ему трудновато судить, что именно выглядит естественнее всего. Наконец, когда терпение истощилось, и он убедил себя, что сможет сойти за такого рыжеволосого и рыжебородого парня, он завел машину и подъехал в центральный квартал, где находилось несколько букинистических и антикварных книжных лавок. Запарковался, надел темные очки, вставил накладные верхние зубы, а на голову нахлобучил ковбойскую шляпу, валявшуюся на заднем сиденье. Первым магазином владела и заправляла пара дородных близнецов – оба оказались на месте, поэтому он немедленно вышел вон. Во втором магазине – «Книги и редкости „Драгоценный камень”» – он обнаружил маленькую молодую женщину: та сидела совсем одна за большим рабочим столом. Читала «Идиота» в бумажной обложке. – Прошу простить меня, – осведомился он смехотворно манерным тоном, – но не найдется ли у вас третьего издания «Бен-Гура» 1860 года?[137] – Третье издание? – переспросила она с мечтательным рассеянным видом того, кто выныривает из опасно долгого погружения. – Не знаю, – произнесла она. – Нужно проверить. – С опечаткой на странице 123, – добавил он. Девушка ввела что-то в компьютер, стоявший перед нею на столе. – У нас есть первое, – произнесла она, качая головой, – но нет, третьего нет. Извините. – Я так и думал, – сказал Джонсон. – А как насчет шевалье Одобона 1840-го?[138] Она что-то напечатала. – Не значится, – ответила она, вскинув взгляд на этого странного человека с открытым, бойким выражением на лице, словно бы ей не терпелось удостовериться, как еще ее сейчас развлекут. – Это последнее название, – спросила она, – что это за книга? Он доверительно подался к ней. – Сказать вам правду, я честно не знаю. Это рождественские подарки для моих родителей. Я собираю по списку. – Он смущенно помахал у нее перед носом клочком бумаги. – Должно быть, они собиратели серьезные.