– Рукой пощупай. – Я не хочу… – Щупай! – Влажный. Ты влажный. – Да. Я хочу, чтоб ты получила свою долю этого переживания. Хочу, чтоб ты почувствовала то же, что и я, узнала то, что знаю я. Это важно. Я хочу, чтоб ты это мне сделала. – Но я не могу о боже мой я не могу этого Томми не надо не надо. – Перестань сейчас же, прекрати и подумай. Я бы стал просить тебя сделать что-то, если бы не считал, что ты это можешь? – Нет, но… – Я здесь, я с тобой на каждом шагу этого пути. Мы команда, и после сегодняшнего вечера ни одна пара не никогда не будет ближе друг дружке. – Я не знаю, я не… И голоса их удалились, когда они ушли по коридору к другой комнате. Аманда была жива, она до сих пор была жива, и то была жизнь – знать это. Она могла слышать, как в тесные стены ее груди пинается сердце. Могла чувствовать в ноздрях, как наружу и обратно носится ветер ее дыхания. Она могла видеть мышку в ужасе, какой стал ее ум, – та бегала круг за кругом, отыскивая выход. Раздался звук третьего чпока, и шаги направились по коридору назад, а из динамиков бредово продолжал играть гамелан, теперь в этом нестройном шуме не было ничего приятного или безмятежного, его бронзовые причуды сводили чувство по ступеням комнаты смеха в беспорядочность преисподней. Смерть – событие неестественное. Ее можно вызывать лишь колдовством или насилием… Всегда было внушительным успехом – признавать, что тебе лично, как телу, как сознанию, однажды настанет конец, немыслимо осознавать, что день тот может быть этим. Но пока что, в этот вот конкретный бубенцовый миг сейчас, Аманда была жива, и все оставалось возможным, она могла видеть, она могла слышать, она могла ощущать надвигающееся онемение рук и ног в путах, под нею – скальная неопровержимость пола, настоятельный напор его совершеннейшей инаковости, и она могла претерпеть во всей его резкой одновременности безумие сознания, целые миры вспыхивали и пропадали искрами в пустоте; красота, ужас, картонные категории, скрывающие всеохватное то, что сейчас к ней подступало, хотя было даже время задуматься – особенно нелюбознательно – после того, как приехала и уехала полиция, и судмедэксперт навсегда снял с ее губ монтажную ленту, возникнет ли ее отбывающая душа из куколки ее рта в облике редкого финифтяного насекомого – или же как сказочная птица на радужных крыльях? Восемь Это не выход Без рубашки и вздернув одно бедро, мужчина в праздном одиночестве опирался на перила, пристально глядя в море, на тот край, где прекращался мир, а чистая простыня неба слабо измарана небрежным мазком угля, что, казалось, намекал: где-то за горизонтом – пожар на воде. Затем дым, если то был он, попросту исчез, как и не было его никогда, не оставив по себе ничего, на что можно было бы глядеть, кроме опостылевшего повтора то же самого моря, безрадостной блажи волн в нескончаемых скрутках и гладях вдоль по опустевшему пляжу. Стоял декабрь, хоть и тепло не по сезону, воздух струился яркими поверхностями, изломанный в куски, постоянный сухой ливень чистого света. День казался декорацией, установленной в миниатюре внутри хрустального украшения. За мужчиной широко открытой стояла скользящая стеклянная дверь, на тихоокеанском бризе непрерывно хлопала тонкая белая занавеска. Разламывались волны. Мужчина не двигался. В доме по винтовой лесенке спустилась хорошо сложенная женщина в одних черных трусиках от бикини – в гостиную, чей агрессивный декор, юго-западная антисептика, осквернялся единственной дисгармоничной нотой: вульгарным оформлением обложки журнала, небрежно брошенного на полированное стекло ее коктейльного столика. Она подхватила ноябрьский номер «Оружия и боеприпасов»[128] и миг помедлила, разглядывая обмякшую фигуру мужчины, в одиночестве бездельничающего на палубе. За головой Уилла ей был виден изящно уродливый серый пеликан – почти бездвижно висел он на ветру, а затем нырял клювом вперед во вздымавшиеся зеленые накаты. Повсюду теченья, зримые и незримые. Мужчина не шевелился. Женщина проворно юркнула в кухню, почти тут же вернулась с горстью красного винограда. Прошла за спиной у мужчины, ничего не говоря, и украдкой двинулась по лестнице через две ступеньки. Несколько позже мужчина вернулся внутрь, закрыл и запер дверь. Подошел к подножью лестницы, несколько секунд прислушивался, затем резко крикнул вверх. – Тиа! – позвал он. Мгновенье выждал и позвал опять. Когда ответа все равно не поступило, он тяжко зашагал по лестнице сам, топая на каждой ступеньке. Нашел он ее на кровати – она сидела и втирала себе в груди крем для искусственного загара, на коленях небрежно развернута какая-то книга. – Ой, – воскликнула она, вскидывая с удивлением взгляд, – я не знала, что ты в доме. Он оставался в дверях без движения – громадное присутствие, заполняющее весь проем. – Я звал тебя по имени – дважды. Она продолжала втирать. – Извини, я, наверное, зачиталась этой чокнутой книжкой. Он вступил в комнату. – Библией? – Я знаю, не смейся. Но ты ее когда-либо вообще читал? Такая странная, что ты и представить себе не можешь. Он присел на кровать с нею рядом. – Я не подозревал, что она в доме водится. А в этой стране нам разрешается иметь экземпляр? – Эктор вчера за работой говорил о Ветхом Завете. – Эктор умеет читать? И тут ее живые глаза, темные и блестящие, как жучиные панцири, такие внимательные ко всем жестам его и настроениям, разок моргнули и резко выключились, как будто из ниоткуда протянулась неведомая рука и просто щелкнула выключателем. Казалось, она вновь принялась читать, но холодные слова на странице были не больше, чем шумы у нее в голове, маскировка ее раздумий. Один верный урок, какой она получила из всех своих лет, проведенных среди мужчин, – это всегда удерживать некую толику себя про запас, прозрачность женства в этом обществе коварной слежки требовала там и сям определенных непроницаемых зазоров, дабы поддерживать хотя бы минимальные стандарты здравого рассудка. И, как ни странно, казалось, неважно, какую именно часть своей жизни она придерживала для себя, какие воспоминания, какие эмоции, какие повседневные эпизоды – лишь бы что-то было ее и только ее одной, держалось в секрете от мужчины, с которым она живет. В конце концов, именно так они и поступали, так оберегали себя все эти годы. Тиа уже обошла на повороте трех сносных мужей, последний – разочарованный кинопродюсер, чье голое тело обнаружил проходивший мимо сосед: оно болталось на желтом лодочном тросе под палубой задней террасы. Это он оставил ей милого сыночка Тодда, шикарный дом и деньги на приобретение собственного бизнеса, «Садов Вавилона» – оранжереи для звезд, которой она управляла с огромным успехом как финансовым, так и личным, поскольку встречала там множество усладительных бойфрендов, а теперь и Уилла Джонсона, своего четвертого мужа. Явился он одним хлопотливым утром в ответ на объявление в окне «требуется помощь». Выглядел здоровым и «интересным» – и уж явно достаточно сильным, чтобы таскать на своих широких плечах мешки навоза, что он и делал несколько «интересных» месяцев с бодрой действенностью и проворством, пока наконец просто не вселился в знаменитый дом на проезде Валгалла. С тех пор он уже не работал. И теперь не намеревался выслушивать о чарующих религиозных теориях Эктора, отчего она с любопытством кинулась листать эти странные страницы: о том, что Библия, скорее всего – литературное надувательство, где слова используются как облачения, чтобы кастрировать, денатурировать, предать забвению корни христианства, истоки всех теологических верований; что под напыщенной личиной откровения Святое писание проталкивает беспамятство и безвестность; что все начала погрязли в боли и крови, а под каждой церковью захоронен нож палача. Мы происходим от царей, рассказывал Эктору его отец, мы тот народ, кто не чурается истины Солнечного Камня. Эктор работал у Тии днем, а по вечерам учился в школе права. Они с Уиллом никогда не ладили. Подобное отталкивает подобное. И вот она в свой выходной пытается отыскать эту причудливую историю про Авраама и Исаака в незнакомом тексте без клятого указателя, и не только не станет она просить помощи у Уилла – она ему про это даже не заикнется. – Мне кажется, ты ревнуешь, – сказала она. – Кто – я? – Брови его собрались в мальчишеском недоумении над этими его невинными серыми бархатными радужками. – Я не ревнивый. – Ты не в этом признавался так мило как-то вечером за ужином. – Должно быть, выпил лишнего. А кроме того, какая разница? В каждой комнате этого дома я – другой человек. Она мимоходом обхватила себе одну грудь ладонью, словно бы взвешивая. – Как по-твоему, этот сосок не больше другого? – Больше, – нетерпеливо ответил он, – и тебе понадобится дорогая и болезненная операция, чтобы его исправить? – Ну, совершенство денег стоит, – произнесла она, оглядывая себя, – но, с другой стороны, уродство тоже. – Ты уже и без того совершенство. – Я к этому подхожу. – Может, и мне нужно что-нибудь сделать, – сказал он, корча рожи своему отражению в зеркале на дальней стене, – щеки округлить, выпрямить нос. – Да ладно. Вероятно, тогда ты в итоге начнешь смахивать на Бориса Карлоффа в том кошмарном кино, которое тебе так нравится. – «Ворон». – Да, и после того, как тот садист заканчивает операцию на своем лице… – Бела Лугоши[129]. – …Не запирается ли он в комнате, где полно зеркал, и там сходит с ума от собственных отражений? – Ты все равно будешь меня любить? – Нам придется бинтовать тебе шрамы – или заниматься любовью только в темноте. – Я б мог носить на голове бумажный пакет. – Или кожаную маску, – задумчиво произнесла она. – Это может быть весело. Все так делают. – Тогда – непременно. Нам бы не хотелось, чтоб нас застали со спущенными штанами в немодной позе, ради всего святого. Что подумает секс-полиция? – Ты такой жестокий, – произнесла она, вручая ему сальную бутылку лосьона и подставляя оголенную спину. – Должно быть, за это я тебя и люблю. Позднее, когда Тодд пробудился от своего дневного сна и тут же заплакал, требуя мать, Тиа отправила разбираться с ним Уилла. Ребенком Тодд был нервным, и утешать его требовалось постоянно, это изматывало. Всякого мужчину, возникавшего в издерганной материной жизни на любой промежуток времени, он просто именовал «папой». Отцовство для мальчика не было ни физическим присутствием, ни биологическим фактом, а понятием скользкого, сомнительного свойства, ролью, какую могла бы сыграть и играла целая труппа бродячих актеров разнообразных очертаний, размеров, запахов и сценического мастерства. Но Уилл ему, казалось, нравился: на конкретно его исполнение он реагировал неплохо. Уилл сгреб мальчика в охапку и снес вниз по винтовой лестнице, через безупречную комнату без единого пятнышка и по присоленным черным ступеням задней лестницы на мягкий и бурый волнистый пляж. Тодду нравилось играть в салки с прибоем – он бегал, растопырив ручонки, в крохотном шажке-другом от глянцевых полотен холодной пенистой воды. На бугристом горизонте сидел нефтеналивной танкер, как игрушечный силуэт, приклеенный к сланцевой доске. Полупогребенный в мокром песке, нашли они окаменевший труп чайки, из хвоста перья вырваны и драны, сквозь левое крыло и плечо проглядывают края гладкой кости. Птичке они выкопали приличную могилку, забросали ее и благословили ее душу, а в головах врыли неуклюжий крест, скрученный из разломанной палочки от мороженого. После мальчик тихонько сидел у Уилла на коленях, бледный лобик наморщен в яростном размышлении. Затем он спросил: – А дети никогда не умирают, правда, папа? – Уилл перевел взгляд на ясно-голубые простодушные глаза своего пасынка. – Нет, Тодд, – ответил он, – никогда. Потом к ним подошла Тиа – на ней были очки от солнца и широкоплечий халат, как у Джоан Крофорд[130]. Свежую могилку она осмотрела с горделивой печалью генерала, инспектирующего свои потери. – Бедненькая птичка, – произнесла она. – Домой улетела, – пробормотал Уилл, откидываясь назад и бросая гладкий камешек в прибой. – Давайте поговорим о чем-нибудь другом, – бодро воскликнула Тиа. – Посмотрим, кто быстрее добежит до старого пирса и обратно. – И она сорвалась с места, из-под ног ее полетели комки влажного песка, а она игриво увертывалась от Тодда, пока его неистовый хохот не сменился жалобными воплями, затем злостью, и когда он наконец остановился, отказываясь от убывающих восторгов этой дурацкой игры, остановилась и Тиа – и нагнулась к нему, и взяла его мягкую теплую ручку в свою, и вместе они пошли дальше бок о бок, мать и сын. Уилл тоже поднялся неспешно с насиженного песка, отряхнул седалище штанов и двинулся следом. В густом свете опускавшегося солнца они смотрелись фигурками из золота, что восстали из моря, дабы слишком уж ненадолго украсить собою простецкую незамысловатость воздуха. Много лет назад на этом отрезке пляжа стоял длинный деревянный пирс, который время и его приливы свели к разломанному ряду поваленных свай, обросших морскими желудями, мехом водорослей, – пни абы как торчали над морским накатом, словно древние менгиры в холмистом поле. Они смотрели, как океан подымается и опадает, как замеряет себя этими гниющими столбами. Тодд побегал за вездесущими песочниками, что расхаживали по пляжу, точно участники съезда безработных официантов. – Нипочем не догадаешься, кто вчера заглянул купить новогоднюю елку, – произнесла Тиа. Она уже ощущала смену настроения на подходе – и ей хотелось заранее сменить его курс. – Даже если ты мне скажешь, – ответил Уилл, – я, вероятно, все равно не пойму. – Ивэн Фонтанелл.