– Мне надо идти, – сказала она, склонив голову и делая шаг, чтобы обогнуть его. Он потянулся к ней. – У вас не будет больше такой возможности, возможно – никогда. – Да, – ответила она, снова посмотрев ему в лицо, – видимо, не будет. Он смотрел, как она с неожиданной тщательностью обходит его кругом, сворачивает за угол и возвращается к машине, где ее подруги сбились бдительной кучкой, чтобы выслушать ее доклад. Ему было видно, как они засмеялись. Теперь все они на него смотрели. Затем Карла повернулась и крикнула: – Усы у вас, – крикнула она, – по-моему, их подклеить нужно. Он поднял руку и провел ощупью по верхней губе, где клей уже начал слущиваться, и полоска фальшивых волосков встопорщилась на коже, словно гусеница на ходу. Потом он не мог вспомнить, что произошло меж тем мгновением, когда он застрял посреди гогочущей парковки, как дурак, ощупывая собственную физиономию, и мгновеньем спустя, уже на трассе Санта-Моники, когда погнался за их машиной и догнал ее; он уже начал обгонять и вытеснять ее с дороги, но затем перевел взгляд и увидел за рулем одного изумленного мужчину с черными усами и в мундире частного охранника. В кого это он вырядился? День загублен. Ничего не оставалось делать – только дрейфовать, пока не прекратится бурленье внутри. Заглядывая в другие машины, он видел людей, подобных себе. Это Л.-А. Тут патрулируют все. В итоге он поймал себя на том, что скитается по гладким знакомым изгибам проезда Валгалла. Куда ж еще податься? Затем, пройдя последний поворот перед домом, он вынужден был остановиться из-за поразительного хаоса впереди, что перекрыл всю дорогу и превратил его сумрачную глухомань в сцену природной катастрофы: там были фургоны, легковушки и чудовищные внедорожники, а также пара открытых полуприцепов и разношерстная армия сосредоточенных симпатичных людей всех возрастов в мешковатых шортах и бейсболках, у многих в руках стиснуты рации, как будто эти жесткие серые параллелепипеды – слитки драгоценного металла, все рьяно перемещаются среди столов, заваленных приятной на вид едой, складных стульев, кабелей, осветительных стоек с важной надменностью, с непроницаемым видом, с грубой неизбежностью, потому что, черт бы драл, все они – члены клятой съемочной группы. Джонсон запарковал машину и не успел даже отстегнуть ремень безопасности, как заметил, что высокий худой человек с округлыми плечами и загаром игрока в гольф театрально пожимает плечами и показывает головой в его сторону: этого соседа он знал по ранним утренним прогулкам по пляжу. – Что я мог сделать? – крикнул сосед. В переднем окне у него горели яркие софиты. Сквозь его открытую дверь перемещалась целая армия механиков, электриков и прочих тому-подобных. По краю его газона на улицу бежали рельсы для операторской тележки – Предложили много денег, – пояснил он. – Это фильм Руди Лобо. – Могли бы отказаться. – Там много денег. – О, – произнес Джонсон, саркастически сместив тон, – тогда, конечно, у вас не было выбора. – Он похлопал соседа по спине. – «Рассвет долларовых зомби»[139], – бодро провозгласил он. – Ничего-ничего, вы не один такой. – Но послушайте, – произнес человек, чьего имени Джонсон не знал никогда, не было у него желания знать, – я намеревался предупредить соседей, но все это произошло довольно внезапно. Они должны были начать съемки еще через две недели. – И сколько здесь пробудут? – Три дня. Джонсон не сводил с него пристального взгляда. – Пять максимум. – И как мне добираться домой, пока у вас тут веселье? – Между дублями, – сказал мужчина. – Тогда они пропускают машины. Они люди разумные. Вообще-то бо́льшую часть времени можете перемещаться, как вам вздумается. Но довольно-таки завораживает, должен вам признаться, наблюдать, как вся эта публика тут суетится, в основном, ничего не делая, или просто стоит и делает еще меньше. – Тишина, пожалуйста! – крикнула молодая женщина в мегафон на батарейках. На шее у нее висел секундомер, а в другой руке она держала рацию. – Камера, – сказала она. – И – мотор, – распорядился кто-то еще спокойным незвукоусиленным голосом. Тогда все притихли, выжидательно повернулись в одну сторону, словно овцы, пасущиеся в поле. Последовал затянувшийся миг затаенного дыхания, в который ничего не происходило. И продолжало не происходить. Но никто не шевелился, никто не двигался. Вдруг теперь закрытая парадная дверь с грохотом распахнулась, и из нее вынесся неистовый мужчина в драной футболке и джинсах – и рванул по склону газона. За ним гналась женщина с растрепанными волосами и кровью на лице. На бегу она размахивала пистолетом в руке. Они выбежали на улицу, камера двигалась по рельсам с ними вместе. Женщина что-то закричала, затем разок выстрелила из пистолета, и мужчина рухнул ниц на мостовую. Никто не шевельнулся. Никто не дышал. – Снято! – крикнул неусиленный мужской голос. Его владелец сидел в складном кресле, очки сдвинуты на розовый лоб. Выглядел он, как судебный адвокат, у которого день не заладился. Тут из толпы зевак раздался знающий, неизменно гнусавый юношеский голос истинного синефила: – Вполне напоминает знаменитую последнюю сцену в «Убийцах» 1964 года. Помните? «Дама, у меня нет времени», – говорит сам подстреленный в брюхо Ли Марвин, после чего засаживает этой суке Энжи Дикинсон[140] из пистолета с глушителем размером с консервную банку, вываливается из приличного дома в предместье, схаркивает комок крови на дорожку и замертво падает на тротуаре, а портфель у него распахивается, и все деньги, за которыми он так гонялся, разметывает по ветру, что само по себе, конечно, напоминает заключительную сцену в «Сокровищах Сьерра-Мадре». Очень симпатично. Здоровское кино. А также, кстати, последняя картина, в которой снялся Роналд Рейган перед тем, как уйти в политику. Он играл злобного жулика[141]. Без комментариев. Камеру перетащили на тележке по рельсам назад, актеры сбились с режиссером в кучку, затем вновь ушли в дом. Немного погодя кто-то снова крикнул: – Камера, – и передняя дверь с грохотом распахнулась, и так далее, и тому подобное. И опять. И еще раз. И для тех, кто смотрел из-за ограждения, от одного повтора к другому, казалось, нет никакой разницы. – Может, пусть лучше бы ему пристрелить ее, – предложил Джонсон. – Может, пусть лучше снимут кино, где вообще не стреляют, – произнес кто-то еще. – Такое уже сняли, – сострил Джонсон. – Называется «Фантазия»[142]. Пока готовили пятый дубль, кто-то из съемочной группы в черной летчицкой куртке из атласа с названием «Костер тщеславия»[143], вышитым на спине, подошел туда, где Джонсон и его сосед с веселой озабоченностью наблюдали, как троица затурканных гримеров накладывает дополнительные слои крови на уже и без того изгвазданное лицо одной гримасничающей актрисы. Высокопарно он известил Джонсона, что его желает видеть первый помреж. – Как это? – осведомился Джонсон. – Куда-то идти, чтоб помереть первым? Или первым помер уже он? – Пойдемте со мной. Первым Помрежем оказался худосочный напыщенный пацан лет под тридцать, носящий звание «первого ассистента режиссера». С первого же взгляда Джонсон определил, что он выеб обеих симпатичных молодых женщин со свистками и прочими серебряными штуковинами, соблазнительно болтавшимися у них на гибких шеях, кто заботливо хлопотал вокруг кресла Помрежа, словно камеристки, кем вообще-то и были. В волшебном предприятии современного кинопроизводства даже самомалейший служитель в самом конце финальных титров был осенен касанием ослепительной волшебной палочки медиатехнологии, искуплен ею и озарен; здесь каждый был рыцарем. – Я наблюдал за вами, – произнес Первый Помреж. – Да ну? – Ну да. У вас интересное лицо. Вы интересно держитесь. – Он поднял взгляд на своих девушек, и их блестящие послушные головы согласно закивали. Джонсон ничего не ответил. Он ждал, что будет дальше. Помреж взирал на него так, словно настал его черед выдать отклик. Джонсон пялился в ответ. – Послушайте, – наконец произнес Помреж, – как вам понравится сниматься в кино? Джонсон помолчал, учтиво ожидая, не последует ли чего-либо еще. Не последовало. – Вы сделаете из меня звезду? Помреж вновь глянул вверх еще раз проверить, наслаждаются ли его ассистентки этим маленьким диалогом так же, как он сам. – Нет, не вполне – однако, эй, кто знает, в этой индустрии все лотерея, кто ж знает, насколько далеко вы зайдете. Я хочу поговорить об этом с Брайаном… – еще один красноречивый взгляд, – … но думаю, вы могли б сгодиться для нашего следующего проекта. У вас внешность что надо. Когда-нибудь прежде вообще играли? Джонсон перехватил взгляд одной девушки, украдкой изучавшей его. Улыбнулся. – Всего лишь обычно, повседневно, – ответил он. – Да, «Актерская студия» жизни[144]. К нам оттуда пришли кое-кто из лучших людей. В общем, слушайте, я вам вот что предлагаю. Называется «Притупленный». Картина про легавых. Элитное мультикультурное подразделение особо подготовленных сотрудников просачивается в международную банду наркоторговцев и профессиональных наемных убийц. Бах, бум, трах. Публике все мало. Как я уже сказал, мне нравится, как вы держитесь. Я б хотел, чтоб вы попробовались на роль. – Легавого или бандита? Помреж рассмеялся. – Да еще и с чувством юмора. Это здорово. Есть номер, по которому вас можно найти? – Вот, – произнес Джонсон, извлекая бумажник, – давайте я вам карточку дам. – Здорово, – сказал Помреж, принимая ее. – Стало быть, мистер Толбот, – продолжил он, читая с нее имя. – Лэрри, так?[145] – Мужчины пожали друг другу руки. – И занимаетесь страхованием? – Ну еще б, у вас найдется минутка? – Ха, – сказал тот, показывая на Джонсона и одновременно поворачиваясь к своей публике. – Вот парень. Великолепен. Значит, слушайте, мы на вас выйдем. – Они снова пожали руки. Джонсон подмигнул. – Увидимся в кино. После следующего дубля подняли одни синие козлы и взмахом пропустили его машину. Он пополз мимо двойных рядов запаркованных автомобилей, мешанины киношного оборудования, как будто его на цепи тянули со скоростью парка развлечений мимо одушевленного зрелища, за которое он выложил кровные деньги и приобрел билет, лишь бы увидеть его своими глазами. Он проехал дальше по пустой улице, мягко вкатился на собственную подъездную дорожку, где и поставил машину. Посидел, не выходя из нее, поглядел на свой дом. Прежде он никогда на него по-настоящему не смотрел. Теперь же, когда это произошло, дом выглядел чьим-то чужим. У Джонсона сложилось странное впечатление, что причудливая серая его наружность – всего лишь фасад толщиной в одну доску, и когда ты наконец выйдешь из машины, повернешь ключ в замке передней двери и пройдешь через нее – все равно окажешься снаружи, лицом к продуваемому ветрами простору открытого моря. Вместо этого же он обнаружил – как обычно – геометрический узор коврика навахо, приставной столик, заваленный вчерашней почтой, и элегантно скрученный очерк кипариса, что вздымался сквозь три этажа яркого архитектурного пространства к световому люку, встроенному в крышу, его вывернутые ветви и ствол – выражение, за столько-то лет, психических бурь внутри. Даже не зная, что машина Тии еще не вернулась, он бы сразу понял, что дом пуст. Он чуял это по запаху – холодному недвижному отсутствию животной жизни. Прошел по всем комнатам и ни в одной из них не ощутил себя в безопасности. Взял из холодильника пиво и поднялся по лестнице, вытянулся на своей постели. Включил телевизор. Дик Пауэлл и Клэр Тревор сражались с порочностью в строгой черно-белой гамме. – Я желаю пойти танцевать в пене, – объявлял Пауэлл. – Слышу, как зовут банши[146]. Иногда, невзирая на манящий, несякнущий поток образов, поверхностное напряжение на миг ломалось – быть может, особенно навязчивой рекламой или чересчур протухшим штампом, – и оказывалось, что он соскальзывает внутрь себя, под палубы, в совокупность проходов без ясного плана или намерения, в серые стальные коридоры, некоторые не шире средней автомобильной шины, они змеятся вверх, вниз и сквозь фантастические слои кают, трюмов, отсеков, купе, некоторые – на связи с мостиком, а некоторые нет, и люки там заперты, доступ туда закрыт для всех, даже для него, кто скитается по тоннелям, словно беглец, рассчитывая отыскать – что? Пропавшие карты? Засекреченный груз? Большое чудище в чешуе? Или незаконнорожденные варианты себя, беснующиеся среди оснастки? А что же другие люди? Ну, другие-то – кукольные фигурки, живущие на нижних уровнях средь мебели из веточек. Это крепкое судно, выстроено оно надолго, замысел конструкции его присущ каждой безупречной заклепке: твоя служба здесь, как и тех, кто был до тебя, и тех, кто явится после, – лишь временное дежурство и может быть прекращено произвольно без всякого предупреждения. Одна у тебя надежда – что ты вышел в нужный рейс. При бурных звуках их появления, пронзительных воплях Тодда, певучих упреках Тии, разнесшихся по полой внутренности дома, он выключил телевизор, допил бутылку пива и спустился поздороваться со своей славной семьей. Тию он обнаружил на кухне – она резала на ломтики Тодду яблоко. Подошел к ней сзади, испугав ее, и она повернулась, в руке нож, который лишь на несколько дюймов промахнулся мимо его груди. – Господи, вот ты меня напугал, – сказала она. Мягко он извлек клинок из ее руки и аккуратно положил нож на стойку, словно бы возвращая музейную реликвию на свое место в витрине. После чего обнял ее и поцеловал, его руки скользнули ей по спине, чтобы с медленным намеком на цель помесить пухлые половинки ее зада. Когда прекратили, она посмотрела на него такими глазами, что погладили его по лицу, словно нежные пальцы. – Да, – произнесла она, после чего пробормотала ему в грудь, – это мне и нравится. Потому-то мужчины должны весь день сидеть дома, повышая себе концентрацию тестостерона. Боже мой, как же Сай работал, что с ним сделала эта его безумная индустрия – он же по телефону разговаривал, сидя на унитазе, – и в те редкие случаи, когда тело удивляло его тем, что ему удавалось выжать из себя дар эрекции, мы праздновали, мы, к черту, майские хороводы вокруг нее водили. Уилл отстранился. – Послушай, а как ты считаешь, возможно ли будет нам провести больше пяти минут вместе так, чтоб ты не упоминала этого человека? Немудрено, что ты ощущаешь его присутствие, – ты же выпаливаешь его имя через фразу. – Ну, тебе известно, каким на это будет мой ответ. – Да, знаю, и вот мое опровержение. – Они поцеловались снова – довольно долго, и даже когда он почувствовал, как ее рука шевелится у самой промежности его штанов, сам был далеко – думал о том, что имя – это еще и тюрьма, привязывает тебя к месту даже после того, как умрешь, и ему пришло в голову: мне тут не место. Позднее тем вечером, когда Тодда накормили, почитали ему и надежно подоткнули одеяльце, они «занялись любовью» в своей обычной манере, применяя множество устройств для усиления наслаждения, несколько – со штампом подлинной государственной собственности. Секс приобретает содержательную дополнительную остроту, когда ты совершенно свободен притворяться, что обезумел до неистовства, трепет экстатического освобождения, какого можешь достичь с завязанными глазами, пристегнутый голым к кровати, а вопли твои заглушены резиновым кляпом, чтобы ребенка не разбудить, он был положительно иномирным. – Люблю тебя, – шептал Уилл, – я всегда тебя любил, ты моя богиня. – Он ощутил хвою в ее волосах – и после этого кончил судорожной чередой кратких взрывов, как будто нечто насильно, чуть ли не болезненно выдергивалось у него из тела. После, в уединении своей комнаты, удовлетворенно лежа на спутанных простынях, Тиа листала страницы своего тайного альбома с вырезками – полной коллекции снимков гениталий всех мужчин, с которыми она когда-либо спала. Картинки расслабляли ее, готовили ко сну так же действенно, как любое снотворное. Без ограничений глядеть на органы другого удовлетворяло нужду, которую она не могла утолить никаким иным способом; порнография – штука, в общем, слишком уж грубая и потребительская, а пенисы едва ли вообще показывали, если те не эрегированы, не в своем максимальном размере. Нехватка нормального показа гениталий разъедает умственное здоровье общества. Нам отказывают в важном человеческом праве, данном нам от рождения. С такими раздумьями она погружалась в теплые воды грез. А в комнате у Джонсона телевизор горел всю ночь. Ранее тем же вечером в опасный миг половой развязности Джонсон вообразил, что он – другой человек, Тиа тоже, и чуть не окликнул ее чужим именем. Утрата контроля, пусть и временная, пугала его, а подобные случаи, казалось, накапливались сами по себе. Когда теряешь след имен в своей жизни – отказываешься и от связи с действительностью этой жизни. На эту тему размышлял он во множестве одиноких комнат, почти таких же, как эта. Имя – словно зернышко, брошенное в насыщенный раствор времени, вокруг которого очерки его букв, звуки его гласных сгущались в особенную, неповторимую индивидуальность, в предопределенную явь жизни. Но смени себе имя – и ты изменишь свою действительность. События примутся складываться в новые орнаменты, какие прежде и представить было нельзя. В чем важность этой почти-словесной оговорки, послания изнутри для переделки всего замысла? Он хмурился телевизору, нетерпеливо помахивая пультом, как будто старался выдрессировать собаку палкой. Наутро же поставил крест на своем обычном расписании и отправился прямо в клуб «Ле Пистоль» – стрельбище для звезд, куда обычно заехал бы лишь через два дня. Ему нравились тамошние люди, и он любил шум и пороховой запах. Имена здесь отнюдь не были закавыкой, их все равно никто не использовал. Заведение это предназначалось только для членов – финансовой и культурной элиты города, которая б могла тут грохнуть капсюль-другой так же, как иная публика заглядывает в местный тир пальнуть по паре ведер с шариками. Женщина по другую сторону перегородки носила жакет от Армани и была в желтых консервах для стрельбы – она палила по мишени из «смит-и-вессона 49», кроша бумагу. У Уилла с собой было два пистолета – «Сфинкс АТ-2000» и «сиг-зауэр», оба некогда принадлежали Саю, который покупал оружие, стрелял из каждого разок, а потом запирал у себя в чулане. Почему он решил свести счеты с жизнью на веревке, оставалось для Джонсона загадкой. Ведь пуля такая безболезненно быстрая и надежная. Начал он со «сфинкса» – и тут же засадил шесть зарядов в зону Б мишени. Будь картон плотью, он бы наверняка раскурочил кому-нибудь незащищенную голову. Ему нравилось стоять, стискивая рукоять в обоих кулаках, и взрывать кусочки металла по направлению к отпечатанному образу человеческого тела. Глаз сливался с умом, что сливался с мишенью в намеренной и необходимой уступке своего «я», что и не пугало, и не сбивало с толку. Он себя чувствовал уверенно. Ему было спокойно. Напряжения последних нескольких дней забыты. Теперь можно домой и лечь вздремнуть.