Он вспомнил, что нужно объехать кружным путем и попасть на Валгаллу с северной стороны, чтобы избежать этой киношной катавасии. За квартал до своего дома он наконец увидел то, что ожидал увидеть слишком уж много месяцев, всех и не сочтешь, и в миг восприятия сообразил то, что понимал всегда – но не в сознании своем, а в какой-то более истинной глубине крови, потому что телесное знание было старым, старше ума, оно знало болото и бревно, и смысл бревна, и крокодила, дремавшего на этом бревне: на дорожке рядом с БМВ Тии стояла чужая машина, чужой синий «Следопыт». Уилл немедленно отъехал задним ходом и поставил машину настолько дальше по улице, что Тиа его, быть может, не заметит. После этого сидел и ждал. Ум его заспешил вновь, и Уилл пытался не обращать на него внимания, слова лепились и перелепливались, и возвращались к нему, сколь часто б он их ни разметывал, они кружили и зудели у него в голове черными хищными птицами с упорством правды, от которой было никак не отмахнуться. Он не желал позволять себе слышать в собственном ухе то, что́ в голове у него складывали буквы, чистейшую возмутительность мысли. Не переставая, ерзал на сиденье. Никак не мог устроиться поудобнее. Не мог усидеть спокойно. Между домов ему был виден океан, весь этот гомон и смута, громадный вздымающийся накат, собранный из безбрежно множащихся нервных черточек. Час спустя он увидел, как из дома, его дома, выходит мужчина. Из портфеля на сиденье вытащил бинокль и навел. Тиа стояла в дверном проеме, хорошая хозяйка до конца. Мужчина, посторонний, постоял возле своего «следопыта», позвякивая ключами в руке. Был он, конечно, молод и подтянут, заурядный калифорнийский мальчик вообще без каких бы то ни было отличительных черт; казалось, он с сосредоточенной благодарностью впитывает каждый драгоценный слог, выпадающий у Тии изо рта. Уилл наблюдал: оживленные движения ее губ, незамедлительный отклик его, этот старый пинг-понг, в котором нет проигравших. Затем губы замерли, и рука Тии взметнулась, дружески маша, а посторонний влез в чужую синюю машину и отъехал. Джонсон подождал, пока тот не проедет мимо, после чего завелся сам и двинулся следом. Он не злился. Он не был несчастен. Он был сосредоточен. Никаких иных транспортных средств не существовало, кроме угловатой синей коробки, что выписывала зигзаги у него перед глазами, как бы привязанная незримым тросом к переднему бамперу его собственной машины. Вверх и вниз, за и сквозь, извилистые бетонные лапшины шоссейной системы Большого Л.-А., аж до Лонг-Бича и к уединенному жилому комплексу для одиночек под названием «Дворы „Sol y Solmbra”»[147]. Джонсон довел «следопыт» до парковки и с благоразумного расстояния пронаблюдал, как посторонний выбрался из машины, запер ее и небрежно прошелся по дорожке в тени, сунув одну руку в карман, затем свернул к двери, похожей на любую другую дверь, повозился с ключами и наконец скрылся в квартире, подобной любой другой. Со своего сиденья в «бестрепетном» Уилл уставился на дверь. Дверь как дверь, похожая на любую другую. Поглядел налево, поглядел направо. Парковка была пуста. Он вновь перевел взгляд на дверь. На двери имелся латунный номер. В бинокль он мог прочесть цифры. Номер был 42. Он вышел из машины. По пути домой он заехал в «Вонс» взять авокадо – хотелось гуакамоле – и пока переминался у стойки с овощами, заметил причудливую гибкую женщину в сером спортивном костюме: она одну за другой тискала пухлые маниоки. Бочком он придвинулся к ней. Улыбнулся. – У вас руки, – начал он… Когда же наконец вернулся в святилище своего дома, Тию он застал наверху – она купала Тодда. – Где ты был? – спросила она. Лицо осунулось, голос плоский. – Подарки к Рождеству покупал, – ответил Джонсон. – Не смотри в машину. Тодд встал в ванне, розовый и скользкий, сучок пениса торчит из-под животика, словно пластмассовый клапан у надувной игрушки. – Смотри, папа! – закричал он. – Посмотри на меня! – Сунув руки себе под мышки, он принялся хлопать локтями, как крыльями. Ртом при этом он издавал резкое кряканье, а затем намеренно плюхнулся спиной в ванну, обдав мыльной водой всю стену, пол и свою мать. – Тодд! – крикнула она, слепо смахивая с глаз пену. – Тодд, сядь! – Мальчик не переставал хихикать, глядя, как на это отзовется Уилл. Тиа перевела взгляд. – Он весь день такой… – она повернулась, схватила сына и потрясла его, – …и он поранится. – Слушайся мамочку, – велел Джонсон. – Она у тебя хорошая мамочка. – Он расточал улыбки, словно благословения просителям у своих ног. – Он перевозбудился, – пояснила Тиа. – В садик к ним сегодня приходил Санта. – Неужели?! – воскликнул Джонсон с притворным изумлением. Тодд серьезно кивнул. – А у него был красный костюм и большая седая борода? Глаза у Тодда расширились от воспоминания. – Да! – воскликнул он. – А он говорил «хо-хо-хо»? – Нет! – крикнул Тодд. – Он ПУКНУЛ! – Последнее слово он провопил, плюхнувшись обратно в мыльную пену, преувеличивая припадок своего веселья. – Это случилось после обеда, – объяснила Тиа, полусдерживая улыбку. – У Санты случился небольшой непорядочек. – Именно дети, – произнес Уилл, – не дают нам врать. Она подняла на него взгляд. – Как у тебя дела? – Хорошо. – ответил он. – У меня все хорошо. Тиа принялась намыливать Тодду спину. – Сегодня днем к нам один парень с работы заходил. – Да? – мягко переспросил Джонсон. – Кто? – Новенький. Ты его не знаешь. В общем, его заинтересовала та твоя старая развалюха, он готов ее купить. – Правда? Но она же не на ходу. – У него такое хобби. Любит чинить старые колымаги. Уилл посмотрел на зеркала. Все они запотели. – Но у меня эта машина много лет. В тех пружинных сиденьях и заржавелой хромировке – сентиментальная ценность. Тиа улыбнулась. – Я знаю. – Они с Уиллом занимались любовью в ее просторном салоне, словно парочка похотливых подростков вскоре после того, как познакомились на опустевшей во внеурочное время парковке «Садов». – Но я устала от того, что она просто сидит в гараже и занимает место. Чудесно же будет ставить обе машины внутри? Он подумал мгновенье, затем резко повернулся к выходу. – Обсудим. – Я не желаю больше видеть это зеленое чудовище у себя в гараже, – произнесла она. – Папа! – крикнул Тодд из слякоти своей ванны с теплой водой. – Я тебя люблю! Джонсон спустился и вышел на пляж. В темноте прибой казался громче. Ветер откуда-то снаружи в соленой ночи мягко, настойчиво нажимал на очертания его лица, словно примерял маску. Приятно ощущать, как незримо на него в кои-то веки движется сила, и знать, более или менее, природу ее крепости и порядок ее интереса к нему. Каждая отдельная жизнь, казалось, служит всего лишь плодотворной средой для выведения таинства. И по мере того, как организм стареет, тайны множатся, целые колонии их – как пространства между звездами, и столь же многочисленны. Тьма, что тебя заглатывает. Немного погодя он услышал, как из-за спины, шурша по песку, приближаются шаги, затем ощутил руку Тии у себя на спине. – Красиво, – произнесла она, – правда? Луна, низкая и сияющая, бросила на воду слиток серебра, шоссе света. Джонсон уставился в ее громадный крапчатый глаз. – Скажи «сыр», – объявил он. – Как будто апертура широко разошлась, и она сейчас нас щелкнет. Она склонила голову ему на плечо. – Какой романтик. – Нас таких осталось немного. Повисло молчание, затем она произнесла: – Почему ты всегда ведешь себя так, будто под наблюдением? Никто за тобой не следит, Уилл. Ты волен делать, что твоей душеньке угодно. – Кто-нибудь всегда следит. – Ну, если это «кто-нибудь» должно относиться ко мне, может, у нас с тобой не все ладно. Он погладил ее по руке. – У нас все ладно. – Потому что большинство людей сочло бы мои знаки внимания признаком любви. Он презрительно фыркнул. – Большинство людей. – Прошу тебя, Уилл, не начинай. – Я никогда не начинаю. Я лишь кончаю. Она дождалась, когда бурность его слов сдует ветром. После чего спросила: – Что-то не так? – Все так. – Ты в последнее время будто сам не свой. – Правда? А чей же тогда? Она не ответила. Без единого слова повернулась и направилась по пляжу назад к дому. Он посмотрел, как далеко в море мерцающие огоньки сухогруза движутся так медленно, что кажется, будто и не движутся совсем, и ему стало интересно, что это за судно, откуда оно и где будет в это время завтра – и где будет он сам. Возвратившись к себе в комнату, он устроился на кровати с бутылкой «Лосиной головы» и пультом. Порыскал по каналам. Изо всех сил пытался не думать, оставаться чистым, поливая себя из брандспойта струей ежедневных данных. В небесах мозга не терпелось родиться мыслям; удавалось засечь их гомон. На упругие границы этого трехмерного мира напирали некие очертания; удавалось ощутить их боль. В следующий миг, в любое мгновение все, что б ты ни сумел вообразить, могло бы воплотиться как факт. На каком-то рубеже показалось, что он проснулся из-под савана одурманенности. Ладно, назовем это сном. Дошаркал до ванной. Пока он стоял там, брызгая мочой в унитаз, блуждающие глаза его отыскали себя в зеркале над раковиной, а ум увидел, что столкнулся с лицом, которое не мог припомнить. Чье это? Неужели возможно, что оно его, это явленное видение того «я», в жертву которому он сжег дотла жизнь, – или же это просто еще одна языческая образина? Где то зеркальце, что покажет ему правду? Он подобрал тюбик помады Тии – казалось, перед каждым зеркалом в доме лежит по одному, – и себе на лбу грубо написал буквами, что читались правильно в отражении, но на коже у него были вывернуты, одно слово – «БЛЕФ». Из своей комнаты он ушел и босиком безмолвно прошлепал по ковру коридора до двери Тии. Пальцы его, настроенные до чувствительности профессионального вора, умело сомкнулись на ее латунной дверной ручке и беззвучно повернули цилиндр в остове замка, словно пронумерованный циферблат сейфа. Он протиснулся в комнату и остановился, недвижный, как манекен в прохладном голубом свете зияющей луны. В темном воздухе жило ее присутствие, жар и запах дышащего животного. Он не шевельнулся. Постепенно, пока глаза привыкали, в поле его зрения ясно проступил ее образ. Она спала на кровати, которую он так хорошо знал, тело поперек матраса под углом сорок пять градусов, бледные стебли ее ног высовывались из-под покровов, как отрезки лепного дерева, и в театре своего ума он увидел ее глаза, как темные немигающие камешки, вправленные в овал бесцветной глины. Наблюдал он за нею долго. Она не двигалась. Мрак под простыней. Жуткий труд времени и земли и жилистое движенье планет накрепко сомкнулись в замысле, словно свернувшиеся змеи.