Пока он был в ванной, она снова зарядила трубку, торопливо ее выкурила. Любила она этот вкус, полезный-ото-всего-что-б-тя-ни-мучило, экспресс-гидравлику подъема, одновременный видеоряд чего-то ощутимого, вылетающего из макушки. И выдох. Восторгало ее видеть, как из лица ее изливается волшебство, из ее темных глубин, блескучие эльфийские частицы себявости разбрасываются по всему миру, и ей не нужно было делать, не требовалось быть чем-то больше распростертого тела на желтевшем матрасе в жаркой комнате, чтобы все вокруг нее менялось. Сама она уже изменилась и поменяла себе имя, и звук ее перекрещения был: Латиша Шарлемань. – Чёэт тытам делшь? – прозвучал его голос, невнятный, отвратный, саркастичный раз сосредоточенность у нее нарушилась, она чуть не обломалась. Скакала на одной ноге, стараясь втиснуть свои дурацкие клоунские мослы в пошедшую стрелками пару лосин. – Пошла на улицу, – логично объяснила она. – На пробежку. – Она не знала, что именно этим и собиралась заниматься, пока не произнесла вслух. – Черта с два. Она отвернулась от него, от предъяв его наготы, его неодобрения, его брыластого хуя. В тот же миг у нее на бедрах оказались такелажные руки – и переместилась она в чулан, под мягкий каскад костюмов и рубашек, в перезвяк незанятых плечиков. Там они посражались немного на обуви, сапожный каблук впился ей в спину. – Слазь… давай, – предостерегла она, вталкивая когти пальцев в податливую массу его лица, пока, ощутив решимость ее – «ладно, ладно», – не отпустил ее, чтоб возобновила она выполнение своей задачи: вставить ножные ушки А в отверстия лосин Б, отказываясь признавать, что увлеклась она тщетной схваткой не подходящих друг к дружке частей. – Ладно, – сказал он. – Я хочу это видеть. – Он растянулся на полу, напустил на себя выражение благодарного зрителя, готового насладиться замысловатыми «делами» профессионального комедианта. Но после нескольких минут ее балагана он вытянул сдерживающую руку. – Прошу тебя, – взмолился он, – не надо больше. Не смеши меня. А то у меня сердце не выдержит. Но остановиться она не могла, ибо приметила – в этом она была уверена – очевидное решение временной загвоздки с нестыковкой на физическом плане. Если б ей удалось опереться о стену, вытянув одну ногу прямо, а затем наклониться вперед с лосинами в обеих руках… – Мне нужна разминка, – стояла на своем она. – Тебе и в этой комнате разминки хватает. – И тут руки его обхватили ее снова, прицепились к тем славным местам, про какие знали, что она не сможет устоять, и вот уже он был на ней сверху, он и тень его – начинали это взаимное трение, которого ему, кажется, никогда не хватало, расчесывали зуд, натирали то единственное место, какое только и нужно было тереть и тереть, чтоб появился джинн, настоящий джинн, а не фальшивка со стекляшками вместо драгоценностей и желаниями, дающими выхлоп с отдачей, а счастливую душу в тюрбане, что восстает из месива вечности со всеми ответами, хриплое дыханье Латиши щекотало волоски у него в ухе: – Ох, ты такой большой, такой ты большой, – рвясь из упряжи, да, конечно, это еще и скачки, узкое поле сжимало с обеих сторон, мчал он, как только мог, жестко гнал сердце, которое, надеялся он, не осмелится его предать, гонка вслепую к финишу, что не мог, не желал или не должен был настать. Мистер Компакт-Диск был влюблен. – Ты такой парняга, – заметила она позже, – кому следует пристегнуть к хую поводок и выгуливать его по кварталу. Он перекатился, и рука его скользила под созревавшими курганами грязной одежды, высаженными, словно экзотические грибы, вдоль его стороны матраса. – Да где ж этот чертов костыль? Она сделала вид, будто ищет, затем скользнула трубкой из своей пепельницы и передала. – Ну, детка, – объявил он, нервно щелкая желтым «биком», – знала б ты меня в те дни, когда я был Мистер Виниловый Альбом. – Ты был огонь. – Я был опасен, я весь сгорал. Тлевшая трубка переходила между ними безволевым скользом, словно предмет при сеансе, каждое повторение – воспроизведение их встречи одним ясным ветренным днем, когда шкворчавшие белые облака клочьями сдувало мимо, а они несли с собою – по крайней мере, в тот единственный день, – ту болезнь конца лета, какой тысячи отпусков должны были избегнуть, когда жизни переходят в расширенный режим, а варианты отвядают сами собой. В последнее время он взялся устраивать себе обеденный перерыв за магазином (крупнейший ассортимент, нижайшие цены во всей округе Ветренного города), уродским бункером из шлакоблоков, который он делил с «Программным обеспечением +», управляющий – Херб Блэр, или Нэйр, или Нёрд, хороший парень, которого ему удавалось избегать, если не считать случайных встреч здесь, возле мусорки, где в тот конкретный день он сидел на пухлом мусорном мешке в своей обычной униформе папаши-доллара: розовая рубашка поло, серые штаны и летчицкие очки с золотым напылением, – освежаясь тонизирующими парами из своей стеклянной трубки, – и тут из-за угла вывернула женщина отчетливо непокупательского типа в кегельбанной рубашке и драных джинсах и застала его за этим занятием. Он попробовал скрыть улику в ладони, но, опасаясь, что она его все равно заметила, рассвирепел, накинулся на нее, сжимая в кулаке доску. – Остынь, дружок. – Она сунула руку в карман и показала ему свою трубку. Она делала подвод на возможную попытку взлома, и пересечение это удивило ее так же, как и его. Глаза его елозили вверх и вниз по ее телу. Он пригласил ее к себе за мусорку, и, даже не обеспокоившись обменяться именами, они приступили к серьезному делу – раскочегарили несколько трубок, выехали на личных своих потоках, бессловесно глядя в этот запутанный задник крошащегося кирпича и потрескавшегося асфальта, а одиночество углублялось, как небо в сумерках, – и так же красиво, эта безмолвная совместность обособленных. В нечестивом мире совместный раскур трубки был деянием священным. Когда вновь захотелось разговаривать, Мистер Компакт произнес: – Пару лет назад тут труп нашли. Вон там, в помойке. Какая-то баба. Вся порезанная. Лицо и руки почти целиком сожжены. – Ну? – Просто вывалили туда где-то посреди ночи. Так ее никогда и не опознали, насколько мне известно. И кто это сделал – тоже не нашли. – Плохо. – Она пробежалась языком по нутру своего рта, уже в невесть какой раз за последнюю минуту проверяя, на месте ли зубы, которые, как это ни странно, ощущались как десны. – Вот тут. Прямо здесь, где мы сидим. – Может, тебе тут мемориальную табличку стоит повесить. Он взглянул на дерзость у нее на лице, он взглянул на соски, выступавшие у нее на рубашке. – Ты мне нравишься, – сказал он. И вот назавтра она встретилась с ним на «обед» за мусором, а потом еще назавтра и опять назавтра, а потом полторы недели назад он перевез ее к себе в холостяцкую берлогу. Они вместе отправлялись на задание. Теперь она держала в руке пустую коробочку из-под компакт-диска и пялилась в обложку (кулак в перчатке помавает мальчишеской мечтой о сжатой огневой силе, дуло размером с орудийное – зализанная хромированная скульптура голой мультяшной женственности), словно та была карманным зеркальцем. Она открыла коробочку и стала читать аннотацию. Она читала аннотацию. Она читала аннотацию. Он что-то сказал. Он еще что-то сказал. – Эй, – окликнул он. – Я с тобой разговариваю. Она показала ему обложку. «9-миллиметровая любовь» «Жгучей болячки». – Ты знал, что на этой записи «Склада крови» Эксл Роуз играет на тамбурине? – На хер Эксла Роуза. Сорок шестой номер с пулькой в первую неделю, и сколько экземпляров мне заказывать? – Не знаю. – Вот и я не знаю. Она взвесила коробочку на руке. – Хотелось бы послушать. – Я стараюсь, как могу, а? Завтра. – Он оглядел скомканные простыни, пощупал у себя под ногами. – Ладно, где этот чертов костыль? У нее были мысли, и у мыслей ее были мысли, сегодня в старенькой черепушке уж точно родильное неистовство, придушенные вопли и природная пакость, и орда изувеченных младенцев ползет наступающим войском по камням и гвоздям, и по битому стеклу у нее в голове – как вдруг она, похоже, больше не могла уже определить ни с какой уверенностью, что именно из всего этого настырнее всамделишно, эти окровавленные младенцы, рыщущие в поисках выхода, или же осажденный голос, кому тревожнее всего сохранить свое положение верховного «я», которое ищет вход, – дилемма, не признающая ни легкого ответа, ни размеренного шага рассудительного размышления, поскольку в тот миг, когда поставился вопрос, ее охватила волна чистой паники, словно нервы ей скребли стальной расческой; она пережила ощущение, будто ее счищают, как кожицу, проводят к откровению, какого она не способна перенести, словно бы кто-то стоит слишком долго перед зеркалом, и образы смещаются к неузнаваемому, к предельному ужасу простых вещей. Она вскочила, подбежала к окну, кожа у нее на лице натянулась на кость, словно кошачьи ушки сплюснулись, она воззрилась во тьму, бросая вызов ночи, машинерии ее желанья. – Что? – закричал Мистер Компакт, испуганно вертясь между окном и дверью. – Что? – Ты что-нибудь слышал? – Что? – Он подошел к ней у окна послушать. Услышали они лишь успокаивающих сверчков, терпеливо перепиливающих тюремные прутья. – Сиди тут. – Из-под матраса он вытащил 44-й, и модно вооруженный и опасный настолько, насколько опасным делала его полная обойма, покрался сквозь затемненный дом, словно через вражеский лес. У входа в гостиную остановился, подождал. Когда осмелился выглянуть за угол, глубокий простор, освещенный луной в раме переднего окна, был поразительно пуст: у дверей никого, никого в кустах, никого на улице. Он же, однако, остался на месте, разглядывая подозрительный дуб, удобно высаженный по самому центру лужайки. Либо ствол его двигался сам собой, либо за ним таился кто-то неправильный. Наблюдал он больше часа. Бессознательно массируя мягкую плоть под своим левым соском. Сквозь верхние пределы его носа слышимо посвистывало дыхание. Покуда серебряная трава не рассосалась в распродажную буроватую ширь промышленного ковра, испорченного неумелым пылесосом, неспособностью подростковой прислуги по совместительству осознать простейшее распоряжение: «Вверх и вниз, Дениз, и назад и вперед, видишь, как будто бейсбольную площадку стрижешь», – а не эти бессистемные пучки коротких колющих ударов, разбросанные по всему полу сердитыми каракулями, и радиус каждой отметины ограничен полным протяжением ее ленивой руки от ног, укоренившихся посередине, боже, он терпеть не мог ходить поутру по этому жалкому зрелищу, какое сто́ит десятибалльного всплеска в кровяном давлении. Постепенно он стал осознавать пистолет у себя в руке и спокойную безковровую сцену у себя перед глазами – и резко развернулся и отступил к манящему зареву спальни. – Все чисто, чувырла, снес их всех на хер. – Но поздравлять его там было некому. Он нашел ее, довольно очевидно, в ванной после необъяснимой экспедиции через весь дом с паузой заново подтвердить положение дуба и напряженного периода в гараже, покуда предвкушал мгновенный удар зарядов достаточно крупных, чтобы их можно было выпускать из конца рукояти газонокосилки. Стало быть, сенсорный аппарат его уже производил странные шумы, когда он толкнул битую дверь ванной и узрел такую вот не то чтоб непредсказуемую сцену: Латиша сидела в дешевой раковине – если не втиснулась в нее, – дополнительный ее вес уже начинал отделять трубы и саму чашу от выгнувшейся стены, сама же она спокойно метала зажженные спички, одну за другой, из книжки, проштампованной «МОТЕЛЬ ВОЗДУШНОГО ПЕРЕУЛКА, ПЬЮЛАСКИ, ТЕНН.» в розовую ванну с лаймовыми пятнами. Он обезумел. Он не знал, что́ сам орет. – Мне скучно, – пояснила она. Вообще-то она устроила свою личную игру любит-не-любит, воображая себе мальчика, чьего лица никогда не забудет, а вот имя, к сожалению, стерлось, хотя он не обязательно был тем, о ком она вопрошала спичечного оракула. Мистер Компакт начинал лепить связные фразы. – У тебя есть хоть какое-то понятие о том, что происходит, когда вспыхивает занавеска для душа? Она швырнула еще спичку. – Тебе какое дело? Вероятно, она вообще не твоя. – Быстрее бумаги. И жарче. Много черного вонючего дыма, заряженного раком. Весь дом будет им полон через сорок пять секунд. – Да ну? – Она оторвала последнюю спичку. Он любил ее, поди пойми тут. Кем бы он ни был. – Тебе от него кайфы? Мы можем по нему улететь? Он собственноручно выдернул ее из раковины, проволок по коридору и втолкнул в спальню, а там швырнул на матрас. Свернутая трубочкой газета, которую он подобрал с пола, служила импровизированной офицерской тросточкой, когда он расхаживал перед нею, неистовствуя, бушуя, шлепая себя по бедру, – масштабный спектакль с едва ли взглядом в публику. Она сидела, подтянувшись к стене, хмурясь ему, тря себе запястье. – Мне где-то полсекунды, – сказала она, – до того, как хорошенько по тебе шарахнуть. – Спалить тут все, так? А? Тебе огонь нравится? Я покажу тебе огонь, детка. – Он повернулся и сунул бумажную дубинку в свечное пламя, он замахал ей этим факелом, портя воздух своими плевками издевок, черная буря вихрящегося пепла, из которой ее вопящее лицо возникало картонной маской, в которой пробиты три унылые бездонные дыры. При первом же укусе кожи его собственной руки пламенем он ринулся к утешению ванной, все еще сжимая палочку обгорелой газетной бумаги, волшебно живой от десятков крохотных тлеющих червячков. Звуки проклятий и текущей воды. В его отсутствие Латиша попробовала решить, уйти ли ей или остаться, или же заправить еще чашечку. Он вернулся, не успела она вывести какое-либо заключение. На пальцы его правой руки был намотан драный отрывок мокрой туалетной бумаги. Он глянул свирепо, укоризненно. – Где чертов костыль? – спросил он. После он таращился в кипящий средний план, неся на лице своем то же выражение, какое представлял учителям посреди контрольных по математике в начальной школе. Он не шевелился, не говорил. Наркотик нескончаемо лучился наружу, к покалывающим границам его тела – и за него. Он обладал формой, это правда, очертания этой формы мерцали в дразнящем величии где-то там, где томился быть единственный загадочный неподавляемый толчок в этом узле противоречий, который вполне соразмерно служил ему самоопределением, где ему хотелось полностью населять очертания этой другой, более крупной самости. Он был на задании. Что бы ни стало, то суждено. Не всегда получаешь то, чего хочешь[25]. Как пришло, так и ушло. Все та же херня. Завали ублюдков, пока они тебя не завалили. На любви мир держится. В тот миг, когда услышал слово «крэк», он понял, что однажды его попробует. Он постоянно знал вот такую шизню про себя. Роковое знакомство произошло на вечеринке компании звукозаписи, но первый поцелуй трубки в опустелом внутреннем дворике ему предложил кто-то из торговли недвижимостью, лощеный маклер с наманикюренными ногтями и его претенциозная жена-адвокатесса. Мило. Поэтому теперь это была просто еще одна деятельность, какой он занимался, еще одна привычная причудь, что его определяла; в доме он носил бейсболку «Щенков»[26], каждый вечер понедельника ел пенне с томатным соусом, раз в неделю навещал могилу своего сына, проходил в двери с левой ноги, в церкви жевал резинку, покуривал «камешек»[27]. Теперь, добавив к своему репертуару этот последний номер и не более задумавшись об этом, чем если б подобрал с тротуара десятицентовик, он открывал для себя, что занятие несло с собою собственные неизбежные мысли, прямо-таки громоздящуюся систему переплетенных между собой… ну, не совсем идей, скорее – умственных событий, полную их философию, чьи доводы он – отнюдь не нерасположенный к этому школяр – призван был исследовать до тончайшего оттенка. Так проходили дни. Латиша уже не помнила, когда она в последний раз спала. Это как еда, много уже не требовалось. Она была нова – женщина из будущего. А вот грезы, напротив, в ней еще нуждались, налетали снаружи в любой час без предупреждения, иногда – неузнанные, вглубь изощренной насущности того мимолетного мгновения, когда ее удавалось спугнуть и пробудить внезапным испарением предметов, происходящего, истин, и окружающее ее умело подменялось другим комплектом, чья реальность могла быть так же постоянна, а могла и не быть. От некоторых грез ей требовалось убегать, уходить, снуя встревоженно от стены к стене в воображаемой протоптанной траншее, на том посту, куда ее назначили охранять двойные двери чулана, как будто он – камера строгого режима, из которой сбежали дурные мысли. В видении, которое она сейчас пыталась с себя стряхнуть, была стая голодных серых псов, слизывающих кровь с окна. Много крови – и собак много. Она с другой стороны стекла. Затем, подстегнутая личными знаками, выскакивала из комнаты с невнятными поручениями в жуткую ничейную полосу всего остального дома, и отсутствие ее, иногда позднее, увенчивалось чередой кухонных шумов, которые Мистер Компакт отказывался признавать. Он валялся навзничь, стараясь слишком уж не двигаться, потому что, когда он дышал, его внутренности издавали скрипы судна в открытом море. Он умирал точно, как предрекала Силиа, когда он от нее ушел сколько там уже месяцев назад, в поту и муках, в одиноком уголку и без единой нянечки за ним приглядеть. Ха. Ее проклятие. Женщины, единообразно произносившей его имя так, словно оно прилагательное. Легкость, с какой он мог бы ее придушить, задавить то самодовольство, что плескалось в обличительном формалине за ее лупоглазыми очками. Готово дело, если б не глупая лягушка, что присела на корточки на этом заставленном подоконнике, изумрудный фаянс в откровении солнечного света, подарок малыша Бенни своей мамочке. Ничто не было незначительным. Все было странным. Надоедливый образ его сына в костюмчике, который он никогда не носил при жизни, абсурдно выложенного в отвратительном зеленом гробу, который он так и не занял в смерти. Что это означало? Что он понимал? Тело Мистера Компакта, казалось, состояло из чесучего синтетического материала. При его последнем семяизвержении единственная капля спермы взбухла, как слеза, в глазу его пениса. За теми хрупкими потрескивающими стенами таилось – что?.. УБН[28]… ФБР… его жена. Но какое ему дело? Он был сталь, воля и плоть. Он проверил себе пульс. Мы чертовы боги. Латиша вновь вошла в комнату, как раз когда он употреблял следующую чашечку. Он тут же заметил странное положение ее руки у нее за спиной, кратчайший проблеск лезвия ножа для стейков у нее в кулаке. Милостиво улыбнулся, протянул парообразную трубку в ее сторону. А после, лицом к лицу с холодным экраном телевизора, она заговорила: – Мне даже самой этого делать не нужно. У меня друзья есть. – Ты что это за херню мелешь? – Убить тебя. Он гавкнул.